Текст книги "Полый человек"

Глаза

В это самое мгновение, на расстоянии почти тысячи миль к востоку, тринадцатилетнего мальчика по имени Робби Бустаманте, слепого, глухого и умственно отсталого, бьет «дядя», который жил с его матерью последние четыре месяца. «Дядя» спит с его матерью и снабжает ее крэком и героином в обмен на разнообразные услуги.

Преступление Робби состоит в том, что в свои тринадцать лет он не приучен к туалету и его требуется переодеть в то время, когда «дядя» остался один дома с мальчиком. «Дядя», в котором течет колумбийская кровь, впадает в ярость от вида и запаха Робби, вытаскивает его из заваленного подушками угла маленькой комнаты, где мальчик ночью раскачивался в обнимку с плюшевым медведем и молча кивал сам себе, и начинает бить его по лицу кулаком, приближение которого подросток не может видеть.

Бустаманте начинает завывать своим странным высоким фальцетом и поднимает к лицу дрожащие пальцы, чтобы защититься от невидимых ударов.

Это еще больше злит «дядю», и мужчина принимается за Робби всерьез – отводит его немощные руки и бьет изо всех сил, расплющивая синеватые губы, кроша изъеденные кариесом передние зубы, ломая широкий нос и разбивая скулы, так что у мальчика заплывают глаза.

Робби падает, разбрызгивая кровь, на затхлые обои. Не переставая скулить, он начинает хлопать ладонями по рваному линолеуму. «Дядя» этого не знает, но ребенок пытается найти своего плюшевого медведя.

Животные звуки становятся последней каплей, и «дядя» переходит черту, отделяющую избиение от убийства, – он начинает пинать мальчика сапогами с металлическим носком, сначала по ребрам, а потом, когда тот обмякает и перестает скулить, – по лицу.

Ярость мужчины немного стихает, и он смотрит на слепого и глухого мальчика, скорчившегося в углу в неестественной позе – запястья и колени вывернуты, один палец торчит вертикально вверх, покрытая синяками и кровоподтеками шея изогнута под странным углом к толстому рыхлому телу в пропитанной мочой пижаме с черепашками-ниндзя, – и останавливается. Ему уже приходилось убивать людей.

«Дядя» хватает Робби за густые черные волосы и волочит его по линолеуму – сначала по коридору, потом через маленькую гостиную, где на экране черного тридцатидвухдюймового телевизора мелькают яркие краски MTV.

Мальчик уже не скулит. Его разбитые губы оставляют на плитках пола след из слюны и крови. Один невидящий глаз открыт, другой, под рассеченной бровью, полностью заплыл. Безжизненные пальцы бьются о плинтусы в дверных проемах и прочерчивают белые полосы на красных пятнах, которые оставляет лицо.

Мужчина открывает заднюю дверь, выходит, оглядывается, снова заходит в дом и ногами сталкивает свою жертву со ступеней крыльца. Звук такой, словно по шести ступенькам лестницы скатывается мешок из рогожи, наполненный двумя сотнями фунтов желе и камней.

Потом «дядя» хватает Робби за пижаму, из которой мальчик давно вырос, и тащит по мокрой траве через двор. Пуговицы разлетаются в разные стороны, фланель рвется. Убийца чертыхается, снова сжимает в кулаке нестриженые волосы подростка и тащит его дальше – за полусгнивший гараж, за повалившийся забор и пустырь позади него, под мокрые от дождя вязы, а потом в темноту, за границу света. Там, в высокой траве недалеко от реки, где когда-то стояла хижина, сохранился покосившийся туалет. Никто им не пользуется. На выцветшем куске картона, прибитом к двери, видны буквы: «KE P O T». Ручка двери обмотана гнилой веревкой, чтобы внутрь не пробрались дети.

«Дядя» рвет веревку, ныряет в зловонную тьму, отдирает доски вокруг одинокого отверстия, втаскивает Робби, сажает его, поднатуживается и наклоняет обмякшее, словно бескостное тело над дырой, где раньше было сиденье. Пижама с нарисованными черепашками-ниндзя цепляется за гвоздь, рвется и остается висеть, а тело соскальзывает в черноту ямы. Голые ноги дергаются, исчезая в дыре. Внизу, на глубине десяти футов, слышится плеск.

«Дядя» выходит наружу, с явным облегчением вдыхает свежий воздух, оглядывается – никого нет, только вдалеке слышится лай собаки, – а потом подбирает с земли камень, снова заходит в туалет и вытирает руки курткой от пижамы. Закончив, он бросает тряпки в зловонное прямоугольное отверстие и камнем прибивает доски сиденья на место, насколько это возможно в темноте.

За тот час, когда «дядя» ждет в доме возвращения матери Робби, из туалета не доносится ни звука.

Конечно, Робби не слышит голосов, перешедших в крик, не слышит кратких рыданий, звуков поспешных сборов и хлопанья дверцы машины.

Он не видит, как гаснет свет в доме и на крыльце.

Не слышит рева автомобильного двигателя и хруста шин по гравию подъездной дорожки, когда мать бросает его в последний раз.

Робби не слышит, как наконец смолкает лай соседской собаки, словно заканчивается заезженная пластинка, не слышит, как квартал погружается в тишину и начинается дождь, который тихо стучит по листьям и капает сквозь дыры прогнившей крыши туалета под деревьями.

***

Все, что я вам рассказал, – правда. И все, что еще не рассказал, – правда.

И прозревал костяк сквозь кожу

Ротвейлер прыгнул за три секунды до того, как миз Морган выстрелила из дробовика.

Бремен сел на плечи мертвеца, обхватив тело ногами и накинул цепь на мощную шею собаки, которая царапала когтями замерзшее тело, пытаясь добраться до него. Пес завыл. Джереми резко дернул цепь вверх и поднял его. Файетт увидела, что собака висит в воздухе между ней и ее не состоявшейся жертвой, и в момент выстрела подняла ствол дробовика.

Джереми поморщился, чуть не потеряв равновесие, и едва не выпустил собаку, когда дробь ударила в флуоресцентный светильник и в потолок над его головой. Из лампы полетели искры и осколки стекла. Вероятно, часть дроби попала в ротвейлера, потому что он взвыл еще громче и принялся мотать головой, стараясь дотянуться зубами до рук Бремена. Тот затягивал цепь, пока собака не перестала рычать, а ее вой не превратился в тонкий визг.

Морган перезарядила дробовик, спустила с поводка второго ротвейлера и пошла по проходу между раскачивающимися тушами.

Джереми задыхался – ему не хватало воздуха, и он боялся потерять сознание. Звенья цепи были такими холодными, что с пальцев и ладоней слезала кожа, когда он пытался сильнее затянуть или перехватить ее. Звук, издаваемый ротвейлером, теперь больше напоминал хрип, чем вой. Бремен понимал, что миз Морган доберется до него через несколько секунд, – ей останется лишь поднять дробовик и спустить курок.

Первый выстрел вывел из строя двойной ряд флуоресцентных ламп над головой Джереми, но на темную морду собаки по-прежнему падали пятна света. Бремен поднял голову, увидел нишу в потолке над опорой светильника – и заморгал, ослепленный десятками искорок света. Это были отверстия в дереве. Отверстия, пропускавшие внутрь свет от высокого фонаря за «холодильником».

Файетт, прокладывавшая себе путь среди трупов, была уже в восьми футах от Джереми. Ее глаза блестели и казались очень большими, а от губ поднимались облачка пара. Ротвейлер, висевший на цепи, больше не боролся – только его ноги подергивались. Эта картина привела вторую собаку в такую ярость, что миз Морган пришлось зажать дробовик под мышкой, чтобы удержать поводок с псом, который рвался к трупу чернокожего мужчины и свисавшим с него ногам Бремена.

Джереми швырнул мертвую собаку в женщину и стал карабкаться вверх. Он уперся ногой в плечо трупа, а потом встал ему на голову. Опора светильника выдержала его вес, но опасно наклонилась, и с нее посыпались осколки стекла. Бремен просунул голову и плечи в узкую нишу, встал на обледеневшую балку опоры и уперся плечами в мерцавшее яркими точками дерево.

Морган отпустила поводок и подняла дробовик. С восьми футов промахнуться было невозможно. Второй ротвейлер использовал труп своего собрата как трамплин, чтобы забраться на раскачивающееся тело чернокожего мужчины и броситься на Бремена.

Ключица трупа, под которую был продет крюк, не выдержала, и замерзший мертвец рухнул вниз вместе с карабкавшимся по нему ротвейлером, прямо на миз Морган и на лежавшую в проходе мертвую собаку.

Выстрел не попал в цель – дробь ударила в шлакоблок в нескольких дюймах от левой руки Джереми. Что-то вспороло его левый рукав, а потом он почувствовал нечто вроде леденящего покалывания, словно через руку пропустили электрический ток. Он напрягся, пытаясь приподнять доски, едва не соскользнул с балки светильника, снова напрягся…

Крышка люка – если это была она – была заперта снаружи. Бремен чувствовал сопротивление стального засова, слышал его скрежет.

Внизу, в восьми футах от него, Файетт прикрикнула на рычащую собаку и пнула ее. От неожиданности ротвейлер резко повернулся и клацнул зубами. Миз Морган без колебаний подняла дробовик и со всего размаху опустила тяжелый приклад на голову пса. Животное рухнуло на труп своего собрата и замерло в нелепой позе.

Эту шестисекундную передышку Бремен использовал для того, чтобы восстановить равновесие и еще раз попытаться поднять крышку люка. В позвоночнике у него что-то щелкнуло, а мышцы спины скрутило болью, но старые и поврежденные выстрелом доски немного поддались. На шее Джереми вздулись жилы, лицо его побагровело; казалось, его усилия и решимость способны сдвинуть горы, остановить птиц в полете.

Бремен подумал, что Морган выстрелила почти в упор – звук и перепад давления буквально оглушили его, – но заряд дроби подбросил вверх и расщепил лишь три широкие доски над его головой.

Он потерял равновесие, и его ботинки заскользили по заиндевевшей балке опоры, но онемевшая от холода левая рука рванулась вверх и уцепилась за край сломанных досок, а потом правая рука выбросила цепь в отверстие крыши и присоединилась к левой. Снизу послышался крик Файетт, но Джереми уже пролезал в отверстие, отталкиваясь ногами от опоры светильника. Торчащие во все стороны щепки порвали его рубашку.

Его ослепил яркий свет дуговой лампы, установленной на баке с водой в дальнем конце крыши «холодильника», но он успел откатиться от неровного отверстия за долю секунды до следующего выстрела миз Морган. Вверх подлетели еще две доски, осыпав Бремена щепками.

Не обращая внимания на боль в бедре и в боку и на обмороженные руки, беглец встал, подобрал цепь с засыпанной гравием крыши и бросился к передней части здания, перепрыгнув через пожарный шланг, который тянулся к южной стене. У двери бесновались четыре ротвейлера, привязанные к железной трубе. Когда Джереми спрыгнул с двенадцатифутовой высоты, собаки рванулись к нему. От сильного удара о землю его левая нога подвернулась; он упал и покатился по гравию и мелким камням.

Собаки прыгнули, но поводки остановили их в нескольких дюймах от него.

Бремен поднялся на колени, а потом встал и заковылял к двери. Она была приоткрыта всего на несколько дюймов, и изнутри вытекал холодный, зловонный воздух, словно дыхание какого-то умирающего демона. Джереми слышал стук ботинок миз Морган по обледеневшему полу – она бежала к двери.

Он бросился вперед и захлопнул дверь за мгновение до того, как Файетт толкнула ее с другой стороны. Потом давление ослабло, и Бремен представил, как женщина перезаряжает дробовик. Четыре ротвейлера рвались с поводков с такой яростью, что сами себя сбивали с ног и падали на спину. Слюна и пена долетали до Джереми с расстояния трех футов.

Бремен продел цепь через засов, после чего поднял с земли тяжелый висячий замок и вставил его в проушину.

Миз Морган выстрелила. Шестидюймовая стальная дверь на прочной стальной раме не шелохнулась. Даже звук выстрела казался глухим и далеким.

Телепат отступил на шаг и улыбнулся, а потом перевел взгляд на крышу. Файетт понадобится меньше минуты, чтобы передвинуть другой труп под отверстие в крыше и выбраться тем же путем, что и он. У него нет времени на поиски лестницы или материала, которым можно закрыть дыру. А учитывая его раны, он вряд ли сможет добраться до гасиенды раньше ее. Хромая и спотыкаясь, Бремен двинулся к южной стене «холодильника».

Одна из собак оборвала поводок и бросилась за ним – вероятно, она так удивилась внезапной свободе, что даже не выла. Бремен метнулся к углу здания, опустился на одно колено, уклоняясь от щелкающих челюстей, и со всей силы ударил собаку в живот, прямо под ребра.

Воздух вышел из ротвейлера, как из лопнувшего воздушного шарика. Животное упало, но тут же стало царапать когтями гравий, пытаясь снова подняться.

Всхлипывая, Джереми уперся коленом в широкую спину, обхватил челюсти собаки своими опухшими, пульсирующими болью ладонями и сломал ей шею. Оставшиеся три ротвейлера обезумели от ярости.

Бремен завернул за угол. Импровизированная душевая кабина, которой пользовалась миз Морган, была на месте: пятигалонный бак висел на высоте семи футов, а от него к большому резервуару тянулся пожарный шланг. Не обращая внимания на боль, Джереми побежал к кабине, подпрыгнул, ухватился за держатель душа и подтянулся, а потом зацепился за бак и стал раскачиваться, пока его кровоточащая ладонь не поймала четырехдюймовый пожарный шланг.

Бак не выдержал веса Бремена и рухнул на каменную площадку внизу, но Джереми был уже на высоте восьми футов и взбирался вверх по обвисшему шлагу.

Он перевалился через край крыши и пару секунд лежал на гравии, хватая ртом воздух. В глаза ему бил яркий свет от дуговой лампы на резервуаре с водой. Из разбитого вентиляционного отверстия или старого люка, через который вылез Бремен, доносились приглушенные звуки. Он заглянул в отверстие, увидел направленный на него ствол – и успел отпрянуть.

Заряд дроби просвистел над его плечом. Усилие, потребовавшееся от миз Морган, чтобы поднять дробовик, привело к тому, что она ослабила хватку и снова соскользнула на плечи трупа молодой женщины. Джереми слышал, как Файетт чертыхается и снова лезет вверх, подтягиваясь одной рукой. Опора светильника заскрипела от ее веса.

Бремену пришлось сесть, чтобы не потерять сознание. Он опустил голову между коленей, но освещенный дуговой лампой мир все равно сузился до узкого туннеля между черными стенами. Откуда-то издалека доносились звуки, издаваемые миз Морган, – она взобралась на опору светильника, нашла равновесие, упираясь стволом дробовика в вентиляционный канал, и встала. Джереми закрыл глаза.

Давай, Джер. Поднимайся! Вставай. Ради меня.

Устало вздохнув, Бремен открыл глаза и пополз по рубероиду и гравию к пожарному шлангу. Его руки оставляли кровавые отпечатки пальцев, за левым бедром тянулся красный след.

Собрав остаток сил – нет, это были не его силы, а другие, из какого-то тайного источника, – он поднял пожарный шланг, после чего нетвердой походкой двинулся назад и остановился, балансируя на краю дыры.

Голова и плечи миз Морган уже были снаружи. Белые, широко раскрытые глаза, россыпь инея на растрепанных волосах, растянутые в злобном оскале губы – в ней не осталось ничего человеческого. Белый шум ее психопатической жажды крови теперь перекрывался внезапной волной торжества, которая била из нее, словно струя теплой мочи. Продолжая скалиться, она пыталась просунуть дробовик в отверстие.

Бремен с мрачной решимостью открыл выпускной клапан – и крепко держал пожарный шланг, пока вода под давлением в шестьсот фунтов смывала женщину вниз и сдирала доски вокруг отверстия. Он подошел ближе, и струя из дрожащего сопла отбросила гравий на десятки футов.

Дробовик тоже свалился вниз. Джереми выключил воду и осторожно заглянул в отверстие, на краях которого уже начала замерзать вода.

Файетт, покрытая инеем и льдом, снова карабкалась верх. Она по-прежнему злобно улыбалась. Ее молочно-белая правая рука сжимала дробовик.

Вздохнув, Бремен отступил на шаг, просунул шланг в отверстие и полностью открыл клапан, а потом, шатаясь, добрел до передней стены здания и опустился на гравий рядом с невысоким барьером на краю крыши. И на секунду закрыл глаза.

Всего лишь на секунду или две.

Глаза

Проблема в том, что сильнейшие мигрени у Гейл начались еще в подростковом возрасте, и поэтому, когда головные боли участились и усилились, ни она, ни Джереми несколько месяцев не обращали на это внимания. Причиной приступа мигрени часто бывает эмоциональный стресс, и они думали, что все дело в самоубийстве Джейкоба Голдмана. Но в конечном итоге, когда Джереми, пошатываясь от отраженной боли своей жены, покидает симпозиум в колледже и находит Гейл в ванной на первом этаже, где ее, ослепшую от боли, неудержимо рвет, они обращаются к домашнему врачу. Тот направляет их к специалисту, доктору Сингху, который немедленно назначает компьютерную томографию и МРТ.

Гейл удивлена. Это как тесты Джейкоба…

Нет, – мысленно возражает Джереми, когда они, держась за руки, сидят в кабинете доктора Сингха. – Здесь анализируется структура… как при рентгене… А сканы Джейкоба регистрировали волновые фронты.

Обследования назначены на пятницу, и доктора Сингха они не увидят до понедельника. Оба чувствуют, что за гладкими, успокаивающими фразами врача кроются самые мрачные возможности. В субботу, словно обследования сами по себе были лекарством, головная боль у Гейл проходит. Ее муж предлагает куда-нибудь уехать на выходные – бросить все дела на ферме и отправиться на пляж. До Дня благодарения всего неделя, но небо синее, а погода теплая – второе бабье лето в разгар самого унылого времени года в Восточной Пенсильвании.

В Барнегат-Лайт почти безлюдно. Крачки и морские чайки с криками кружат над длинной полосой песка ниже маяка, пока Бремены расстилают одеяла и резвятся, словно молодожены, гоняясь друг за другом по берегу Атлантического океана и играя в пятнашки – используют любой предлог, чтобы дотронуться до мокрого от брызг тела, – и наконец падают на одеяла, запыхавшиеся, в пупырышках «гусиной кожи», и смотрят, как солнце заходит за дюны и за обшарпанные дома на западе.

Вместе с темнотой приходит холодный ветер, и Джереми натягивает на них менее рваное из двух одеял, сооружая теплое гнездо. Трава в дюнах и узкие заборчики окрашиваются сочным золотом и багрянцем осеннего света. В течение двух минут великолепного заката среди невероятных переливов розового и бледнеющего лавандового цвета белеет маяк. Его стекла и лампы проецируют круг солнца на пляж – пятно чистейшего золота.

Темнота наступает неожиданно, словно кто-то опустил занавес. На пляже больше никого нет, а свет горит лишь в нескольких домах на берегу. Морской ветер шелестит сухой травой в дюнах и гонит песок со звуком, похожим на вздохи младенца.

Джереми плотнее заворачивает их обоих в одеяло, сбрасывает бретельку мокрого купальника с плеча Гейл и тянет его вниз, освобождая высокую грудь от липнущей к ней ткани. Он чувствует «гусиную кожу», такую же твердую, как соски, и стягивает купальник с бедер жены, через маленькие ступни, а потом и сам снимает плавки.

Гейл раскрывает объятия и подвигается, опрокидывает его на себя. Холодный ветер и сгущающаяся тьма вдруг становятся далекими, забываются в тепле соединения тел и душ. Бремен движется медленно, очень медленно и чувствует, как его мысли и ощущения – а потом только ощущения – передаются Гейл, а поднимающийся ветер и усиливающийся прибой словно подхватывают их и несут к некой быстро удаляющейся сути вещей.

Они долго не размыкают объятий, вновь обретая друг друга в возвращающемся восприятии внешнего мира, в легких прикосновениях, а затем в телепатическом контакте, который снова структурирован языком после бессловесного урагана чувств, для которого слова были не нужны.

Вот почему я хочу жить. – Мысленная связь с Гейл слаба и уязвима.

Джереми чувствует, как в нем поднимается вихрь гнева и страха, почти такой же мощный, как вихрь страсти несколько секунд назад.

Ты будешь жить. Ты будешь жить.

Обещаешь? – Интонация у Гейл шутливая, но за показной беззаботностью ее муж видит «страх перед темнотой под кроватью».

Обещаю, – посылает он ответ. – Клянусь. – Прижимает жену к себе, пытаясь остаться в ее сознании, но чувствует, что связь медленно угасает и он ничего не может с этим поделать. Джереми обнимает ее так крепко, что у нее перехватывает дыхание. Клянусь, Гейл, – повторяет он. – Обещаю. Обещаю тебе, Гейл.

Она кладет холодные ладони ему на плечи, утыкается лицом в его соленую от морских брызг шею и вздыхает, засыпая.

Через мгновение Джереми осторожно поворачивается на правый бок, чтобы можно было обнимать любимую, не разбудив. Ветер с невидимого в темноте океана стал по-осеннему холодным, звезды на небе почти не мигают, как зимой, и Бремен плотнее заворачивается в одеяло и еще крепче прижимает к себе Гейл, согревая их обоих теплом своего тела и силой своей воли.

Я обещаю, – повторяет он. – Обещаю тебе.