Текст книги "Полый человек"

В крысиной одежке, в шкуре вороньей, в поле на двух шестах

Бремен жил в картонной коробке под эстакадой на Двадцать третьей улице. Он выучил литанию выживания: встать до рассвета, подождать, позавтракать в столовой Армии спасения на Двадцать третьей улице после часового ожидания пастора, который обратится к ним с проповедью, и еще получасового ожидания, пока не прибудет подогретая еда… Потом, выйдя из столовой в 10:30, тащиться двадцать кварталов к маяку на ланч, тоже после долгого ожидания. На маяке набирают людей на разные работы, и сначала нужно отстоять очередь за работой, а потом – очередь на ланч. Обычно из шестидесяти мужчин или женщин отбирают всего пятерых или шестерых, но в апреле Бремен несколько раз попадал в их число. Возможно, потому, что он относительно молод. Работа, как правило, была неквалифицированной и не требовала умственного напряжения – убрать улицу вокруг конференц-центра или подмести сам маяк, – но Джереми безропотно соглашается на нее, довольный, что есть чем заполнить время, кроме ожидания и путешествий от одной бесплатной столовой до другой.

Обедает он в «ХриСтос Спасает!» или во дворе здания Армии спасения на Девятнадцатой улице. «ХриСтос спасает!» – это Христианский центр помощи, но все знают его по надписи на логотипе в виде креста, где средняя «С» в горизонтальном слове «ХриСтос» служит первой буквой вертикального «Спасает!» Бремен часто смотрит на пустое место над «С» на вертикальной планке креста, снедаемый желанием что-нибудь там написать.

В «ХриСтос Спасает!» кормят гораздо лучше, чем у Армии спасения, но и проповедь дольше – иногда она так затягивается, что основная часть слушателей засыпает и их храп смешивается с урчанием животов, прежде чем преподобный Билли Скотт и монашки разрешают слушателям выстроиться в очередь за едой.

Потом Бремен обычно присоединяется к компании, прогуливающейся вдоль торгового центра на Шестнадцатой улице, а к одиннадцати возвращается в картонную коробку под эстакадой. Сам он не попрошайничает, но когда стоит рядом с Папашей Солом, Мистером Паули или Кэрри Ти и ее детьми, ему тоже кое-что перепадает. Однажды чернокожий мужчина в дорогом шерстяном пальто дал Джереми десятидолларовую купюру.

В этот вечер, как это бывает чаще всего, он заходит в круглосуточный винный магазин, покупает бутылку крепленого фруктового вина и возвращается в свою коробку.

В «городе на высоте мили» апрель – настоящее бедствие. Позже Бремен понял, что мог погибнуть в эти последние дни денверской зимы, особенно в первую ночь после больницы. Шел снег. Джереми бродил среди темных зданий по темным переулкам и покрытым снежной кашей улицам. Наконец он оказался в квартале уничтоженных пожаром одинаковых домов и укрылся среди почерневших бревен. Все болело, но разбитые губы, треснувшие ребра и вывихнутое плечо были словно вулканы страдания, поднимавшиеся над океаном общей боли. От укола, который ему сделали несколько часов назад, клонило в сон, но лекарство уже не ослабляло боль.

Бремен нашел щель между кирпичным дымоходом и почерневшей от огня балкой, забрался в нее и отключился. Проснулся он от того, что его энергично трясли.

– Эй, приятель, у тебя нет пальто! Останешься тут – и замерзнешь, блин, насмерть, это уж как пить дать.

Джереми очнулся и, моргая, посмотрел на лицо, освещенное тусклым светом далекого уличного фонаря. Черное лицо, морщинистое и неухоженное, раздвоенная борода и темные глаза, едва видимые под надвинутой на лоб засаленной спортивной шапочкой. На мужчине было не меньше четырех слоев верхней одежды, и все они воняли. Он пытался поднять Бремена.

– Оставь… меня… в покое, – с трудом выговорил Джереми. Несколько минут сна, хоть и заполненные сновидениями, были почти свободны от нейрошума, чего не случалось со дня смерти Гейл. – Иди к черту! – Бремен высвободил руку и снова попытался свернуться в клубок. Снег падал сквозь дыру в потолке.

– Э, нет, Папаша Сол не позволит тебе сдохнуть здесь просто из-за того, что ты тупая маленькая белая дешевка! – Голос чернокожего был на удивление мягким, гармонирующим с этой тихой ночью и безмолвным вальсом снежинок на фоне черных балок.

Джереми не сопротивлялся, когда его ставили на ноги и вели к разбитой двери.

– Место у тебя есть? – снова и снова повторял незнакомец один и тот же вопрос. А может, он спросил только один раз, а его мысли эхом отражались в головах их обоих… Бремен не был уверен. В ответ он покачал головой.

– Ладно, сегодня останешься с Папашей Солом. Но только до восхода солнца, пока мозги у тебя не встанут на место. Идет?

Джереми ковылял рядом с чернокожим мужчиной через бесконечное число кварталов, мимо кирпичных зданий, освещенных адским оранжевым светом городских огней, отражавшимся от низких грозовых облаков. Наконец они добрались до высокой автомобильной эстакады и соскользнули по промерзшему склону вниз, в темноту. Там стояли шалаши из картонной тары и листов пластика, и среди брошенных автомобилей виднелись кострища. Папаша Сол повел Бремена в одно из сооружений побольше – настоящую хижину из пластика и деревянных поддонов. Бетонная опора эстакады служила ей стеной, а лист жести – дверью.

Телепат повалился на груду вонючих тряпок и одеял. Он дрожал от холода и никак не мог согреться, как бы глубоко ни зарывался в тряпье. Вздохнув, Папаша Сол снял с себя два слоя верхней одежды и напялил все это на Бремена, а сам улегся рядом. От него пахло вином и мочой, но Джереми чувствовал тепло его тела даже через одежду.

Все еще дрожа, хотя и не так сильно, Бремен провалился в сон.

Апрель был суровым, но в мае стало полегче. Зима, казалось, не хотела покидать Денвер, и даже в погожие дни на высоте 5280 футов по ночам было холодно. На западе в промежутках между зданиями виднелись настоящие горы. Белого цвета на их гребнях и склонах с каждым днем становилось все меньше, но на вершинах снег не сходил и в июне.

А потом внезапно наступило лето, и походы Джереми за пищей вместе с Папашей Солом, Кэрри Ти и остальными стали проходить среди волн горячего воздуха, поднимавшихся от тротуаров. Несколько дней все они провели в тени эстакад неподалеку от своей пластиковой деревни у реки Платт, за железной дорогой – в середине мая копы прочесывали их более удобное убежище под эстакадой на Двадцать третьей улице. Мистер Паули называл это «весенней уборкой». В эти дни они вылезали из укрытия только после наступления темноты и отправлялись в открытую допоздна католическую миссию во дворе здания законодательного собрания штата.

Алкоголь не избавлял Бремена от проклятия телепатии, но немного ослаблял его. По крайней мере, Джереми в это верил. От вина у него жутко болела голова – возможно, нейрошум приглушали именно головные боли. К концу апреля он уже пил постоянно – и Папаша Сол, и заботливая Кэрри Ти смотрели сквозь пальцы на его саморазрушение, поскольку сами прикладывались к бутылке, – но следуя извращенной логике, что чем больше дури, тем лучше, он едва не уничтожил себя в прямом и в переносном смысле слова, купив крэк у одного из подростков, торговавших наркотиками рядом с университетским кампусом «Орария».

Деньги Бремен тогда заработал за два дня участия в трудовой программе «Маяка». В свое убежище он вернулся, сгорая от нетерпения.

– Чему это ты улыбаешься в свое жалкое подобие бороды? – спросил Папаша Сол, но Джереми, не удостоив старика ответом, забрался в коробку. Он не курил с подросткового возраста, однако теперь разжег трубку, купленную у парня рядом с «Орарией», а потом, следуя инструкции, опрокинул стеклянный пузырек в отверстие и сделал глубокий вдох.

И обрел покой – но лишь на несколько секунд. А потом начался ад.

Джереми, пожалуйста… ты меня слышишь? Джереми!

Гейл?

Помоги мне, Джереми! Помоги мне выбраться отсюда! – И Бремен увидел последнее, что видела его жена: больничная палата, капельница, синее одеяло в ногах кровати. Несколько медсестер, окруживших ее. Боль была сильнее, чем он помнил… сильнее, чем в те часы и дни после избиения, когда у него срастались кости и рассасывались кровоподтеки… Боль Гейл не поддавалась описанию.

Помоги мне, Джереми! Пожалуйста.

– Гейл! – громко кричал Джереми. Он бился в припадке внутри своей коробки, молотил кулаками картонные стены, пока они не порвались, и тогда он в ярости набросился на бетон. – Гейл!

На закате того апрельского дня Бремен кричал и бесновался почти два часа. К нему никто не подошел. Следующим утром, когда они тащились на Девятнадцатую улицу, все избегали его взгляда.

Больше он не покупал крэк.

***

Сознание Папаши Сола было убежищем неспешной гармонии в море хаоса. Джереми старался как можно больше времени проводить рядом со стариком, пытаясь не слушать мысли других людей, – он всегда успокаивался, когда медленные, ритмичные, почти не оформленные в слова мысли Сола проникали сквозь его дырявый ментальный щит и оглушающий туман алкоголя.

Как выяснил Бремен, свое прозвище Папаша Сол получил в тюрьме, где провел больше трети века. В юности он был жесток и склонен к насилию – типичный представитель уличных банд того времени. Нож в кармане, злоба, задиристость. После одной из стычек в конце 40-х в Лос-Анджелесе трое малолеток отправились на тот свет, а Сол – отбывать пожизненное заключение.

Пожизненное в истинном смысле этого слова: оно изменило его жизнь. Папаша Сол избавился от уличной манерности, напускной бравады, щегольства, ощущения своей бесполезности и жалости к самому себе. Он быстро приобрел внутреннюю стойкость, необходимую для выживания в самом суровом блоке самой суровой тюрьмы Америки – готовность умереть, но не дать себя в обиду, – и нашел покой и даже безмятежность среди всего этого безумия тюрьмы.

Пять лет Папаша Сол молчал. Потом стал говорить только по необходимости, предпочитая держать свои мысли при себе. А мозг его все время трудился. Даже во время случайных телепатических контактов Бремен видел следы тех дней, месяцев и лет, когда его товарищ по несчастью работал в тюремной библиотеке или читал в своей камере. Он изучал философию – начал с краткого увлечения христианством, потом, в шестидесятых, когда в тюрьму хлынуло новое поколение чернокожих преступников, примкнул к «черным мусульманам», но затем переступил через догматы и перешел к настоящей теологии, настоящей философии. Папаша Сол читал и штудировал Беркли и Юма, Канта и Хайдеггера. Он примирил Фому Аквинского с этическими императивами бедных кварталов и отверг Ницше, как очередного никчемного, самовлюбленного щеголя, задиристого и болезненно обидчивого.

Философия самого Папаши Сола не поддавалась выражению в словах и образах. Она была ближе к дзен-буддизму или изящной чепухе нелинейной математики, чем чему-либо еще, с чем приходилось сталкиваться Бремену. Сол отверг процветающий в мире расизм и сексизм, а также ненависть любого рода, но отверг без гнева. Он плыл по волнам жизни со своего рода царственным величием – изящная египетская барка среди жесткого морского сражения между греками и персами – и до тех пор, пока в его мирную и бессловесную задумчивость не вторгались, позволял миру заниматься своими делами, а сам «возделывал свой сад».

Папаша Сол читал «Кандида»[7]7
  «Кандид, или Оптимизм» – самое знаменитое произведение французского философа-просветителя Вольтера.


[Закрыть].

Иногда Джереми искал убежище в медленных мыслях старика, как маленькое судно укрывается под защитой скалистого острова, когда океан становится слишком бурным.

А воды жизни, как правило, были очень неспокойными. Даже для солипсических размышлений Папаши Сола. Так что убежище они давали ненадолго.

***

Бремен лучше любого из живущих на земле людей знал, что мозг человека не похож на радио – он не приемник и не передатчик, – но к концу лета, проведенного на задворках Денвера, у него возникло ощущение, что кто-то настраивает его разум на все более мрачные волны. Волны страха и бегства. Волны силы и присвоенной власти.

Волны насилия.

Нейрошум усиливался, превращаясь в крик, и Джереми все больше пил. Путаница в мыслях помогала, а головные боли отвлекали. Но лучше всякого алкоголя защищало присутствие Папаши Сола.

Однако крик не стихал – вокруг него и над ним.

Уличные банды демонстрировали свои цвета и разъезжали в микроавтобусах по чужой территории в поисках приключений или разболтанной походкой фланировали по эстакадам, группами по три-пять человек. Они были вооружены маленькими револьверами калибра .32, тяжелыми автоматическими пистолетами калибра .45, обрезами и даже похожими на игрушки «Узи» и «Мак-10». Нарывались на неприятности, искали повод для злости.

Бремен забирался в свою коробку, пил, сжимал ладонями пульсирующую болью голову, но жестокость захлестывала его, пронзала насквозь, словно укол злобного адреналина.

Стремление причинить боль. Жажда насилия. Порнографическая концентрация уличного насилия, приходившая в череде образов и криков, разворачивалась в замедленном темпе, словно любимое видео.

Джереми чувствовал, как от совсем простого действия вроде нажатия спускового крючка или выхватывания ножа бессилие превращается в силу. Он чувствовал возбуждение от страха жертвы, чувствовал вкус ее боли. Боль – вот что предлагалось другим.

Большинство жестоких людей, к сознанию которых прикасался Бремен, были глупыми… зачастую поразительно глупыми, а многие усиливали свою глупость наркотиками… Но хаос их мыслей и воспоминаний не шел ни в какое сравнение с пахнущей кровью ясностью их неотступной, вызывающей сердцебиение и сексуальное возбуждение потребности в тех секундах насилия, которыми они наслаждались. Память об этих действиях хранилась не столько в их мозгу, сколько в руках, в мышцах и в чреслах. Насилие поднимало самооценку. Насилие уравновешивало все те тоскливые часы, когда они ждали оскорблений или терпели их, бездельничали и смотрели телевизор, зная, что ничто из увиденной на экране роскоши им не доступно… Ни машины, ни дома, ни одежда, ни красивые женщины, ни даже белая кожа… И что еще важнее, эти секунды насилия были предметом зависти тех мелькающих в телевизоре или на киноэкране лиц… которые только изображали насилие, с его выхолощенными эмоциями и пакетиками с фальшивой кровью.

В своих лихорадочных снах Бремен слонялся по темным переулкам, заткнув за пояс пистолет, и искал кого-нибудь – не с тем цветом кожи, не с тем выражением лица. Он превратился в Посланца Боли.

Другие обитатели поселка из пластика и картона не обращали внимания на его ночные крики и стоны.

***

Ночные кошмары Джереми были заполнены не только бандитами и городской беднотой. По вечерам в конце июня, когда он сидел в прохладной тени у входа в переулок, его терзали мысли покупателей, гуляющих по ближайшему торговому центру на Шестнадцатой улице.

Белые. Средний класс. Невротики, психопаты, параноики, переполненные злобой и отчаянием, которые по силе не уступают бессильной ярости одурманенных крэком членов уличных банд. Все злятся на кого-нибудь, и этот гнев тлеет, затуманивая их мысли, словно едкий дым от тлеющих углей.

Бремен пил вино из бутылки, спрятанной в пакет из оберточной бумаги, поддерживая нескончаемую головную боль, и время от времени поднимал взгляд на проходящих мимо переулка людей. Иногда ему было трудно соотнести яркие вспышки злобных мыслей с серыми силуэтами их тел.

Вот женщина средних лет в шортах и в слишком тесной блузке по имени Максин – дважды пыталась отравить сестру, чтобы унаследовать пустующие земли отца в горах. Оба раза сестра оставалась жива, и оба раза Максин дежурила у ее постели в больнице, проклиная коварный ботулизм. В следующий раз, думала отравительница, она отвезет сестру в старый отцовский дом в горах, подсыплет унцию мышьяка в соус чили и будет сидеть там, пока сестра не умрет.

Маленький мужчина в туфлях на высоких каблуках и в рубашке «Армани»: Чарльз Лэдлоу Пирс. Адвокат, защитник гражданских прав различных меньшинств, спонсор нескольких благотворительных фондов Денвера, чья фотография – рядом с лучезарно улыбающейся женой Дейдрой – часто появлялась в газете «Денвер пост» в разделе «Общество». Чарльз бил жену, давая выход своим периодическим вспышкам ярости. На лице Дейдры не было синяков, поскольку муж соблюдал осторожность и не преподносил своих «уроков» накануне благотворительного бала или другого общественного мероприятия… А если ему все же было необходимо проучить жену перед выходом в свет, то «урок», по молчаливому согласию, преподносился с помощью носка с песком и не затрагивал лицо.

Чарльз Лэдлоу Пирс считал, что именно эти жестокие, доводящие до оргазма «уроки» позволяют ему сохранить брак – и рассудок. После избиения Дейдра отправлялась «отдохнуть» на неделю в их дом на фешенебельном горном курорте Аспен.

Бремен опустил взгляд и глотнул из бутылки.

Потом он резко поднял голову и стал всматриваться в толпу, пока не выделил в ней быстро шагавшего мужчину. Опустив бутылку в бумажный пакет, Джереми последовал за ним.

Мужчина шел на восток по Шестнадцатой улице, а потом задержался перед зданием из стекла и стали, торговым центром «Табор». На секунду он задумался, не зайти ли внутрь, чтобы взглянуть на костюмы «Брукс Бразерс», но отказался от этой мысли и продолжил свой путь на восток, через Лоуренс-стрит, в сторону торговых рядов. Вечерний ветерок с гор теребил молодые деревца вдоль полосы дороги, выделенной для автобусов, и немного смягчал городскую жару. Мужчина шел, не замечая бородатого бродягу, который тащился за ним, отставая на полквартала.

Бремен не выяснил его имени. И не хотел. Остальное было ясно как день.

В сентябре Бонни будет одиннадцать, но выглядит она на тринадцать. Черт возьми – на шестнадцать! С прошлого мая на ее киске стали расти волосы. Карла говорит, что в прошлом месяце у Бонни начались месячные… что теперь наша маленькая девочка стала женщиной… Если б Карла знала!

Мужчина был одет в мятый серый костюм. Он вышел из какого-то офисного здания на Пятнадцатой улице и собирался сесть на автобус до Черри-Грик. Согласно расписанию, автобус должен быть на остановке у торгового центра через восемнадцать минут. При таком росте, за метр восемьдесят, лишний вес этого человека был не слишком заметен. Волосы у него на затылке были собраны в хвост – такие часто носят мужчины среднего возраста, и Гейл называла их «козлиным хвостом».

Он вошел в «Брасс Рейл», декорированный деревом и медью бар для яппи через дорогу от северного конца «Табора». Бремен нашел тень между двумя зданиями, откуда он мог видеть панорамные окна бара. Яркий свет, заливавший Шестнадцатую улицу, сделал стекло прозрачным.

Но это не имело значения. Джереми точно знал, где сидит человек, за которым он следил, и что он пьет.

Уже два года с Бонни, а эта тупая сука Карла ничего не подозревает. Списывает слезы и боли в животе на подростковый возраст. Подростковый возраст! Да здравствует подростковый возраст! Мужчина отсалютовал кому-то невидимому традиционной порцией «Дьюарс». Он всегда заказывал «Дьюарс», и поэтому ему не наливали дешевый виски, который обычно пытаются всучить клиентам баров.

Сегодня еще один особенный вечер. Вечер Бонни. Вечер девочки Бонни. Мужчина рассмеялся и взмахнул рукой, чтобы ему снова наполнили бокал. Конечно, теперь уже не так, как в первый раз. Первый раз… Бархатистая кожа, рыжие волосы на маленьком холмике дочери, груди… тогда еще почти незаметные… и тихий плач в подушку. Его шепот: «Если никому не скажешь, все будет в порядке. Если скажешь, тебя заберут из дома и отправят в приют».

Не так, как в первый раз, но она кое-чему учится… Моя Бонни… Моя милая Бонни. Сегодня я снова заставлю ее поработать ртом…

Мужчина допил вторую порцию виски, посмотрел на часы и поспешил к выходу из бара, а потом быстрой, но несуетливой походкой двинулся на запад по Шестнадцатой улице. Он был уже рядом с автобусной остановкой, когда из тени за «Гарт Бразерс» появился какой-то пьяница, который направился прямо к нему. Мужчина подался вправо и недовольно посмотрел на пьяного. Поблизости больше никого не было, только они двое, частично скрытые бруствером из травы и бетона на лестнице ниже автобусной остановки.

– С дороги, приятель! – рявкнул мужчина и пренебрежительно махнул рукой, когда пьяный приблизился. У него была всклокоченная светлая борода и безумные глаза за стеклами скрепленных изолентой очков, а одет он был в плащ до пят, несмотря на жару. Пьяница продолжал идти прямо на него.

Мужчина покачал головой и попытался обойти бродягу.

– Торопишься? – Голос пьяного был хриплым и прерывистым, как будто он молчал несколько дней.

– Отвали, – сказал мужчина и повернулся к автобусной остановке.

Внезапно его потащили назад, в тень от лестницы. Он резко обернулся, высвобождая рукав из грязного кулака пьяного.

– Какого хрена…

– Торопишься домой изнасиловать Бонни? – тихо просипел пьяный. – Хочешь сегодня опять сделать с ней это?

Мужчина смотрел на него во все глаза. Челюсть у него отвисла. Струйки пота из-под мышек потекли вниз, пропитывая синюю хлопковую рубашку с воротником на пуговицах.

– Что?

– Ты меня слышал, ублюдок. Мы обо всем знаем. Все знают. Вероятно, полиция тоже знает. Вероятно, прямо сейчас они ждут тебя на твоей кухне, вместе с Карлой, ублюдок.

Мужчина не отрывал взгляда от пьяного, чувствуя, как шок превращается в безумный гнев и начинает пылать яростным напалмом. Кто этот шелудивый козел… Как он… как он узнал… Хотя неважно… Этот «синяк» все равно на шесть дюймов ниже и на восемьдесят фунтов легче. Он прихлопнет этого пьяного козла одной рукой…

– Может, попробуешь убить меня, любитель приставать к детям? – прошептал пьяница. Очень странно, но на лестнице и на тротуаре никого не было. Тени становились длиннее.

– Да, черт возьми, я…

Мужчина умолк, потому что, когда пьяный ухмыльнулся в свою спутанную бороду, пламя его злобы занялось сильнее, а затем вспыхнуло взрывом чистой ненависти. Он сжал кулаки и сделал три шага к бездомному, уговаривая себя быть осторожнее и не прикончить этого ничтожного ублюдка. Однажды он едва не убил парня, когда учился в коллеже. Нужно остановиться, когда пьяный козел перестанет дышать. Но с какой радостью он пройдется кулаками по этому небритому, грязному лицу…

Когда мужчина бросился на него с кулаками, Джереми Бремен отступил на шаг, сунул руку под плащ, достал кусок доски и замахнулся – этот удар слева позволил ему заработать 28,7 процента хитов на бите в последний год, когда он входил в команду колледжа по бейсболу.

В последнюю секунду мужчина поднял руки, пытаясь защитить лицо. Бремен обрушил длинный отрезок доски на эти руки, а затем, когда его противник упал на ступеньки, – на его плечи.

Мужчина что-то прорычал и, шатаясь, поднялся на ноги. Джереми ударил его в солнечное сплетение, и тот согнулся пополам. Следующий удар пришелся по затылку, после чего насильник, нелепо дергаясь, покатился по ступеням.

На автобусной остановке кто-то закричал. Бремен не оглядывался. Он подошел ближе, не выпуская из руки трехфутовый отрезок доски, и замахнулся им, как клюшкой для гольфа, – удар пришелся на широко раскрытый рот. Разлетевшиеся по улице зубы блеснули в последних лучах заходящего солнца.

Мужчина сплюнул, сел и поднял руки к лицу.

– Это за Бонни, – сказал, вернее, попытался сказать Джереми сквозь сведенные от ярости челюсти, а потом ударил его концом доски еще раз, теперь в промежность.

Мужчина закричал. От торговых рядов тоже донесся крик.

Бремен шагнул вперед и нанес последний удар, с такой силой, что доска раскололась. Его противник повалился ничком. Джереми размахнулся и пнул его ногой, всего один раз, представив, что его промежность – это футбольный мяч в превосходной позиции для завершающего удара.

Где-то поблизости, в районе Лаример-стрит, завыла сирена, но тут же смолкла. Джереми попятился, выпустил из грязных пальцев обломок доски, взглянул на всхлипывающего мужчину, повернулся и побежал.

Сзади послышались крики и топот ног – за ним гнались по меньшей мере двое.

В развевающемся плаще, с выпученными глазами – они были похожи на белки вареных яиц, вставленные в почерневшее от грязи лицо, – Бремен бежал к спасительному полумраку железнодорожной эстакады.