Текст книги "Полый человек"

Глаза

Гейл и Джереми хотят ребенка.

Поначалу, во время затянувшегося на год медового месяца, им кажется, что ребенок появится слишком быстро, и Гейл принимает меры против нежелательной беременности – сначала таблетки, а затем диафрагма, когда появляются сомнения насчет побочных эффектов. Через восемнадцать месяцев после свадьбы они решают убрать диафрагму и позволить природе действовать своим чередом.

Следующие восемь месяцев Бремены ни о чем не беспокоятся. Любовью они занимаются так же часто и с такой же страстью, как и в первые дни, а ребенок у них не на первом месте. Потом Гейл посещают сомнения. Они поженились уже не слишком молодыми – Джереми было двадцать семь, а ей двадцать пять… Но врач заверяет, что у нее впереди еще десять лет благоприятного репродуктивного возраста. Однако через три года после свадьбы и через неделю после тридцатого дня рождения Джереми – они отпраздновали его игрой в софтбол с друзьями из колледжа – Гейл предлагает показаться специалистам.

Поначалу ее муж удивлен: если Гейл скрывала от него свою тревогу, значит, она может скрыть все, что угодно. Он подозревал, что жена на это способна, но, похоже, недооценивал ее. Летней ночью они лежат в постели рядом друг с другом и во время пауз в разговоре смотрят на полосы лунного света, проникающие в комнату сквозь кружевные занавески, слушают стрекот насекомых и крики ночных птиц за амбаром. И приходят к выводу, что пора обследоваться.

Сначала Джереми проходит через неловкую процедуру получения семени для анализа спермы. Кабинет врача находится в Филадельфии, в современном медицинском центре, где у лифта висит указатель: «ГЕНЕТИЧЕСКАЯ КОНСУЛЬТАЦИЯ». В медицинском центре работают как минимум десять врачей, пытающихся помочь бесплодным парам реализовать их мечту о ребенке. Все это производит гнетущее впечатление на Бременов, но они дружно смеются, когда Джереми предлагают пройти в туалет для получения «образца».

Он посылает Гейл картинку: номера «Пентхауса», «Плейбоя» и еще нескольких глянцевых журналов в пластмассовой подставке на стойке около туалета. Рядом со стопкой журналов лежит листок с объявлением: «Учитывая расходы на замену пропавших журналов, мы просим не выносить их из этой комнаты».

В маленькой приемной, где она ждет своего врача, Гейл начинает хихикать. Можно мне посмотреть?

Отвали, – отзывается ее муж.

Ты шутишь? Остаться без такого потрясающего чужого опыта? Без таких острых ощущений?

Будут тебе острые ощущения… Булавкой в глаз, если не оставишь меня одного. Серьезно.

Да… серьезно. – Гейл изо всех сил сдерживает смех. Джереми видит, как ее врач входит в смотровую и застает пациентку, согнувшуюся пополам от хохота, с текущими по щекам слезами. – Серьезно, – мысленно повторяет она, а потом глазами Джереми смотрит на фотографии в первом журнале. – Боже милосердный, неужели эти молодые женщины могут позировать в таком виде?! – Она снова хихикает.

Раздраженный, Джереми не отвечает. Разговор отвлекает его. Он перелистывает страницы.

Проблема, Джереми?

Уходи. – Он захлопывает журнал и вздыхает.

Давай, я помогу. – Гейл ширмой отгораживается от двери и начинает раздеваться, наблюдая за собой в большое зеркало на стене.

Эй! Какого черта ты…

Гейл расстегивает последнюю пуговицу на блузке, снимает ее и аккуратно кладет на спинку стула, а потом указывает на больничную рубашку, лежащую на кушетке. – Медсестра сказала, что будет осмотр.

Послушай…

Тихо, Джереми. Читай свой журнал.

Джереми возвращает журнал на стойку и закрывает глаза.

Гейл Бремен – маленькая женщина, ростом всего пять футов и два дюйма, но у нее сильное, тренированное тело классических пропорций, чрезвычайно сексуальное. Она улыбается мужу в зеркало, и он думает, уже не в первый раз, что самый большой вклад в эту сексуальность вносит именно ее улыбка. Похожую улыбку, обворожительную, провокационную, но необыкновенно искреннюю, Джереми видел у одной-единственной женщины – гимнастки Мэри Лу Реттон. В неотразимой улыбке Гейл точно так же участвовали щеки, губы и белоснежные зубы; это было приглашение к легкому флирту, понятное без слов.

Гейл читает его мысли, перестает улыбаться и притворно хмурится, а потом подмигивает. Не обращай на меня внимания. Занимайся своим делом.

Идиотка.

Жена Джереми снова улыбается, после чего снимает черную юбку и сорочку и кладет их на стул. В простом бюстгальтере и трусиках она выглядит беззащитной и необыкновенно привлекательной. Гейл заводит руки за спину, чтобы расстегнуть бюстгальтер, с той природной женской грацией, которая всегда восхищает Джереми. Потом слегка сводит плечи, и ее груди сближаются, а обтягивающая их ткань соскальзывает. Она кладет бюстгальтер на стул и стягивает трусики.

Еще смотришь?

Джереми смотрит. Он смотрит на жену с почти религиозным благоговением, очарованный ее неброской красотой. Черные короткие волосы мягкими волнами падают на высокий лоб. Густые и темные брови – как у Аннетт Фуничелло[8]8
  Аннетт Джоанн Фуничелло (1942–2013) – популярная американская актриса, сценарист, кинопродюсер и певица.


[Закрыть], однажды с досадой сказала Гейл – придают выразительность ее карим глазам. Художник, рисовавший пастелью ее портрет несколько лет назад, когда они отправились на прогулку на остров Монхеган, сказал Джереми, который наблюдал за его работой: «Я слышал о светящихся глазах, но всегда считал это выдумкой. До этого момента. У вашей дамы, сэр, глаза светятся».

Черты лица Гейл каким-то образом сочетают тонкость и силу: изящная линия скул, прямой нос, тонкие лучики вокруг глаз, сильный подбородок и белая кожа, розовевшая на солнце или от смущения. Сейчас эта женщина нисколько не смущена, хотя, когда она снимает трусики и на секунду застывает перед зеркалом, щеки ее пылают.

Джереми Бремена не слишком возбуждала женская грудь. Возможно, в этом виновата легкость, с которой он в подростковом возрасте подслушивал мысли девочек, а возможно, стремление видеть все уравнение – в данном случае все тело, а не его составные части; но после преодоления неизбежного сексуального кризиса в подростковом возрасте женская грудь представлялась ему обычной частью анатомии человека. Привлекательной, да… но не постоянным источником сексуального возбуждения.

Грудь Гейл была исключением. Великовата для ее роста, но Джереми волновал вовсе не размер. У девушек из журналов, выложенных для помощи донорам спермы, были огромные груди, но их пропорции казались Бремену неправильными или просто глупыми. А вот грудь Гейл…

Джереми качает головой, обнаруживая, что какие-то вещи не решается выразить словами, даже наедине с собой.

Попробуй.

Грудь Гейл чрезвычайно сексуальна. Пропорциональная подтянутому телу и сильной спине… идеальная – единственное слово, которое приходит на ум Джереми… Высокая, но тяжелая, которую так и хочется обхватить ладонями, гораздо светлее загорелой кожи в других местах… с маленькими прожилками, просвечивающими сквозь белую кожу там, где заканчивается линия загара… с розовыми, как у юной девушки, околососковыми кружками. Соски лишь слегка твердеют под действием прохладного воздуха. Но вот ее грудь снова стиснута и приподнята – Гейл инстинктивно обхватывает себя руками, пытаясь согреться. Темные волоски на ее предплечье становятся видимыми на фоне округлости белой, тяжелой груди.

Гейл не отрывает взгляда от зеркала. Но Джереми позволяет себе посмотреть на ее отражение под другим углом, размышляя: Я вижу отражение в моем мозгу ее мысленного представления о ее отражении. Призрак, восхищающийся тенью призрака.

Бедра у Гейл широкие, но не слишком. Сильные бедра и поднимающийся вверх треугольник темных волос, густоту которого можно было предположить по густым темным бровям и по теням под мышками. Изящные колени и лодыжки вызывают ассоциации не только со спортом, но и с классическими пропорциями лучших скульптур Донателло. Джереми опускает взгляд, удивляясь, почему мужчины не восхищаются необыкновенно сексуальными дугами и округлостями, из которых состоят такие стройные ноги.

Гейл отодвигает ширму и левой рукой тянется к рубашке – это не стандартная больничная рубашка, а дорогое изделие из чесаного хлопка для привилегированных клиентов – и замирает вполоборота к зеркалу. Левая грудь и бедро освещены мягким светом, проникающим сквозь жалюзи. Все еще проблемы, Джереми? – Улыбка. – Нет, вижу, что нет.

Заткнись, пожалуйста.

Бремен слышит шаги врача за дверью, а затем их с женой ментальные щиты одновременно поднимаются – не разделяя их полностью, но немного ослабляя связь.

Джереми не открывает глаза.

***

Здесь я должен прерваться и сказать, что это первое знакомство с сексуальными чувствами Бременов стало для меня откровением. В буквальном смысле – пробудило почти религиозные сферы. Открыло для меня новые миры, новые системы мышления и понимания.

Конечно, я знал о сексуальных удовольствиях… по крайней мере, об удовольствии фрикций. И о печали после оргазма. Но эти физические реакции ничего не значили вне контекста взаимной любви и сексуальной близости, которую чувствовали Джереми и Гейл.

Мой трепет от открытия этого аспекта Вселенной можно сравнить с трепетом ученого, наткнувшегося на космическую теорию великого объединения. В практическом смысле любовь и секс между супругами Бремен – это и есть космическая теория великого объединения.

***

Со спермой у Джереми всё в порядке. Его часть обследования закончена.

В отличие от Гейл. В следующие девять месяцев ее ожидает череда обследований – иногда болезненных, иногда неприятных, но всегда бесплодных. Лапароскопия и бесконечные ультразвуковые исследования в поисках непроходимости труб, аномалий и заболеваний матки, фиброзных образований, кист яичников и эндометриоза. Ничего. Она проверяется на дефицит гормонов и наличие антител к сперматозоидам. Всё в норме. Ей прописывают «Кломид» и рекомендуют покупать дорогостоящие наборы для предсказания овуляции – серьезные ежемесячные расходы, – чтобы определить дни и часы, благоприятные для зачатия. Сексуальная жизнь Бременов становится похожа на военную кампанию: каждый месяц трое или четверо суток день начинается с анализа мочи с помощью тест-полосок, а заканчивается несколькими соитиями, после которых Гейл некоторое время лежит на спине, слегка приподняв согнутые в коленях ноги, дабы медленно движущаяся сперма могла успешно завершить свой путь.

Ничего. Девять месяцев никакого результата. Потом еще шесть месяцев.

Гейл и Джереми консультируются еще у трех специалистов. В каждом случае Джереми исключают на основе одного-единственного теста – подсчета сперматозоидов, – а его жена проходит серию обследований. Она теперь точно знает, когда нужно выпить два литра воды, чтобы дотерпеть до конца ультразвукового обследования, не испортив больничную рубашку.

Обследования по-прежнему ничего не выявляют и никого не удовлетворяют. Бремены не оставляют попыток завести ребенка, но в конечном итоге отказываются от ежедневных графиков и анализов, боясь загубить искренность своих чувств. Возникает мысль об искусственном оплодотворении, и они соглашаются подумать, но не сговариваясь отвергают этот вариант еще до того, как выходят из клиники. Если сперматозоиды и яйцеклетки в норме, если с репродуктивной системой Гейл всё в порядке, то лучше довериться случаю и естественному порядку вещей.

Однако естественный порядок вещей их подводит. Следующие несколько лет Гейл и Джереми продолжают мечтать о детях, но уже не говорят об этом. Даже размышления Гейл на эту тему во время мысленного контакта угнетающе действуют на обоих. Иногда, когда его жена держит на руках новорожденного ребенка друзей, Джереми шокирует ее реакция на прикосновения к младенцу и на его запах. Ее сердце тоскует… это понятно… но отзывается все тело Гейл: груди начинают болеть, а матка словно пульсирует, реагируя на новорожденного. Это лежит за пределами опыта Джереми, и он удивляется, что две разновидности человеческих существ – мужчины и женщины – живут на одной планете, говорят на одном языке и предполагают, что могут иметь что-то общее, несмотря на такие базовые, глубокие различия.

Гейл знает, что ее муж хочет детей, но также знает и о его опасениях насчет собственного ребенка. От нее не укрылись эти островки беспокойства в его сознании: страх врожденных дефектов, сомнения, касающиеся возможности присоединения еще одного сердца и ра-зума к идеальному двухполюсному созвездию их отношений, а также общая ревность, что кто-то или что-то другое может получить внимание и любовь Гейл, которые сейчас принадлежат только ему.

Жена Джереми видела это беспокойство, но считала, что такое свойственно всем мужчинам. Она не заметила кое-что очень важное.

Бремена ужасала мысль о неполноценном ребенке. В самом начале их суровых испытаний, когда казалось, что беременность наступит через несколько недель или месяцев, он лежал ночью без сна и перебирал свои страхи.

В колледже Джереми немного изучал вопросы вероятности в генетике и поэтому знал о возможных результатах этой генетической игры в кости: синдром Дауна, хорея Хантингтона, болезнь Тея-Сакса, гемофилия… и так далее. Еще до первой беседы с врачом он знал вероятность такого события: один процент, что у пары родится ребенок с серьезным, угрожающим жизни дефектом. В возрасте двадцати лет вероятность рождения ребенка с синдромом Дауна у Гейл составляла 1:2000, а вероятность другого серьезного дефекта хромосом – 1:526. Если они будут ждать, пока Гейл исполнится тридцать пять, вероятность составит 1:300 для синдрома Дауна и 1:179 для генетических заболеваний в целом. К сорока годам кривая вероятности резко идет вниз: 1:100 для синдрома Дауна и 1:63 для других серьезных дефектов.

Мысль о том, что у них родится умственно неполноценный или уродливый ребенок, повергает Джереми в ужас. Страшит его, хотя и не так сильно, и неизбежность того, что любой ребенок изменит их отношения с женой. Первый страх Гейл видела – и отвергла, от второго она улавливает лишь слабые отголоски. Бремен старательно прячет эти мысли от нее – и от себя, – используя перенастройку ментального щита и помехи, когда во время телепатического контакта возникает эта тема. Это один из двух секретов, которые он хранит от Гейл все время, пока они вместе.

Второй секрет также связан с ее бездетностью. Только он вроде бомбы с часовым механизмом, тикающей между ними и под ними, готовой разрушить все, что у них есть, или даже надежду на то, что у них может быть.

Но Гейл умирает раньше, чем раскрывается второй секрет… раньше, чем Джереми успевает поделиться им и избавиться от него.

Однако этот секрет по-прежнему является ему во сне.

В полой долине

Бремена спас Папаша Сол.

Полиция, получившая описание человека, который совершил нападение у торгового центра на Шестнадцатой улице, прочесывала картонные поселения под мостами через реку Платт. Уличные торговцы уже несколько месяцев жаловались на попрошаек и бездомных, заполнявших торговые ряды в дневные часы. Это нападение стало последней каплей, и городская полиция рвала и метала… в буквальном смысле. В поисках молодого пьяницы в очках, со светлыми волосами и всклокоченной бородой они перевернули вверх дном все временные хибары и навесы, от Маркет-стрит в центре города до западных пригородов в районе Стоункаттерс-роуд на холме над шоссе I-25.

Его спас Папаша Сол. Джереми бегом вернулся к своему убежищу около реки, забрался в брезентовую палатку и стал рыться в наваленных в углу тряпках в поисках дешевого вина «Найт Трейн» в бутылке с завинчивающейся пробкой. Найдя бутылку, он сделал большой глоток, пытаясь вернуться в сумеречный туман безразличия и нейрошума, который теперь заполнял его жизнь. Но адреналин продолжал поступать в кровь – словно сильный ветер, он сдувал накопившийся за несколько месяцев туман.

Я напал на того человека! Это была его первая связная мысль. А потом: Что, черт возьми, я тут делаю?! Внезапно Бремену захотелось прекратить тот дурной фарс, в котором он оказался, позвонить Гейл, чтобы та забрала его, и отправиться домой на ужин. Он видел длинную аллею, отходящую от проселочной дороги, и белый каркасный дом, видел персиковые деревья, которые он посадил по обе стороны, часть из которых еще были привязаны проволокой к колышкам; видел длинные вечерние тени от деревьев, растущих вдоль ручья, который извилистой змейкой бежал к дому, чувствовал запах свежескошенной травы, проникавший в открытое окно «Вольво»…

Бремен застонал, сделал еще один глоток мерзкого вина, чертыхнулся и выбросил бутылку через дверное отверстие своей импровизированной палатки. Бутылка разбилась о бетон, и из-под эстакады послышался крик, но разобрать слова Джереми не мог.

Гейл! О боже, Гейл! – Его тоска в этот момент превратилась в физическую боль, которая ударила его, словно цунами, без предупреждения надвинувшееся из-за горизонта. Его как будто ударила, подняла, а потом отпустила и бросила волна, над которой он не имел власти. – О, Гейл… Боже, как ты мне нужна, малыш!

Первый раз после смерти жены Джереми Бремен заплакал, уткнувшись в сжатые кулаки. Он всхлипывал, отступая перед жуткими спазмами горя, которые теперь поднимались изнутри, словно огромные, острые осколки стекла, проглоченные много дней назад. Он плакал, не замечая ужасной духоты в убогой палатке из пластика и брезента, не замечая гула машин на эстакаде над ним и воя сирен на улицах на холме, не замечая ничего, кроме своей утраты и горя.

– Либо ты шевелишь задницей, либо ей несдобровать. – Медленный, благозвучный голос Папаши Сола пробился к нему через густой от жары воздух.

Джереми отмахнулся от него и скорчился на своих тряпках, уткнувшись лицом в прохладный бетон. Он все еще плакал.

– Времени на это нет, – сказал Сол. – Потом будет сколько угодно.

Он схватил Бремена под руку и поднял. Тот отбивался, хотел вырваться и остаться в своей палатке, но старик был на удивление сильным, с железной хваткой, и вскоре Джереми против воли оказался на свету. Он моргал, прогоняя слезы, и громко ругался, а Папаша Сол тащил его все дальше в полумрак, под виадук, с такой же легкостью, с какой отец тащит непослушного ребенка.

Там стояла машина, «Плимут» 78-го или 79-го года, с ободранной пластиковой крышей.

– Я не умею заводить без ключа те, что поновее, – сказал Папаша Сол, усаживая Бремена за руль и захлопывая дверцу. Старик наклонился, опираясь локтем на опущенное стекло на дверце водителя, и его роскошная, как у библейского пророка, борода касалась плеча телепата. Он протянул руку и сунул мятую бумажку в нагрудный карман Джереми. – В любом случае, в ближайшее время… тебе пригодится и такая. Уезжай из города, слышишь? Найди место, где принимают психованных белых парней, которые плачут во сне. Оставайся там – по крайней мере, пока тебя ищут. Понимаешь?

Бремен кивнул и энергично потер глаза. Внутри машины пахло подогретым пивом и сигаретным пеплом. Рваная обивка сидений воняла мочой. Но мотор гудел ровно, как будто владелец все внимание уделял тому, что находится под капотом. Это угнанная машина, – подумал Бремен. А потом мысленно добавил: – Какая разница?

Он повернулся к Папаше Солу, чтобы поблагодарить его и попрощаться, но старик уже скрылся в тени виадука, и Джереми увидел только силуэт плаща, двигавшегося в сторону хижин. Сирены завывали где-то рядом, над заросшей сорняками канавой, по которой текла река Платт, мелкая, с коричневой водой.

Бремен положил грязные ладони на руль. Пластик нагрелся от солнца, и он отдернул руки, как от ожога, и стал сгибать и разгибать пальцы. А что, если я забыл, как водить машину? Ответ пришел через секунду: Это неважно.

Джереми тронулся с места, почти вдавив в пол педаль газа, так что из-под колес в реку полетел гравий, и ему пришлось дважды до отказа выворачивать руль, прежде чем он справился с машиной, которая неслась по грунтовой подъездной дороге и заросшей травой разделительной полосе к въезду на шоссе I-25.

Поднявшись на эстакаду, он встроился в поток транспорта и посмотрел направо, на крыши заводских зданий и складов и на серую громаду железнодорожного вокзала. Отсюда был виден даже скромный силуэт Денвера – сталь и стекло на фоне неба. Полицейские машины стояли в палаточном городке внизу, вдоль тропинок у реки и на улицах, идущих на запад к автовокзалу, но здесь, на шоссе, было чисто. Бремен посмотрел на дрожащую красную стрелку спидометра и понял, что в редком дневном потоке машин он едет со скоростью почти восемьдесят миль в час. Слегка отпустив педаль газа и сбросив скорость до разрешенных пятидесяти, Джереми пристроился за микроавтобусом, а потом вдруг понял, что приближается к пересечению с автострадой I-70. Дорожные указатели предлагали выбор: «I-70 ВОСТОК – ЛАЙМОН», «I-70 ЗАПАД – ГРАНД-ДЖАНКШН».

Джереми приехал с востока. Он поднялся по развязке наверх, описал дугу и влился в поток транспорта, двигавшегося на запад по загруженной автостраде I-70. Впереди маячили рыжие холмы, а за ними сверкали покрытые снегом горы.

Бремен не знал, куда направляется. Датчик уровня топлива показывал, что осталось три четверти бака. Потом беглец сунул руку в нагрудный карман и достал бумажку, которую ему положил туда Папаша Сол: двадцатидолларовую купюру. Больше денег у него не было – ни цента. Три четверти бака бензина и двадцать долларов – это все, чтобы добраться туда, куда можно добраться на машине.

Он пожал плечами. В открытое окно врывался горячий воздух, а пыльные вентиляторы совсем не охлаждали его. Джереми не знал, куда направляется и что будет делать. Но он двигался. Наконец-то двигался.