Текст книги "Воспоминание"

Дилан Томас
Воспоминание

Август, каникулы у моря, концерт для вафельного рожка с мороженым. Тяжелый удар волны и шелест песка. Торжественные фанфары солнечных зонтов. Подпрыгиванье и визг купальщиков, входящих в обманчивую воду. Подоткнутые платья, закатанные штаны. Дружное согласие весел. Загорелые девочки, проказливые мальчишки. Беззвучный гвалт воздушных шаров.

Я помню: пустотелый шорох морских рассказов в раковине, которую в течение прекрасной, бесконечной минуты держала у моего уха мокрая девчушка в громадном, выданном напрокат купальнике.

Я помню: последнюю мокрую сайку я разделил с львом и с другом. Смуглый когтистый дикаренок сжевал все разом. Неукротимый, как рулет с перцем, свирепый, как швабра, жалкий, в парше и коросте, лев откусывал по-мышиному и икал в горестном сумраке клетки.

Я помню: человек вроде бейлифа и олдермена, в котелке, без воротника, держа мешочек арахиса в руках, с криком «Вперед, ковбои!» на дикой скорости пролетал в подвесном кресле над запрокинутыми лицами дерзких городских девушек и парней в плечистых пиджаках и остроносых кинжальных туфлях. Арахис свистел в воздухе солоноватыми градинами.

Детвора прыгала и визжала целыми днями у бушующего или сверкающего, как масло, моря, и паровой орган одышливо пыхтел вальсами над вытоптанной площадкой и пустырем, пятнашками и прятками за консервным заводом.

Мамаши громогласно приказывали розовым надутым сынкам и дочкам сейчас же бросить эту медузу, отцы накрывали лица газетами, песчаные блохи прыгали по листьям салата. Кто-то забыл дома соль.

Из всех лучистых, безоблачных, неугомонно-ленивых, небесно-голубых месяцев я помню лучше других один понедельник в августе, от солнечного восхода над разноцветным невозмутимым городком до хриплого замирания карусельной музыки и шествия с керосиновыми факелами на рыночной площади – от мыльного пузыря до последнего, хрустящего песком на зубах пирожного.

Утром ленивых мальчишек не приходилось звать подолгу на завтрак, они выкатывались из разворошенных постелей, впрыгивали в жеваную одежду, кошачьим движением проводили в ванной у раковины по лицу и ладоням, не забывая, впрочем, пустить воду из крана сильной долгой струей, будто бы отмываясь, как шахтеры; в загроможденной бесценным хламом спальне, встав перед треснувшим зеркалом, обрамленным пустыми коробками из-под сигарет, пробегали щербатым гребнем по кучерявой шевелюре и через три ступеньки неслись по лестнице, сияя носами и щеками над волнообразной границей на шее.

Без гама и гомона, без столкновений на лестнице и прыжков через ступени, причесанные, умытые, надраив щеткой и пастой зубы, сестры опережали их. Как настоящие леди, наглаженные, прилизанные, завитые, гордые пышными платьицами, в радужных бантах, в атласных туфельках, белых, как беленый снег, безукоризненно аккуратные, глупенькие, они усердно суетятся с салфетками и салатами в сумбуре кухни. Они исполнены собственного достоинства. Они добродетельны. У них чистые шеи, они не балуются и не дурачатся, и только младшая сестренка показывает мальчишкам язык.

Приходит соседка, жалуется, что у ее матери, древней дряхлой старушенции в такой же древней, украшенной черешнями шляпке, очередной свих: в такое чудесное утро ей, видите ли, ни за какие блага ни на минуту нельзя расстаться с семейным альбомом и вазой граненого стекла в прихожей на шкафчике. Будет тащить все это до трамвайной остановки в руках.

В то утро отец, взявшись залудить термос, сделал взамен одной старой дырки три новых. Солнце обрушилось на масло, и масло безвольно растеклось. Собаки, вместо того чтобы гулять и драться возле шикарного мусорного бака на заднем дворе, ловили посреди кухни свои хвосты, утаскивали пляжные шлепанцы, щелкали зубами на мух, путались под ногами, валяли по полу полотенца и широко улыбались, сидя на корзинах с едой.

О, если бы вы прошли по улице вдоль открытых настежь дверей, вы бы услышали:

– Дядя Оуэн не может найти штопор…

– Под вешалкой он смотрел?…

– Вилли порезал палец…

– А совок взяли?

– Если кто-нибудь не уберет отсюда этого пса…

– Дядя Оуэн говорит, с чего это он должен искать штопор под вешалкой?…

– Чтоб я еще один раз в жизни…

– Но я же помню, что только что держала перец…

– У Вилли кровь из пальца течет…

– Смотрите, шнурок у меня в ведерке…

– Да поскорее же, поскорей…

– Ну-ка, что у тебя за шнурок в ведерке…

– Я сейчас сам займусь этим псом…

– Дядя Оуэн нашел штопор…

– Вилли закапал кровью сыр…

Шипящие, как стая гусей, трамваи везут нас к пляжу.

Нас ждали цикады на песке и песок в бисквите, песчаные мушки на цветках жерухи и бестолковые, упрямые, благочестивые ослики, недовольные толкотней. Девочки раздевались в хлопающих палатках, и под прозрачными зонтами статные дамы готовили себя к встрече с жадным бесстыжим морем. Маленькие голые землекопы рыли каналы; вооруженные совками, лишенные гордыни малыши строили хлипкие замки; стройные молодые люди рядом с купальнями свистели коренастым девицам и нетерпеливым собакам, которым брошенная палка заменяла аппетитный мосол. Упрямые дядья галдели в тигрово-полосатых шатрах над теплым пивом, мамаши в черном, словно тряские горы, разгребали сброшенные девочками платья, а дочери с пронзительным визгом кидались в насупленные волны. Отцы, единственный раз в году дорвавшись до солнца, дремали минут по сто пятьдесят. Вообразите только – сто пятьдесят минут на золотистом песке!

Лакричные тянучки и валлийские сердца таяли, и леден

...

конец ознакомительного фрагмента