Текст книги "Бите-дритте, фрау мадам"

– Мама дорогая, – пробормотала я, ища, куда бы спрятаться от обрушившихся на меня эмоций. – Как же вы теперь?

– Не знаю, – Саша провела рукой по глазам. – К шведской семье я еще морально не готова.

– Я тоже, – ни с того ни с сего сорвалось у меня с языка, и два вопросительных взгляда воткнулись мне в переносицу.

– Это ты про «адвоката» и «переводчика»? – первой догадалась Саша. Все-таки женские души, что ни говори, во многом настроены в унисон. Задень одну, завибрирует и вторая. – Не знаешь, кого выбрать?

– Знаю! Никого! – прошипела я, в миг припомнив все грехи обоих неудавшихся женихов. – Ладно, все. Проехали. И мне ехать пора. Меня в девять утра, между прочим, в РОВД на допрос ждут. А еще надо Панфилова вашего проведать. И если он пришел в себя все ему объяснить.

– А если он не пришел в себя? – Саша смотрела на меня, как на замедляющее бег колесо рулетки.

– Тогда что-нибудь придумаем, – моя рука дернулась в отметающем сомнения жесте. – А вы срочно на автобус. Да, еще дайте-ка номер сотового, по которому я смогу с вами связаться. На всякий случай.

С трех попыток запомнив номер Панфиловой, я покинула коттедж и, усевшись в «Опель», тихо покатила по улице. После всего услышанного в душе что-то царапало и скреблось. Лучше бы я их в убийстве подозревала, честное слово. Было бы и проще, и понятнее. А так… Интересно, а как бы я поступила на месте Саши?

Этим вопросом я задавалось почти весь путь до Дмитровки. Пока, войдя в стоящий нараспашку дом Семена Романовского, не нашла в нем ни одной живой души. Ведь нельзя же считать живой душой измученного похмельем хозяина, уткнувшегося на кухне в вышитое полотенце, доставшееся ему еще от прабабушки, и рыдающего в голос.

– Прос-т-ти, Никочка! – ревел бугай, размазывая пьяные слезы. – Все водка. Паленая. Все она, злодейка! Приезжали за ним. От Иловского. А я, а я…

Наполовину полная бутылка водки была сметена могучей дланью упакованной в лубок. И я, внутренне холодея, поняла: если Семен решился на порчу столь ценного продукта, значит, дело действительно плохо.

– Они его забрали? – я устало опустилась на стул. – Как же они узнали, что он у тебя?

– Я виноват, – Семен склонил покаянную голову на грудь. – Я по всей деревне прошел. Каждому в глаза поглядел и сказал, чтобы рот на замке держали, а то…

Кулак Романовского с грохотом опустился на столешницу, отчего вся посуда с жалобным звяканье подскочила на пол ладони.

– Сволочи! Узнаю, кто проболтался, убью!

– Да как они узнали, что здесь надо искать?

– А никак. Они в музей приезжали. Никого кроме этого историка чокнутого не нашли. Поговорили с ним, как следует, ничего не узнали и решили к нам для очистки совести завернуть. А тут Серега ходит по деревне и на девять дней тестю своему самогон собирает. Потому, что после того, как мы его паленой водкой потравились, мужики наши решили, что водку больше не пьют. Только самогон.

– А это как же? – я укоризненно тычу в упавшую на пол бутылку.

– А это я не сам, – с гордостью отвечает Семен, выпячивая волосатую грудь из потерявшей большую часть пуговиц рубашки.

– Как это не сам? В тебя ее насильно заливали, что ли?

– Ага, – кивает он, глядя на меня честными глазами. – Насильно. Это все предатель-Серега! Купился, гад, на ящик коньяка и выболтал, что видел подозрительных мужчину и женщину, входящих ко мне в дом. Вот эти бандюги и пожаловали. Ну и повязали меня. Зря ты мне, телохранительница, руку сломала, я с ними по-другому бы поговорил. А так, срам один – с четырьмя козлами справиться не мог! Изолентой меня замотали, и давай по дому шастать. Все обнюхали. И сарай, и чердак, и погреб…

– Погоди, – мысли у меня в голове ворочались медленно, но все-таки ворочались. – Погоди. Ты хочешь сказать, что Панфилова в доме не было?

– Ес оф кос, – блеснул Романовский знанием иностранных языков. – Ни в доме, ни в сарае, ни на чер…

– Куда же он делся?!

– Ушел.

– Как ушел? Один? Он что, проснулся нормальным?

– Нормальным – ненормальным, а выпить оказался не дурак, – «успокоил» меня Семен. – Я ему сразу с утра полстакашки налил, для промывания мозгов. Потом еще полстакашки…

– Господи, ты ж его убить мог! – ахнула я. – Алкоголь поверх гипноза… Да у него еще сердце… Это же черте что могло получиться!

– Ну, что получилось, то получилось, – туманно обронил Романовский и, ничтоже сумняшеся, поставил на стол непролитую до конца бутылку. – Я тоже немножко испугался сперва. Думал, скорую придется вызывать. Но тут приходит Егоровна…

– Кто?! – я слегка опешила. – Степанида Егоровна?

– Ну, да. Баба Степа. Она раз в неделю в деревню приходит за продуктами. Видать, ей кумушки у магазина доложили, кто у меня гостит. Она и пришла. И Панфилова твоего драгоценного забрала.

– Куда? – Лимит моего удивления был исчерпан на год вперед, а соображения хватало только на односложные вопросы.

– К себе, в избушку, – как маленькой растолковывал мой собеседник, плавно превращаясь в собутыльника. Я и не заметила, что передо мной уже стоит на треть полный стакан. – Сказала, лечить его будет…

– Надо же какое совпадение, – бормочу я, решительно отодвигая стакан. – Она его забрала и иловские молодчики остались ни с чем. Слава богу…

– Нет, не слава, – Семен помрачнел и даже отодвинул вслед за мной непригубленный стакан. В его взгляде отвращение мешалось с вожделением – как будто вместо стакана перед ним стояла последняя деревенская потаскуха. – Когда они его у меня не нашли, то не успокоились. А захотели выяснить, куда я его спрятал. Попался среди этих козлов один башковитый, решил, что по-плохому со мной договориться не получится. И договорился по хорошему, – он снова посмотрел на водку. – Поначалу они мне ее через воронку заливали. Ну, а потом… Потом не помню. Очнулся под вечер на кровати, не связанный, и никого нет. А это значит, что я им про избушку Егоровны спьяну все выболтал…

Его горе было столь искренне и велико, что Семен отбросил последние сомнения и одним движением опрокинул в себя ненавистный стакан. А я, отвернувшись от шепотом матерящегося Романовского, молча смотрела на проступающие сквозь предрассветный сумрак очертания леса. И словно подслушав мои мысли, Семен виновато пробормотал:

– У нас в Дмитровке все знают, где избушка Егоровны. Хотя к ней редко кто в гости решается заглянуть. Ну, только если болячка какая серьезная прицепится… Недоброе там место. И, как бы это… Страшноватое. Даже днем. А уж ночью туда мужиков даже самогонкой не заманишь, но я провожу тебя. Если захочешь, конечно…

Я молча встала и направилась к выходу, цепляясь за складки половиков и вслушиваясь в раздающееся позади сопение Романовского.

На медленно светлеющем небе гасли одна за другой колючие звезды, а разгорающаяся заря зажигала в Черном озере нежно-розовые блики. Семен вел меня почти целый час и уже практически не шатался. Напряжение под завязку насыщенных событиями дней и ночей проступало каким-то безразличным отупением. Хотелось спать и ни о чем не думать. Не то, что куда-то идти по едва различимой тропинке, временами продираясь сквозь спутанные заросли. Если это издевательство продлиться еще хотя бы пять минут, я не выдержу – упаду прямо на пожухшую лишенную последней влаги траву.

– Пришли, – неожиданно затормозил идущий впереди Сусанин. – Ну, ты дальше сама, Ника. А я, это… Домой мне надо. Сегодня мои возвращаются из отпуска. Прибраться бы не помешало, а то Валька опять скажет, что я без нее месяц не просыхал.

– Ладно иди, герой, – моя рука вяло качнулась, освобождая пятившегося Семена от обязанностей проводника. – Только фонарик мне оставь. Под этой скалой темень сплошная, хоть глаз выколи. Ничего не вижу. Ты хоть пальцем ткни, где избушка-то?

– А чего в нее тыкать? – раздался над самым ухом голос Степаниды Егоровны. – Ветхая она у меня. Тыкните – того и гляди, развалится.

Вырвавшееся у меня непроизвольное «ой», вторило громкому матюгу Семена.

– Ну заходите, гости дорогие, – елейным голосом продолжала старушка, материализуясь из мрака в каких-нибудь двух метрах от нас. – Что-то гостей у меня в последнее время – не продохнуть. Не к добру это столпотворение вавилонское… Точно говорю, не к добру.

– Егоровна! – я ожидала, что Романовский сейчас падет на колени – столько неприкрытого самобичевания было в тоне главного деревенского заводилы. – Прости меня, пьянь коричневую. Проболтался я…

– Это уж точно, – согласилась Егоровна. – Ты проболтался, а у меня в избе всю мебель ироды переломали. Искали Лешеньку чуть не пол дня…

В ее тоне было столько торжества, что я не преминула спросить:

– И не нашли?

– А то! – победоносно возвестила бабулька. – Я его в верное место припрятала. Пойдем, провожу.

Она отрывисто кивнула и, не заботясь, иду ли я за ней или осталась стоять соляным столбом наподобие оробевшего Семена, двинулась в тень скалы. Пришлось последовать за моей эксцентричной провожатой и, уже подходя к ее избушке, услышать робкое:

– Я, наверно, домой пойду. Вы тут и без меня разберетесь. Ну, до свиданьица, телохранительница.

И, не слушая моих благодарностей, Семен на удивление тихо растворился в лесу.

– Заходи, не бойся, – баба Степа распахнула скрипучую дверь, выпуская на волю свет одинокой керосиновой лампы. – Посмотришь, как живу. Только уж не обессудь, беспорядок у меня. Прибраться еще не успела после погрома. Всю мебель мне переломали, ироды. Ну, заходи…

Пришлось сильно нагнуться, чтобы не задеть низенькую притолоку, а потом все время следить, чтобы не задеть макушкой низкий потемневший от времени потолок. Миновав тесные сени, я оказалась в небольшой комнатке, казавшейся еще меньше из-за царящего в ней беспорядка. Единственной целой вещью, пережившей нашествие иловской братвы, казалась старая панцирная кровать, спинки которой украшали позеленевшие медные шишечки – мечта скупщиков цветного металла. Пучки трав, видимо сушившихся над большой русской печкой, занимавшей полкомнаты, устилали пол толстым ковром, так что возникало стойкое ощущение, будто находишься на деревенском сеновале.

– Садись, Валерьевна, – непривычно обратилась ко мне баба Степа. – Сейчас чаю вскипячу. От разговоров горло сохнет, а ведь нам будет, что друг другу порассказать.

Хрустя сухими стеблями мяты и чабреца, Егоровна прошла в самый темный угол комнаты, и я скорее угадала, чем услышала шипение примуса.

– Вы мне лучше сразу скажите, – я опустилась на кровать, с которой бесстыжие руки скинули на пол набитый сеном тюфяк, – что с Панфиловым? Где он?

– Обождешь, прыткая, – старуха, неспешно достала из солдатской тумбочки две металлические кружки и, сыпанув в них подозрительной травяной смеси, наполнила кипятком до самого верха.

Настаивать было бесполезно, поэтому я, положив скрещенные руки поверх железных прутьев спинки, поудобнее устроила на них свою отказывающуюся работать голову и устало закрыла глаза. Выспаться бы мне. И, возможно жизнь снова стала бы относительно терпимым мероприятием.

– Ку-ка-ре-ку! – скрипуче пропело у меня над ухом.

Я вздрогнула всем телом и поспешно открыла глаза. Степанида Егоровна склонялась ко мне с алюминиевой кружкой полной благоухающего на всю избушку напитка. Мама дорогая, неужели я и в самом деле заснула?

– Уснула, – рука бабы Степы прошлась по моим давно не мытым волосам. – Умаялась. Пей, Валерьевна. Пей и слушай. Хороший слух большое подспорье. Я их матюги услыхала минут за десять до того, как они решили мою дверь вышибить. Будто она когда-нибудь закрывается! Да пока они тащились по тропинке, я уже раз двадцать Лешеньку спрятать успела бы.

– Так они, правда, его не нашли? – жалобно проблеяла я и, дождавшись ехидной улыбки Егоровны, отхлебнула гигантский глоток травяного чая. За что и поплатилась. Он даже не подумал хоть немного остыть – обжег мне все, до чего смог добраться.

– Не нашли, не нашли, – успокоила меня Силантьева. – Ушли не солоно хлебавши. Я его на совесть спрятала.

– А он все еще под гипнозом или нормальный?

– Не знаю я ни про какой гипноз, – удивилась старушка. – Он еле живой был, когда я его у Семена увидала, да. Но это из-за самогонки и сердца. Я его как сюда привела, сразу травками отпоила. Так Лешенька к тому времени, как эти ироды пожаловали, был уже как огурчик…

– Как же вы его больного сюда довели? – поразилась я. – Мы с Семеном почти целый час прошагали. А ведь у Панфилова сердце барахлило…

– Это если по тропинке, то час идти. А если по прямой, через лес – ровно половина. И еще запомни, Валерьевна. Движение – это жизнь. Лежала бы я на печи, когда у меня сердце прихватывало – давно бы богу душу отдала. А я, пока мы шли, его дышать по-особому заставляла. К деревьям правильным прислоняла. На землю там, где надо усаживала… Он, когда порог избы переступил, уже вдвое крепче себя чувствовал. В природе сила, Валерьевна. Она нам мать, вот и помогает детям своим неразумным. Всегда. Нужно только слышать ее шепот. Хороший слух большое подспорье. Вот вернется долгожданный мой, я его за семь верст услышу, за семь саженей учую, а уж когда увижу…

– А почему вы меня Валерьевной стали вдруг звать? – я поспешила развеять безумие, проглянувшее сквозь скорбный лик старинной иконы, в которую превратилось вдруг лицо Степаниды Егоровны.

– А кто же ты? – старушка словно вернулась из дальнего далека и какое-то время собирала себя в единое целое. – Валерьевна и есть…

– Раньше просто Никой звали…

– Так то раньше. До того, как ты постарела…

Окажись в комнате зеркало, я бы уже вертелась около него, высматривая старческие признаки на лице, а так мне оставалось лишь гадать шутит баба Степа, бредит или говорит правду. Я ведь действительно чувствую себя настоящей старой развалиной. Может, у меня после свалившихся напастей полголовы седых волос?

– Тебе столько всего досталось… Нет, не телу. Оно поправляется быстро. Душу твою перепахало вдоль и поперек. Вот она и пошла морщинами. Дай бог, расправится когда-нибудь… В шкуре предательницы побывать, да еще и безвинно…

Егоровна покачала головой и присела рядом, заставив сетку прогнуться так, что колени мои оказались на уровне носа. Я растерянно хлопала глазами, не без основания подозревая, что упускаю что-то важное. Наконец мне удалось сформулировать скитавшийся в подсознании вопрос:

– Как вы узнали, что я безвинна? Я ведь, кажется, еще не говорила, что забрала Пашку у похитителей.

– Забрала? Вот и славно! То-то Лешенька обрадуется. Надо будет ему сказать…

– Э, нет. Сначала вы мне скажете, как узнали, что я…

– Как узнала? Да очень просто, – перебила меня Егоровна, уже переведенная мной в ранг ясновидящих. – Я же говорю, хороший слух – большое подспорье. Думаешь, я не слышала, о чем ты со своим хахалем замаскированным переговаривалась, когда он потребовал у тебя Пашеньку? Правда, ни одного твоего слова я не поняла… Зато очень хорошо поняла его… И что он тебе по телефону позвонит, и что мальчонку в обиду не даст.

– Погодите, – возмущению моему не было предела. – Выходит вы меня обманули! Когда говорили, что не работали переводчиком. Ведь Виталий говорил со мной по-немецки!

– Так его Виталием зовут, – старушка многозначительно мне подмигнула. – Хорошее имя. И говорит он хорошо. Чистенько так. Почти без акцента. Что смотришь на меня, как на Гитлера? Правду я тебе сказала. Переводчицей я никогда не работала, герр Краузе не нуждался. Но я не говорила, что не знала языка. Это я по отцу Силантьева, а по матери – Мейнерд. Да у меня первое слово не «мама» было, а «мутер».

– С ума сойти, – я даже замотала головой, чтобы собрать в кучу разбежавшиеся мысли. – Так вы знали и молчали, пока меня грязью поливали со всех сторон!

– Так ведь ты сама хотела, чтоб не знал никто! – удивилась старушка.

Мой глубокий вздох был ей ответом. Да, я сама выбрала для себя такой путь. Мне казалось, что проще потерпеть несколько дней косые взгляды, чем выкладывать в сущности малознакомым людям не самые выигрышные факты моей биографии. И не потому, что они могли бросить на меня еще большую тень. Просто… все так непросто. Объяснять и доказывать всегда было для меня худшим из зол. Уж если обелять свое имя, то конкретным делом. И теперь, когда Пашка в сопровождении матери и настоящего отца уже выезжает из города на междугороднем автобусе, я могу облегченно перевести дух и постараться вырвать из памяти эти пропитанные ненавистью и презрением дни.

– Ладно, Валерьевна, пойдем. Покажу тебе, где я Панфилова от иродов укрыла. Только ты смотри, не проболтайся. Тайна это. Государственная.

С этими словами старуха, кряхтя, поднялась с кровати и, подойдя к печи, отвалила чугунную задвижку. Широко раскрытыми глазами наблюдала я за тем, как Егоровна встает на приступочку и ловко, будто и не висели у нее за плечами восемь десятков нелегких лет, проскальзывает прямо в печь. Столбняк, приковавший меня к кровати, продолжался пока, откуда-то из недр не донесся приглушенный голос бабы Степы:

– Чего застряла? Ползи за мной!

Ничего не оставалось, кроме как последовать примеру не по возрасту бодрой старушки.

Протиснувшись в черный зев русской печи, я старалась даже не представлять, во что превратиться моя одежда после тесного контакта с копотью и нагаром. В голове почему-то крутились совершенно друге мысли. Например, о том, как русский народный герой Иванушка извел в общем-то довольно симпатичную бабу Ягу, предложив старушке показать ему, как правильно нужно залезать в печь для дальнейшего приготовления. Тьфу-тьфу-тьфу…

Мое ползанье на четвереньках в кромешной тьме казался бесконечным, и не только потому, что затылком я все время чиркала по кирпичам, а коленями наступала на какие-то особо острые камешки. По моему скромному разумению длина печи была куда меньше того пути, который я уже проделала, а голос Егоровны, затерявшейся где-то впереди, звучал отнюдь не рядом.

– Еще немного и будем на месте.

Ободренная таким обещанием, я увеличила скорость и едва не кувырнулась куда-то вниз, когда правая рука неожиданно не наша опоры и провалилась в пустоту. К счастью в это время щелкнул выключатель, и луч мощного фонаря осветил тайник. Небольшое помещение, вырубленное в монолитной скале, оказалось совершенно пустым, если не считать лежавшего у стены тюфяка, на котором сладко похрапывал мой невезучий наниматель – Алексей Панфилов.

– Видишь? – Егоровна направила фонарь прямо в лицо бизнесмену. – Жив он и здоров. И почти счастлив. Чего не скажешь о нас с тобой.

– А почему он не просыпается? – нахмурилась, пытаясь растормошить Панфилова.

– Почему-почему… – неожиданно смутилась Силантьева. – Потому что склероз у меня. Я его вместо сердечного сбора, снотворным напоила. Хорошо, что он отвар принял как раз перед тем, как иловские молодчики припожаловали. Иначе я его сонного сюда ни за что не затащила бы. Ох, и перепугалась же я, когда его звала. Кричу ему, кричу, а он не отвечает… Пришлось опять сюда ползти. А потом еще раз с тюфяком. Не спать же ему на голом камне. Хоть и жара, а достоинство свое застудить может. На кой черт он тогда своей Сашке сдастся?

– Погодите, Степанида Егоровна. Про достоинство потом. А сейчас про то, где мы?

– Как где? В бункере. Вернее в его прихожей.

Белое пятно метнулось в сторону и высветило небольшую железную дверь. Мама дорогая! В памяти тот час вплыли катакомбы секретной лаборатории, в которую я, кстати, проникла через печную трубу, где едва не рассталась с жизнью. Если бы не Павел Челноков… Дрожь пробежала по телу от макушки до пяток. И не ясно кто в ней был повинен больше: страх или щемящее чувство безвозвратной потери, родившееся в зачастившем сердце. Как же я буду жить без него? Без его насмешливых зеленых глаз. Без… Стоп! А ну-ка, без паники на «Титанике»!

– И что там за дверью? – я с усилием переключилась на насущные проблемы.

– Не знаю, – размытый силуэт Егоровны пожал плечами. – Дверь-то закрыта. Оружие, наверное…

– Почему вы это скрываете? – возник у меня закономерный вопрос. – Об этом же надо, куда следует, сообщить! Вдруг взорвется…

– Шестьдесят пять лет не взрывалось, и ни с того ни с сего взорвется? – отмахнулась старушка. – Давай-ка лучше выбираться. Сюда воздух почитай, что не идет. Ему только и хватит.

Я уже вывалилась из печи, а Егоровна все пристраивала на место разрисованный кусок фанеры, имитирующий закопченную кирпичную кладку. Пока Силантьева выбиралась из печного чрева на белый свет, я удивленно оглядывала себя, поражаясь тому, что почти не испачкалась. Похоже, по назначению эта печь ни разу не использовалась.

– Чего застыла? Помоги! – потребовала голова Егоровны, показавшаяся из топки.

Пришлось спешно подставлять руки под ссохшееся и все же странно тяжелое старушечье тело. Бережно опустив Егоровну на пол, я вдруг поняла, что в коптившей под потолком керосиновой лампе больше не было нужды. Рассвет хозяйничал в комнате вовсю.

– И все-таки нужно про бункер рассказать, – то ли с сомнением, то ли с осуждением покачала я головой. – Опасно ведь. Честное слово, опасно!

– Рассказать? – баба Степа встрепенулась драчливым воробьем. – Что бы они меня по допросам затаскали? Почему, мол, молчала столько лет?

По допросам… Мама дорогая! Под прессом свалившихся событий я едва не забыла, что сегодня в девять утра меня ждут на допрос в Ухабовском РОВД.

– Степанида Егоровна, мне в город надо! – мой выкрик донесся в избу уже снаружи. – Приглядите за Панфиловым. Если проснется, никуда его не выпускайте. Ждите, когда я вернусь!

Ответ бабы Степы, если он был, так и не догнал меня, устремившуюся по тропинке к Дмитровским огородам. Жаль, конечно, что старушка не показала короткую дорогу, но взять ее в провожатые, значит, оставить Панфилова одного. А этого допускать никак нельзя.

Пока я неслась по лесу, выжимая остатки прыти из громко топающих ног, мысли, не сдерживаемые никакими преградами, несли меня на своих невидимых крыльях. На допросе придется крутиться, как уж на сковородке, и надеяться на профессионализм Челнокова. Странная штука память. Сейчас я могла бы во всех подробностях пересказать вечеринку, на которой в шутку подписала, подсунутые мне Павлом бумаги, из которых следовало, что с этой минуты он становится моим собственным адвокатом. Зачем ему это понадобилось, так и осталось загадкой, но на утро я смеялась вместе с ним над своей шатающейся из стороны в сторону подписью. Зато теперь на законных правах адвоката он будет сидеть рядом со мной в кабинете следователя и ни за что не даст меня в обиду. И я даже не вздрогну, когда лысый подполковник пройдет от меня с правой стороны, той самой, где наливается сейчас фиолетовым свечением совсем не маленький кровоподтек.

Успешно справившись с бегом по пресеченной местности, я, не тратя времени на восстановление дыхания и прощание с Романовским, буквально рухнула на сидение «Опеля». Но именно благодаря спешке к гостинице «Юбилейная» подкатила ровно в восемь часов. Проходя мимо администраторши и пребывая в мечтах уже под прохладными струями душа, я вдруг вспомнила, что ключ остался в номере на тумбочке. Интересно, Павел закрыл мою дверь? Может быть, он захочет отомстить мне и не отдаст ключа. Заставит идти на допрос в таком жутком виде?

Пока я мысленно прокручивала оправдательную речь, которую буду держать перед своим адвокатом, ноги самостоятельно привели меня к двери номера. Она оказалась открыта. Бросив беглый взгляд на пустую не заправленную кровать, я снова вышла в коридор и постучалась в номер Павла. Ответом мне было категорическое молчание. Похоже, мой адвокат, взбешенный ночным поведением своей подзащитной, самым натуральным образом сбежал, дабы уберечь имущество гостиницы от разрушительного действия взрывной челноковской натуры. Наверное, торчит сейчас возле РОВД и сходит с ума от каждой минуты ожидания. Ничего, подождет. Все силы мира сейчас не заставят меня отказаться от душа и чашечки черного кофе.

Через полчаса, приняв в баре так необходимую мне дозу кофеина, я вышла на крыльцо «Юбилейной» и словно попав в нетающие льды Антарктиды покрылась мурашками с ног до головы. Слежка. Отличная профессиональная слежка. Я закрутила головой в поисках севших мне на хвост субъектов, не нашла, и даже зауважала своих противников. По всему выходило, что подполковники или даже сам Иловский решили организовать за мною наружное наблюдение. В сущности это меня не слишком смутило. Пусть смотрят. Мне нечего скрывать от своего народа. Тем более, что миссию свою я этой ночью выполнила и перевыполнила. А к Панфилову собиралась только к вечеру, и за это время мы с Павлом придумаем, как сбить шпиков со следа. Так что все идет хорошо и даже замечательно. Почему же тогда, сердце ноет и сжимается, будто передо мной не самая обыкновенная гостиничная лестница, а спуск в Дантов ад.

Увидев выходящую из гостиницы женщину, трое мужчин в видавшей виды «шестерке», припаркованной у соседнего здания, с сожалением собрали засаленные карты. Два, развалившихся на заднем сидении амбала потянулись за черными масками, мирно дремавшими у заднего стекла, а водитель аккуратно завел недавно прогревавшийся мотор. Осталось только плавно тронутся с места, подкатить к широкой лестнице, по которой устало спускалась черноволосая женщина, резко затормозить и…

–..! – выругался один из троицы, наблюдая за неожиданно возникшими на лестнице персонажами. – А эти откуда взялись?

– Да какая, мать вашу, разница! – отозвался его напарник. – Давай, шефу звони. Пусть он решает.

– Точно, – поддержал водитель. – Пусть шеф решает…

Быстро запикали кнопки мобильника, и вскоре в кабинете, укрытом от надоевших солнечных лучей тяжелыми темно-синими шторами, раздался телефонный звонок. Снявший трубку хмурый мужчина, выслушал льющиеся из нее сбивчивые объяснения, коротко отдал распоряжения и отключился.

– Ладно, поехали, – буркнул водитель. – Теперь без нас разберутся. Мне эта идея с самого начала не вкатывала. На глазах у всего города, почти у ментов под носом… А тут еще эти налетели…

– Ну, так трогай, чего зря языком треплешь, – донеслось с заднего сидения, и обиженный водитель объехав, стоящую впереди «Оку», не быстро и не медленно покатил мимо гостиницы, краем глаза косясь на развернувшееся на лестнице действо.

Хмурый хозяин затемненного кабинета, еще немного покрутил в руках молчаливую трубку, потом опустился в широкое кожаное кресло и нажал на кнопку вызова. Явившийся через секунду огненно-рыжий помощник всем своим видом являл желание разбиться в лепешку, но выполнить любое задание раздраженного шефа.

– За то, что ты ее упустил, Максимушка, я спрошу с тебя потом… – услышал помощник начало неприятного разговора и поспешил раскаяться.

– Петр Петрович, но кто же мог предположить, что она, дав подписку, тут же смоется из города?

– Ты, Максимушка, ты должен был предположить! – рявкнул Иловский. – И ты должен бога благодарить за то, что сегодня утром она вернулась. Мне только что Толян звонил, спрашивал: как быть?

– Слава богу, – покорно согласился помощник Максим и на всякий случай уточнил: – Так они ее уже везут? И этот упрямец нам уже не нужен? Замучился я с ним, доходягой, чуть что – сразу вырубается. Может, его того…

– Нет, – отрезал Иловский. – Они ее не везут. Возникли непредвиденные обстоятельства. И по завету великого вождя, мы пойдем другим путем. Поговорим с ней по душам. Кстати, он у тебя еще может говорить? Вот и отлично. Тогда набери номер гостиницы…

Я уже спустилась на три ступеньки и почти совсем думать забыла про слежку, как вдруг передо мной словно из-под земли возникла, недобрым словом будь помянута, журналистка Оксана. Руки ее уверенно сжимали небольшой диктофон, который она ткнула мне в лицо со словами:

– Почему вы похитили Алексея Панфилова? На кого вы работаете?

Кажется, она собиралась еще что-то спросить, но я, находясь не самом лучшем расположении духа, вырвала у настырной папарацци диктофон и уже подыскивала место, куда его можно зашвырнуть, но тут на лестнице стало очень тесно. Три оператора с профессиональными видеокамерами на плечах и столько же симпатичных молодых девушек, размахивающих микрофонами разных видов, сноровисто окружили меня, отрезая пути к отступлению. Редкие в этот час прохожие застывали с открытыми ртами, и медленно, но верно подтягивались к гостинице, привлеченные непривычным для Ухабова зрелищем.

Сообразив, что к обвинению в похищении может добавиться еще и порча чужого имущества, и иск за нанесение морального ущерба, я, оскалившись в недоброй улыбкой, протянула Оксане жгущий руку диктофон.

– Без комментариев! – громко заявила я, вспомнив, что именно этой волшебной фразой во всем мире отвечают на журналистскую осаду политические деятели и звезды шоу-бизнеса. Но не желающие отставать журналисты обступили меня еще плотнее. Чувствуя себя принцессой Дианой и Мадонной в одном лице, я пошла на прорыв и не спустилась, а скорее скатилась с лестницы, едва не попав под колеса проезжающей мимо «шестерки». Команда настырных репортеров отставала от меня на какие-то секунды. Мама дорогая, как же мне от них отвязаться?

Быстрым шагом я двинулась вдоль улицы, стараясь не обращать внимания на любопытные взгляды прохожих. Но команда преследования не отставала. Наверное, надо было вернуться в гостиницу и бежать через черный ход, но на такую капитуляцию перед Оксаной я никогда не поду! Вот если бы нашлась веская причина…

– Госпожа Евсеева! – неожиданно долетел до меня призывный крик. Кругленькая и какая-то домашняя администраторша призывно махала мне рукой из дверей «Юбилейной». – Вернитесь на минуточку!

Обрадованная таким замечательным предлогом, я быстро развернулась и, обогнув опешивших журналистов, как на крыльях взлетела по ступенькам.

– Вас к телефону! – приветливо улыбаясь, просветила меня администраторша, с любопытством поглядывая за оставшимися на улице репортерами, и указала на допотопную телефонную кабинку в самом темном углу холла.

Когда я открыла ее стеклянную дверь, крылья за моей спиной уже опали, а вспотевшая ладонь ухватила телефонную трубку крепче, чем спасательный круг. Звонить мне в гостиницу мог только Павел. Значит, разбор полетов начнется раньше, чем я ожидала. Но, может быть, это и к лучшему.

– Алло, – хрипло выдохнула я в мембрану. – Ну и чего ты молчишь, Челноков? Это же глупо молчать и дышать мне в ухо как прыщавый подросток.

– И действительно, – ответил мне приглушенный незнакомый голос, – молчать это очень глупо. Ты бы хоть поздоровался со своей подружкой, адвокат.

Кажется, я вскрикнула. Или мне это только показалось? В трубке послышалась какая-то возня, потом незнакомый голос стал гораздо громче.

– Не хочет твой трахаль с тобой говорить. Придется, значит, мне за него отдуваться. Короче, слушай сюда, телохранительница. Мы тебе обмен предлагаем. Ты нам Панфилова сдаешь и за это забираешь адвоката, живого и местами здорового. Ну как? Согласна?