Текст книги "Университетские отцы и дети"

Дмитрий Васильевич Аверкиев
Университетскiе отцы и дѣти

Одна статья, недавно появившаяся въ печати, навела меня на мысль написать эти замѣтки.

Статья эта ставитъ вопросъ о годности или негодности нашей учащейся молодежи чрезвычайно просто и умно. Авторъ и не думаетъ защищать молодое поколѣнiе: онъ отвѣчаетъ на обвиненiе фактами. Вы насъ обвиняете – таковъ смыслъ его статьи – такъ выслушайте – же какъ вы старались о нашемъ воспитанiи; мы неучи, посмотрите каковы ваши учоные, полюбуйтесь на тѣхъ, которые просвѣщали насъ. Всѣ, кому пришлось быть въ одно время съ авторомъ этой статьи въ университетѣ, конечно подтвердятъ правдивость его разсказа. Состоянiе историко – филологическаго факультета одного изъ нашихъ университетовъ нарисовано имъ необыкновенно ярко; дѣло говоритъ само за себя.

Мнѣ кажется, что описанiе другого факультета будетъ не безъинтересно. Еслибы и другiе записали свои замѣтки по другимъ факультетамъ, то составилась – бы полная картина состоянiя одного изъ нашихъ университетовъ за извѣстное время; картина весьма поучительная. Я намѣренъ разсказать о томъ, какъ обучали насъ естественнымъ наукамъ, по возможности избѣгая своихъ личныхъ воспоминанiй.

I

Странное время было этотъ 185… г.; самое нерѣшительное время, безъ всякой опредѣленной физiономiи, точно трусливый и застѣнчивый господинъ, который, идя по улицѣ, желаетъ изъ себя молодца показать и въ то же время внутренно чувствуетъ робость; чувствуетъ, что все какъ – то не такъ, не хватаетъ чего – то, и взоры господина блуждаютъ изъ стороны въ сторону, боясь остановиться на какомъ нибудь опредѣленномъ предмѣтѣ, и правое плечо какъ – то ежится, словно онъ боится задѣть кого нибудь, словно онъ выискиваетъ случая шмыгуть въ какой нибудь переулокъ. Извѣстно, что вскорѣ началъ разъѣзжать по городамъ и селенiямъ Россiйской Имперiи генералъ Конфузовъ (по выраженiю Щедрина), и надо полагать, что началъ онъ свою ревизiю именно съ университетовъ.

Насъ заставляли еще во всей своей строгости исполнять установленную форму; пройти по улицѣ въ фуражкѣ считалось смѣлостью; еще инспекторъ, встрѣчая студента, отворачивалъ полу шинели для того, чтобы поглядѣть имѣется – ли шпага. Инспекторъ и его помощники (по просту субы) заглядывали на квартиры студентовъ, имѣя въ виду туже высокую цѣль, какъ гоголевскiй городничiй, «чтобы всѣмъ благороднымъ людямъ никакихъ притѣсненiй не было.» Вновь поступавшимъ раздавались книжечки, въ которыхъ изъяснялось, что надо вести себя прилично, при встрѣчѣ съ начальствомъ кланяться, и т. п. Даже и такiе факты были еще возможны: когда одинъ молодой професоръ возъимѣлъ желанiе читать студентамъ четвертаго курса «теорiю химiи,» то ему было объявлено, что у студентовъ и безъ того много занятiй.

Впрочемъ, во всѣхъ сихъ дѣлахъ исполнители конфузились уже излишнюю ревность прилагать; субъ, входя къ студенту, немного краснѣлъ, бормоталъ извиненiе и кашлялъ, слегка прикрывая ротъ рукою, на подобiе щитка. Слово карцеръ звучало какъ – то странно; инспекторъ ограничивался одними выговорами и то произносилъ ихъ негромко, съ опущенными глазами; тайная мысль видимо тревожила его: а что – молъ, если студентъ отвѣтитъ: да полно вамъ вздоръ – то молоть.»

Скоро все начало измѣняться; съ весною и новымъ попечителемъ стали появляться фуражки, шпаги употреблялись единственно при варенiи жжонки; начали – о, ужасъ! – не смотря на всевозможныя объявленiя и предостереженiя (въ родѣ: «виновные подлежатъ немедленному исключенiю») курить въ стѣнахъ храма науки. Интересно, что само начальство приказывало снимать особенно краснорѣчивыя объявленiя по воскресеньямъ, когда въ университетской залѣ бывали концерты и, слѣдовательно, по коридорамъ проходила публика.

Этой внѣшности какъ нельзя лучше соотвѣтствовало внутреннее состоянiе университета. Посѣщенiе лекцiй de jure считалось обязательнымъ; нѣкоторые професора еще дѣлали репетицiи, или «репетички,» какъ выражался одинъ изъ нихъ, читавшiй что – то такое, называвшееся въ университетскомъ росписанiи «логикою.» Они смотрѣли на своихъ слушателей, какъ чиновники высшаго полета взираютъ на своихъ подчиненныхъ; слушанiе лекцiй считали службой и отмѣчали нерадивыхъ. Не ходитъ студентъ на лекцiю – значитъ онъ негодяй, потому не его дѣло разсуждать какъ и чтò (ей – Богу, приходила иногда въ голову мысль: да что это онъ читаетъ?) читаетъ професоръ; сиди смирно, слушай внимательно, не разсуждай и благо тебѣ будетъ. Многiе читали, или по своимъ запискамъ, составленнымъ лѣтъ за 20, или по своимъ столь – же почтеннымъ древностiю печатнымъ руководствамъ; были и такiе, что такъ заматорѣли въ професорахъ, что обходились и безъ записокъ, и безъ книжекъ, – но ежегодно повторяли свои лекцiи слово въ слово, съ неизмѣнными остротами и прибаутками. Молодыхъ професоровъ было очень мало; все большинство любило, чтобы студенты титуловали ихъ «ваше п – во.» Они напоминали мнѣ моего школьнаго учителя космографiи, который считалъ по старинному двѣнадцать планетъ, и на возраженiя своихъ учениковъ смиренно отвѣчалъ: «ну тамъ другiе какъ себѣ хотятъ, а у насъ будетъ двѣнадцать.»

По счастiю, мнѣ не пришлось испытать тѣхъ разочарованiй которые выпали на долю автора вышеупомянутой статьи. Въ училищѣ, гдѣ я воспитывался, былъ сильно развитъ скептитическiй духъ; – при томъ – же я перешолъ въ университетъ не прямо со школьной скамьи. Почтенные жрецы науки не наполняли моего юнаго сердца благоговѣнiемъ; я наслушался объ нихъ довольно, особенно о томъ, котораго авторъ называетъ г. Креозотовымъ. Когда я обучался въ школѣ коммерческимъ наукамъ, – то у насъ въ класѣ издавались журналы «Фригiйская шапка» «Гражданинъ» и даже «Соцiалистъ» само собою разумѣется, что ни редакторъ, ни сотрудники, ни читатели не понимали хорошенько что это такое за штука соцiализмъ; впрочемъ это ничего; главное, стремленiе къ чему – то было, а что до пониманiя что такое соцiализмъ, то есть цѣлые литературные органы, которые лишены онаго. Выйдя изъ училища съ порядочными свѣдѣнiями въ естественныхъ наукахъ, особенно въ химiи, трудно было поддаться краснорѣчiю учоныхъ соловьевъ. Но легко себѣ представить что должны были испытывать неопытные юноши; какъ ихъ огорошивали закругленные перiоды и важное выраженiе лицъ почтенныхъ наставниковъ.

Вообще, на естественный факультетъ поступаютъ люди (по крайней мѣрѣ въ мое время, когда онъ успѣлъ еще сдѣлаться моднымъ факультетомъ) болѣе развитые, чѣмъ на другiя факультеты. Тутъ волей – неволей, худо – хорошо, а приходится заниматься и разсуждать: трехнедѣльнымъ зубренiемъ передъ экзаменами ничего не подѣлаешь. Знаменитый Бiо рекомендовалъ нѣкогда естественныя науки французскому юношеству какъ занятiя спокойныя, удаляющiя отъ треволненiй житейской суеты, – но у насъ оно вышло совершенно на оборотъ. Натуралисты интересовались не одними естественными науками; между тѣмъ, мнѣ случалось слышать, какъ филологи третьяго и четвертаго курса удивлялись, неужели возможно заниматься «такими сухими предметами, какъ ботаника, или химiя»; имъ казалось, что въ этихъ наукахъ «нѣтъ жизни». Студенты въ этомъ случаѣ были даже ниже своего професора Телицына, котораго такъ прекрасно характеризовалъ авторъ статьи. Этотъ, напротивъ, благоговѣлъ передъ натуралистами, питалъ самую платоническую страсть къ естественнымъ наукамъ, ждалъ отъ нихъ спасенiя мiра (подобно нашему извѣстному литератору и педагогу г. Водовозову), волочился за студентами нашего факультета. Онъ проникался до того чувствомъ благоговѣнiя, что приходилъ слушать лекцiи физiологiи растенiй, слушалъ съ усиленнымъ вниманiемъ, хлопалъ отъ удивленiя глазами и разумѣется ничего не понималъ, потомучто естественныя науки были для него «темна вода во облацѣхъ.»

Надо правду сказать, что такихъ поклонниковъ естественныхъ наукъ на Руси у насъ развелось въ послѣднее время довольно. Съ ними просто совѣстно разговаривать. «Ахъ, вы были на естественномъ факультетѣ!» восклицаетъ они такимъ тономъ, что ожидаешь, что, подобно Анучкину, они объявятъ намъ, «что ихъ стоило только посѣчь» и они знали – бы естественныя науки. Эти господа пересыпаютъ свою рѣчь выраженiями: «естественныя науки показали, натуралисты доказали, такой – то химикъ открылъ,» и вслѣдъ за этимъ сморозятъ такую чушь, что только руками разведешь: двѣсти сорокъ пьявокъ Ноздрева передъ ихъ клеветою на науку – дѣтская шалость. Особенное уваженiе питаютъ они къ фосфору (которому у насъ на Руси дана привилегiя кипѣть не при 2,90 какъ во всѣхъ цивилизованныхъ странахъ, а при обыкновенной температурѣ) и все оттого, что Моллешоту почему – то вздумалось сказать: Ohne Phosphor kein gedanke, хотя онъ имѣлъ полное право, вмѣсто фосфора, приписать эту честь, напр., кислороду или водороду. Такое уваженiе къ естественнымъ наукамъ было – бы весьма полезно, еслибы поклонники хоть немного поучились имъ; а то они совершаютъ какiя – то безсмысленныя сатурналiи, пляшутъ передъ наукой, какъ дикiе передъ идолами.

Такое лакейство передъ наукою врядъ – ли скоро выведется изъ моды: оно столь же соблазнительно какъ поподличать передъ миллiонщикомъ.

Да извинитъ меня читатель за это и подобныя будущiя отступленiя. И такъ я сказалъ, что на естественный факультетъ поступали люди болѣе или менѣе развитые, и професорамъ труднѣе было, чѣмъ на другомъ факультетѣ, заслужить уваженiе своихъ слушателей. Однѣми громкими фразами трудно отдѣлаться; требуются обширныя фактическiя свѣдѣнiя, и нужно непрерывно слѣдить за наукою. Всегда въ курсѣ есть два – три спецiалиста, могущiе обличить завравшагося професора. Такой професоръ, какъ Телицынъ, не могъ – бы увлечь своихъ слушателей – натуралистовъ; «перчикомъ», которымъ онъ посыпалъ концы своихъ лекцiй, отдѣлаться было невозможно. Тутъ и личная ненависть къ Фридриху – Вильгельму I (заимствованная впрочемъ у Маколея) ничего – бы не помогла. Такъ называемые выводы естественныхъ наукъ порядочно надоѣли въ разныхъ популярныхъ статейкахъ и книжкахъ. Я удивился бѣдности свѣдѣнiй, которыя, напр., передавалъ своимъ слушателямъ восторженный Телицынъ о древней русской литературѣ, когда зашолъ какъ – то къ нему на лекцiю. Повѣритъ ли читатель, что я, почитывая только журнальныя статьи и кой – какiя сочиненiя по этой части, не только не вынесъ ничего изъ аудиторiи почтеннаго професора, но даже замѣтилъ кой – какiя промахи?

II

Теперь я приступлю къ описанiю нашихъ професоровъ.

Професоръ Зоологiи очаровалъ насъ на нѣсколько лекцiй. Онъ началъ безъ всякихъ прикрасъ, безъ опредѣленiя своего предмета; не вдавался въ умствованiя о значенiи слова природа, не вычислялъ названiй естественныхъ наукъ; словомъ, обошолся безъ тѣхъ рутинныхъ прiемовъ, которыми преизобилуютъ всѣ учебники. Взойдя на каѳедру, онъ сказалъ: «мы будемъ говорить о костяхъ», и началъ прямо съ опредѣленiя, что такое кость. Этимъ онъ прельстилъ всѣхъ слушателей. Надо отдать полную справедливость почтенному професору: у него былъ даръ разсказывать необыкновенно ясно, убѣдительно и краснорѣчиво. Къ несчастiю, свѣдѣнiя его далеко не соотвѣтствовали ораторскому таланту. Это обнаружилось скоро, именно, когда професоръ дошолъ до мускуловъ; правда, онъ столь – же убѣдительно указывалъ мѣста прикрѣпленiя различныхъ мускуловъ, такъ что постороннiй ни за чтобы не заподозрилъ почтеннаго професора въ незнанiи, – но на бѣду професора были студенты, занимавшiеся анатомiей помимо его лекцiй: эти – то студенты и указали другимъ на промахи професора. Сомнѣнiе вещь такого рода, что стоитъ только зародиться. Замѣтили разъ, что человѣкъ вретъ, – и бѣда ему; хотя онъ и правду иной разъ скажетъ, и ее подвергаютъ сомнѣнiю; словомъ, на него начинаютъ смотрѣть подозрительно. Вообще, професоръ зоологiи имѣлъ удѣлъ плѣнять своими лекцiями вновь поступившихъ студентовъ; со втораго курса студенты начинали охладѣвать къ его блестящимъ талантамъ. Всѣ легко замѣчали, что у него есть коньки, на которыхъ онъ любитъ выѣзжать, – къ несчастiю коньки эти были весьма незавиднаго свойства и скоро всѣмъ надоѣдали. Професоръ до того увлекался и повторялся, излагая свои общiя идеи, что лекцiи его становились невыносимо скучны; выносилось изъ нихъ весьма мало; вся лекцiя легко умѣщалась на четверкѣ довольно крупнаго письма.

Къ ошибкамъ почтеннаго професора присоединялась еще крайняя небрежность изложенiя. Онъ увлекался до того, что забывалъ весьма существенныя вещи. Такъ, читая «систему животнаго царства», – онъ однажды проболталъ всю лекцiю о пустякахъ, и при чтенiи записокъ оказалось, что онъ далъ слѣдующее опредѣленiе отличiя жуковъ отъ прочихъ насѣкомыхъ (привожу подлинныя слова професора): «если налетитъ на васъ такая штука – говорилъ онъ – ударится о васъ и упадетъ, значитъ это жукъ, – если – же ударившись пролетитъ мимо – это другое какое нибудь насѣкомое.» И болѣе ни слова. Я вовсе не думаю сказать этимъ, что почтенный професоръ не зналъ, чѣмъ отличается жукъ отъ прочихъ насѣкомыхъ, – но по моему лучше – бы онъ вовсе этого не зналъ, чѣмъ подчивать своихъ слушателей подобнымъ вздоромъ. Весьма рѣдко професоръ приготовлялся къ лекцiи, – а не приготовившись онъ конечно необходимо былъ принужденъ прибѣгать къ болтовнѣ, выражаться неточно, или просто говорить глупости, въ родѣ вышеприведенной. Впрочемъ, въ нѣкоторыхъ изъ подобныхъ нелѣпостей онъ, по всей вѣроятности, былъ убѣжденъ самъ. Я по крайнѣй мѣрѣ увѣренъ, что нашъ полезный наставникъ умеръ, нисколько не сомнѣваясь, что у комара четыре крыла; въ продолженiе всей своей учоной дѣятельности онъ причислялъ комара къ перепончато – крылымъ.

А между тѣмъ онъ былъ человѣкъ не безъ гордости и любилъ похвалиться своими учоными трудами. Такъ, когда онъ показывалъ какой нибудь дорогой атласъ и его спрашивали о цѣнѣ этого изданiя, – онъ не упускалъ случая тонко замѣтить, что между учоными есть обычай дарить другъ другу свои сочиненiя, – а потому онъ и не знаетъ что стоитъ атласъ. Это произносилось весьма самодовольно и на лицѣ професора свѣтилась улыбка, которая ясно говорила: «вы не очень – то забывайтесь, насъ и знаменитые учоные уважаютъ». Нельзя однако сказать, чтобы учоные труды професора пользовались особеннымъ авторитетомъ; это были либо компиляцiи, либо труды не вполнѣ удовлетворительные. Къ тому же на счетъ его самостоятельныхъ работъ ходили разные темные слухи, будто лучшая ихъ часть принадлежитъ не ему, а его бывшему професору. Трудно сказать справедливы ли были эти слухи, – но нѣкоторыя обстоятельства дѣлали ихъ вѣроятными. Положительно оказалось, что статьи, напечатанныя имъ въ русскихъ журналахъ, по большей части были переводами съ нѣмецкаго; конечно, выбирался какой – нибудь второстепенный учоный и къ его изслѣдованiю прибавлялись легкiя замѣчанiя, игривыя подробности. Такъ, переведя съ нѣмецкаго статью «о рукѣ и ногѣ человѣка,» професоръ распространился о ножкахъ Фанни – Эльснеръ, которая въ то время плѣняла петербургскую публику. Позже професоръ издалъ «естественную исторiю земной коры», – и это сочиненiе оказалось на половину заимствованнымъ, на половину переведеннымъ. Професоръ не постарался даже соразмѣрить частей книги; и вышло, что одна часть – такъ сказано было въ предисловiи – предназначалась для женскихъ институтовъ, а другая для университетскихъ слушателей. Это вышло оттого, что одна часть была составлена по краткому нѣмецкому учебнику, а другая по болѣе подробному. О чемъ же заботился професоръ при изданiи книги? – Единственно о сбытѣ. Онъ былъ преподавателемъ въ одномъ изъ женскихъ учебныхъ заведенiй – вотъ ключь къ появленiю книги. Составленная такимъ образомъ книга покупалась студентами и для институтокъ. Разчетъ, оказавшiйся невыгоднымъ.

Въ извиненiе професора приводилось обыкновенно то обстоятельство, что предметъ чтенiй его былъ очень обширенъ. Въ самомъ дѣлѣ, онъ обязанъ былъ читать сравнительную анатомiю, зоологiю, и палеонтологiю – гдѣ тутъ одному управиться! Физiологiи не полагалось по уставу. Но надо сказать, что ни одной части изъ моего курса онъ не читалъ порядочно; читай онъ что нибудь удовлетворительно и студенты навѣрно примирились – бы съ нимъ. Мало этого, въ другомъ высшемъ учебномъ заведенiи (курсъ котораго равнялся университетскому) онъ читалъ минералогiю и геогнозiю; не говоря уже о преподованiи въ институтахъ, о публичныхъ лекцiяхъ и т. п. И во всемъ онъ выдавалъ себя за спецiалиста: онъ былъ и зоологъ, и минералогъ Jack of all trades, and master of none, какъ говорятъ англичане; т. е. малый на всѣ руки и ничего путемъ не дѣлалъ. Это – то шарлатанство и возмущало. Впослѣдствiи, неудовольствiе студентовъ дошло до того, что ходили жаловаться къ попечителю. Попечитель обѣщалъ, что каѳедра будетъ раздѣлена, что пригласятъ адъюнкта, – но эти хорошiя слова остались хорошими словами, не больше.

По убѣжденiямъ професоръ былъ самый крайнiй матерiалистъ; другого такого я не видывалъ. Въ противность другимъ матерiалистамъ, онъ былъ далеко не либералъ. Онъ хотѣлъ быть человѣкомъ положительнымъ; мечтанiй никакихъ не любилъ. Онъ не прямо оправдывалъ даже рабство негровъ: – извѣстно, негры низшая раса и даже междучелюстная кость у нихъ есть. Въ частныхъ дѣлахъ, въ отношенiи къ своимъ крестьянамъ, – но впрочемъ до этого намъ нѣтъ дѣла.

Въ то время, когда двери университета отворились для женщинъ, професоръ явился противникомъ такого безобразiя. Протестъ свой онъ выражалъ весьма оригинальнымъ способомъ. И прежде професоръ былъ не прочь пуститься въ не совсѣмъ умѣстныя эротическiя подробности. Такъ напр. при объясненiи отправленiя блуждающаго нерва, – онъ рисовалъ съ большимъ старанiемъ картину какъ влюбленная дѣвица (дѣйствiе конечно происходило въ саду освященномъ луною) ожидаетъ своего возлюбленнаго, какъ она вздыхаетъ, закатываетъ глаза и т. д. И при другихъ обстоятельствахъ рисовались подобныя – же соотвѣтсвующiя картины. Но какъ только женщины стали посѣщать его лекцiи, – любовь его къ эротическимъ изображенiямъ, по крайнѣй мѣрѣ, утроилась. Приходя на лекцiю онъ окидывалъ своимъ орлинымъ взоромъ аудиторiю, – а, слушательница есть, хорошо – же! «Господа, мы будемъ говорить…

А было однако что – то въ этомъ человѣкѣ, что заставляло любить его, прощать половину его недостатковъ; была сила, былъ талантъ. Помню, какъ послѣ похоронъ професора мы сошлись «помянуть» его. Всѣ удивились отчего не было на могилѣ его произнесено ни одной рѣчи. Стали разсуждать о професорѣ и много теплыхъ и задушевныхъ словъ было сказано о немъ. Всѣ согласились, что онъ обладалъ драгоцѣннѣйшимъ свойствомъ: онъ умѣлъ внушать любовь къ наукѣ; онъ былъ похожъ на человѣка, который, указывая впередъ, говоритъ: «идите туда, тамъ хорошо» – но что именно хорошо онъ самъ не зналъ; онъ слишкомъ облѣнился, слишкомъ долго засидѣлся на одномъ мѣстѣ и трудно было ему сдвинуться съ насиженнаго мѣстечка. Какъ ни хотѣлось всѣмъ присутствовавшимъ распространиться о его заслугахъ, – однако насчитали только пять хорошихъ лекцiй; никакъ не больше. Можетъ быть, иной подумаетъ, что смерть примиряетъ съ человѣкомъ и что потому только бывшiе слушатели и начали находить на поминкахъ хорошiе стороны въ своемъ умершемъ професорѣ – но это будетъ несправедливо. У него были дѣйствительно блестящiя професорскiя способности, – но онъ умѣлъ только шарлатанить ими. Для такихъ людей нуженъ «глазъ», нуженъ контроль, а то они облѣнятся и зазнаются. А какой контроль былъ надъ нимъ? Гдѣ разбирались серьезно его хоть – бы популярныя публичныя лекцiи или журнальныя статьи? А свидѣтельству студентовъ – кто повѣритъ? И теперь еще печатно проповѣдуется, что студентъ не можетъ оцѣнить професора. А кажется не мудрено сказать: хорошъ или дуренъ професоръ, когда онъ факты перевираетъ. Въ публикѣ слава професора была баснословная; удивлялись, когда студентъ не совсѣмъ почтительно объ немъ отзывался; считали это личнымъ нерасположенiемъ, чуть не святотатствомъ.

Антагонистомъ професора зоологiи и свѣтиломъ факультета былъ професоръ ботаники. Это былъ дѣйствительно человѣкъ весьма почтенный; солидный учоный и солидный професоръ, знающий вполнѣ свой предметъ. Онъ вносилъ въ университетскiй застой новую струю. При другомъ професорѣ, или адъюнктѣ – лучшаго и желать – бы не надо. Несчастiе и въ то – же время великiя достоинства професоръ Ботаники заключались въ томъ, что онъ былъ спецiалистъ, занимавшiйся извѣстной частью предмета, именно низшими организмами и потому, знавшiй только одинъ методъ – изученiе исторiи развитiя. Свою спецiальность онъ зналъ вполнѣ удовлетворительно; я нисколько не сомнѣваюсь, что и другiя части науки были ему хорошо извѣстны, – но онъ не обращалъ на нихъ почти никакого вниманiя, а къ систематикѣ высказывалъ даже нѣкоторое пренебреженiе. Все это необходимо должно было отразиться на слушателяхъ. Всѣ уважали професора, но учениковъ у него не было, да и быть не могло. Нельзя же назвать учениками господъ, слѣпо поклонявшихся професору, знавшихъ только его мнѣнiя и ничего внѣ ихъ знать не хотѣвшихъ; они точно зазубрили урокъ и боялись не сбиться; даже выраженiя професорскiя затвердили. Избави Богъ всякаго отъ подобныхъ учениковъ!

Професоръ читалъ весьма подробно исторiю развитiя низшихъ растенiй, касаясь при этомъ нѣкоторыхъ весьма важныхъ вопросовъ, относительно размноженiя вообще. Отъ него мы впервые услыхали напр. о перiодично – смѣняющихся поколѣнiяхъ. Онъ оказывалъ влiянiе даже на своего антагониста. Между тезисами дисертацiи професора ботаники на степень доктора былъ между прочимъ тотъ, что границы между растительнымъ и животннымъ царствомъ не существуетъ. Професоръ зоологiи явился ярымъ противникомъ этого мнѣнiя потерпѣлъ жестокое пораженiе. Чрезъ полгода онъ сдался и объявилъ объ этомъ на лекцiи. Точно также сталъ онъ обращать вниманiе на исторiю развитiя животныхъ, пересталъ держаться за прежнiя опредѣленiя рода и вида. Этими пасивными уступками онъ и ограничился. Правда, онъ намекалъ на лекцiяхъ, что изученiе исторiи развитiя не единственный методъ естественныхъ наукъ, – но только этимъ намекомъ и ограничивался; у него самого метода никакого не было, да и не могло быть, такъ какъ онъ, не смотря на нѣкоторыя (впрочемъ весьма рѣдкiя) благодѣтельныя порывы, за серьезное изученiе своего предмета не принимался.

И такъ исторiя развитiя торжествовала, что было не совсѣмъ полезно (да извинитъ читатель невольный каламбуръ) для нашего развитiя. По неволѣ къ намъ въ головы закрадывалась односторонность воззрѣнiя. Мы, какъ я уже сказалъ, преуспѣвали въ изученiи исторiи развитiя низшихъ организмовъ. Ее мы знали въ совершенствѣ. Да и излагалась она превосходно: на професора въ этомъ отношенiи пожаловаться нельзя. Этотъ спецiальный курсъ онъ читалъ съ любовью, увлекательно; безъ микроскопа лекцiя не мыслима; на ней излагаются всѣ послѣднiя изслѣдованiя, всѣ новѣйшiя открытiя. И вотъ мы, увлеченные професоромъ, больше ничего знать не хотѣли. Систематикой мы ясно пренебрегали, и мало кто занимался ею. Большинство знало только, что Шлейденъ назвалъ гербарiумъ – сушенымъ сѣномъ. Этого, конечно, было недостаточно. И не только систематику мы знали плохо, но даже исторiя развитiя высшихъ растенiй излагалась далеко не въ такой подробности, какъ низшихъ. О питанiи прочтено было двѣ коротенькихъ и весьма неудовлетворительныхъ лекцiи.

А будь при такомъ професорѣ ботаники хорошiй професоръ сравнительной анатомiи! Такого односторонняго увлеченiя и въ поминѣ не было. Но то и бѣда, что у насъ если одинъ дѣльный професоръ на фкультетѣ, – то и слава Богу! О цѣломъ факультетѣ и не помышляетъ никто; этакой роскоши и не слыхано.

Все дѣлалось по простотѣ. Получитъ господинъ професорскую каѳедру и знаетъ что обезпеченъ на двадцать пять лѣтъ; дѣлаетъ онъ что, ничего не дѣлаетъ – все равно; никому до этого дѣла нѣтъ; сидитъ на мѣстѣ крѣпко и незыблемо, и неизмѣнно каждое первое число по званiю своему жалованье получаетъ. Роскошь! Ну, пока молодъ еще туда – сюда занимается кое – какъ; иной лѣтъ пять протянетъ, а тамъ къ концу шестого и увидитъ, что все это прахъ и суета: суета суетъ и всяческая суета. Еще лѣтъ пять журналы учоные почитываетъ, а тамъ и это броситъ; развѣ ужь очень про какое открытiе прокричатъ. А между тѣмъ десять лѣтъ не шутка; чинъ соотвѣтственный получитъ и славой взыщется. Всякiй знаетъ, что онъ професоръ, да и знать – то это за честь себѣ почитаетъ. И польются на професора всякiя благодати: и почетъ, и репутацiя учоного и – главное – изобилiе денежное. Кого пригласить въ наставники – наблюдатели? – заслужоннаго и уважаемаго професора. Кому поручить преподованiе въ спецiальныхъ класахъ спецiальнаго училища? заслуженному и уважаемому професору. И платятъ такому професору по двадцати пяти рублей серебромъ за урокъ. Оно и професору выгодно и начальству спецiальнаго училища лестно: нами – де и столпы науки не гнушаются, потому мы цѣнить людей умѣемъ. Денегъ у насъ что – ли нѣтъ! Конечно, иной кандидатъ и за пять – бы рублей читалъ лекцiи, да еще толковѣе. Такъ опять разница: то професоръ, лицо извѣстное, а то кандидатъ какой нибудь. А нашъ професоръ живетъ да живетъ себѣ, и видя его хочется сказать: «ахъ ты, растолстѣлъ, разжирѣлъ и забылъ даже чему учился».

Гдѣ—же синклиту такихъ почтенныхъ мужей заботиться о составѣ факультета? Они и въ професора – то выбираютъ тѣхъ кто подъ руку подвернется: подвернется хорошiй человѣкъ – счастье; подвернется дрянь – и то сойдетъ. Все дескать больше насъ грѣшныхъ знаетъ: недавно учился. А то и по протекцiи и по родству люди попадаютъ въ професора; кто сынка Роберта, кто племянничка Анатолiя упрячетъ въ наставники. А люди ходятъ и удивляются; откуда молъ эти молодчики въ професора налѣзли? А удивляться, право, нечему.

Однако возвратимся къ професору ботаники. Его влiянiю, хотя и полезному, но одностороннему, какъ уже было замѣчено, изъ професоровъ не противудѣйствовалъ, да и не могъ – бы, не смотря на все желанiе.

Опозицiя явилась въ средѣ студентовъ. Были люди занимавшiеся, помимо лекцiй, сравнительной анатомiей; они предостерегали товарищей отъ увлеченiя, – болѣе или менѣе удачно. Опозицiя заговорила громче вотъ по какому случаю. Одинъ молодой учоный представилъ дисертацiю на степень магистра зоологiи. «О костяхъ запястья млекопитающихъ,» – сочиненiе, обратившее на себя вниманiе учоныхъ. Опонентомъ, кромѣ професора зоологiи, былъ назначенъ доцентъ минералогiи, который не зналъ какъ отдѣлаться отъ своей обязанности. Дня за три до диспута возвратился изъ заграницы професоръ ботаники; доцентъ къ нему: «будьте благодѣтелемъ, будьте вмѣсто меня опонентомъ;» професоръ согласился. Не въ томъ бѣда, что професоръ согласился, а въ томъ бѣда, что онъ путемъ дисертацiи не прочелъ. На диспутѣ онъ сталъ возражать; сдѣлалъ два – три незначительныя замѣчанiя и тотчасъ съѣхалъ на общiе взгляды. Именно, онъ обвинилъ магистранта въ томъ, что онъ не обратилъ вниманiя на исторiю развитiя. Професоръ говорилъ долго и много; рѣчь его была отчасти его profession de foi; онъ выставлялъ важность изученiя исторiи развитiя (въ чемъ диспутантъ, конечно, и не сомневался) и въ заключенiе объявилъ, что внѣ ея нѣтъ спасенiя. Магистрантъ видимо былъ смущенъ такимъ заключенiемъ; онъ сказалъ двѣ три фразы, – и офицiальный диспутъ окончился.

Но дѣло этимъ не кончилось. Послѣ диспута, въ спорахъ студентовъ рѣшается обыкновенно кто былъ правъ, кто виноватъ. Тутъ – то опозицiя и выступила. Она доказала весьма ясно, что и внѣ исторiи развитiя есть спасенiе, что это не единственный методъ, – что сравнительно – анатомический методъ, опредѣленiе гомологiй, имѣетъ свои права и т. д. Впослѣдствiи торжество опозицiи увеличилось. Магистрантъ напечаталъ въ свою защиту цѣлую статью «о методѣ наукъ наблюдательныхъ.» Професоръ, прочтя эту статью, объявилъ на лекцiи, что онъ былъ не правъ, что изученiе исторiи развитiя очень важно, но что это не единственный методъ. «Хотя – прибавилъ – онъ у насъ въ ботаникѣ безъ исторiи развитiя ничего и сдѣлать нельзя.»

Професоръ, конечно, продолжалъ идти своей дорогой и странно было – бы требовать отъ него большаго. Нельзя – же требовать чтобъ всѣ професора были первостепенными и всеобъемлющими учоными; и то хорошо, что человѣкъ работаетъ по возможности.