Текст книги "Лейтенант Жорж"

Дмитрий Долинин
Лейтенант Жорж
(Авантюрная повесть)

Вступление

– Дядя, – помолчав немного, не вытерпел я, – а какие это были солдаты? Белые?

– Лежи, болтун! – оборвал меня дядя. – Военные были солдаты: две руки, две ноги, одна голова и винтовка-трехлинейка с пятью патронами.

Аркадий Гайдар, «Судьба барабанщика».

В тридцатых годах XX века один тогда еще не знаменитый писатель опубликовал повесть про некоего юношу, Мартына. Мартын этот был русским послереволюционным эмигрантом, жил то в Германии, то во Франции, то в Швейцарии, терпел любовные неудачи, да всё никак не мог забыть родную Россию, которую, на самом деле, по-настоящему никогда не видел. Увезли его из России в младенческом возрасте. Мог ли он что-нибудь помнить? Нет, конечно. А далекая и недоступная Россия снилась, манила и манила. Может быть, отец, всякий раз после бутылки красного обретавший дар красноречивого рассказчика, слишком много говорил о далёкой покинутой родине? Очень хотелось её увидеть. Именно что – увидеть. Мартын был созерцателем, зрителем. Впитывателем впечатлений. Не философом.

Случай представился. И, с помощью неких тайных деятелей, он отправился на родину. Можно ли сказать, что он двинулся в страну своей мечты? Нет, мечта – неверное слово, ибо Мартын знал, что там сейчас делается. Обычная жизнь отменена, все чуть ли не строем ходят, машут лопатами, возводя заводские корпуса, роют каналы и кричат ура во славу некоего иноплеменного вождя с рябым лицом и тугими усами. А если что не так скажешь, не так посмотришь, тут же и тюрьма, концлагерь или расстрел. Какая уж тут мечта? Но звала она его, манила, гиблая эта страна, и ничего он с этим не мог поделать. Он отправился туда и исчез. Навсегда исчез. Писатель на этом оборвал свое повествование.

Прошло лет семьдесят, и уже не стало той страны. Тугоусый вождь давно истлел, нагромоздив миллионы трупов, выигранную ценой огромных человеческих потерь войну (опять трупы) и скукожившееся, разучившееся работать население. Страна, конечно, никуда не делась, но со временем уменьшилась в размерах и поменялась. Как она поменялась, достаточно ли поменялась, – вопрос. Но не он сейчас интересен. Интересна судьба Мартына. Или, точнее, судьба того молодого человека, которого писатель назвал Мартыном, ибо, на самом деле, его звали иначе. Однако не стоит играть именами. Мартын, так Мартын. Тем более, имя теперь не частое, заметное, запоминающееся.

1. Походники

Финская весна 193** года запоздала. В мае под густыми елями в лесу еще лежали пятна грязного подтаявшего снега, но на полянках под солнцем уже зазеленела трава и высунулись свежие листики брусничных кустов. Трое с рюкзаками, одетые в удобную спортивную одежду, пробирались по глухому лесу. Двое были совсем молоды, почти мальчишки. Третий – лет сорока. Ели сменялись соснами, бурелом – болотом, глухие овраги – сухими холмами. Шли походники давно, устали, но Мартын, самый младший, хоть и самый длинный, белобрысый, голубоглазый, с чистым, словно девичьим лицом, не умолкал:

– Лес… Никогда в настоящем лесу не гулял… Разве во Франции лес?.. Вот здесь лес, так лес… Вот это елка, так елка… Как в России… Шура, а это что за гриб?.. Как называется?

Шура чуть постарше Мартына. Узкоплеч. Очкарик. Сухое, аскетическое лицо.

– Мухомор, – буркнул устало. – Вы, Мартын врете, на самом деле, и во Франции всё есть… Лес случается как в Сибири… Даже мухоморы…

– Стойте, господа… Простите, – товарищи, – остановил их на холме старший, Сурин. – Нужно свериться с картой. Отдыхайте.

Сбросили рюкзаки, потянулись. Раскинув руки и задрав ноги на ствол ближайшей сосенки, Шура улегся в траву, пробитую зелеными кустиками черники. Сурин присел на корточки, пристроил на коленях карту и компас, вглядывался, изучал. А Мартын не умолкал.

– Господин капитан…

– Мартын! Забыли – никаких господ! Если уж по чину – тогда товарищ! Помните, куда мы идем! Что вам?

– Все время путаюсь – если с Невского идти по Надеждинской, Ковенский переулок до Бассейной или после?

– Погодите… Невский… Далеко ещё до Невского…

Разобрался, наконец, с картой.

– Нам туда. Вперед, орлы!

Навьючили рюкзаки. Двинулись.

– Иван Андреевич! Так если с Невского по Надеждинской, Ковенский до Бассейной или после?

– Зачем вам Ковенский? Адресов на Ковенском у нас не значится. Кстати – как Надеждинская теперь называется?

– Надеждинская?… М-м-м… Забыл… Как же ее…

– Вы плохой ученик, Мартын. Двоечник. Как Невский называется, помните?

– Проспект 25 октября.

– То-то. Шура, а как Надеждинская?

– Улица Маяковского.

– Отлично! Мартын, так зачем вам Ковенский?

– Я там родился. Мы там жили. Погляжу на свой дом.

– Ты его помнишь, Мартышка? – усмехнулся Шура. – В восемнадцатом тебе три всего года было. Или два. Что ты мог запомнить?

– А вот и помню. Пять лет мне было. Там ворота приметные. Вернее, не ворота, а тумбы у ворот. Каменные. На них такие страшные… лица. Я помню. Они мне даже снились.

Тяжело вытаскивая ноги, походники миновали чавкающее болото, поднялись на взгорок, когда-то поросший хилыми, нынче засохшими осинками, протиснулись между их назойливыми голыми колючими ветками и спустились к берегу черного торфяного ручья. Русло его перекрывали упавшие стволы и полусгнившие сучья. Осторожно ступая, покачиваясь, стараясь не оступиться, первым перебрался Мартын. Шура кинул ему свой рюкзак и пробалансировал следом. Последним шёл Сурин. Один неуверенный шаг, другой. И вдруг – вскрик, треск сучьев, ругательства, – оступился и сорвался в ручей. Мартын и Шура бросились к нему и вытащили на берег. Он попытался встать на ноги, но тут же осел.

– Нога! Кажется, подвернул.

Снова попробовал встать и опять осел от невыносимой боли.

– Нет, не могу. Проклятье!

Шура ощупал ногу Сурина. Тот громко вскрикнул.

– Это перелом. Вот тут. Кость выпирает, – сказал Шура, растерянно обернувшись к Мартыну.

– Идите без меня, – простонал Сурин – Нужно идти! На той стороне ждут. Не пройдете теперь, – окно закроется. Надолго.

– А вас тут оставить? Вы же погибнете!

– Не ваша забота. Идти вперед! Приказываю… Дотащите меня до границы. Дальше – без меня.

– Вы погибнете!

– Раз в сутки вдоль границы проходит финская стража. Не сегодня-завтра меня найдут.

Усадив Сурина на сплетенные руки, походники тяжело поднимались на последний холм. С холма, если раздвинуть едва зазеленевшие кусты, виднелась глубокая долина, на дне которой извивалась узкая серебристая речка. Посредине речки – каменистый островок, и на нем торчал покосившийся пограничный столб. Сурина усадили на нагретый солнцем валун. Он посмотрел на часы.

– Минут через пятнадцать пройдет их патруль. Обратно – часа через три. Но – поторопитесь. Вам нужно засветло добраться до шалаша. Идите по азимуту. Шура – старший. Шура, подойдите! Пароль для человека в шалаше, – и он что-то зашептал Шуре в ухо.

Вытащили из рюкзачков одежду и, церемонные, хорошо воспитанные юноши, разойдясь по кустам, начали переодеваться. И вдруг:

– О, Господи! – это Мартын.

– Что случилось? – Сурин обернулся.

– Не переменил трусы! Забыл, идиот! Парижские трусы. Шелковые, с меткой фирмы. На вас какие трусы?

– Обычные. Финские, сатиновые, кажется.

– Будьте добры, разденьтесь! Меняемся трусами!

Тащили с Сурина сапоги, брюки, стаскивали трусы, стыдливо отворачиваясь. Сурин морщился от боли, сдерживая стоны.

Вдоль противоположного берега речки шел советский патруль – трое пограничников. А здесь, за кустами, Мартын уже превратился в скромного ленинградского студента. Даже потертый портфельчик при нем. Шура – в сельского комсомольца, который прибыл в большой город учиться на каких-нибудь курсах. Сурин окинул походников критическим взглядом и опять навел бинокль. Пограничники удалялись, растворялись в лесу.

– Ну, кажется, все в порядке, – сказал Сурин. – Снимите ботинки, закатайте брюки. Перейдете речку, оденетесь. С Богом! Нет, встаньте-ка здесь. Не получился из меня корреспондент журнала «СССР на стройке». Так хоть фотография на память.

Он вытащил из рюкзака фотоаппарат. Походники встали в ряд. Сурин щелкнул.

– Всё. Вперед, орлы!

Раздвинув кусты, он следил, как походники спускались с холма. Потом принялся фотографировать. Осторожно ступая по каменистому дну, Мартын первым перешел речку. Шура за ним. Вот они уже на советском берегу. Присели на камни, обуваются.

И вдруг, по неведомому и неслышному сигналу, из-за деревьев и кустов дружно и разом выступили, проявились красноармейцы, их было не менее двадцати. Приближались, окружая походников полукольцом, щетинились винтовочными штыками. Командир щелкнул предохранителем револьвера. Походники бросились к речке.

Чувствуя чудовищную муку бессилия, безоружный Сурин только и мог, что лихорадочно фотографировать. Оглушительные в лесной тишине, прогремели два револьверных выстрела. Упал Мартын. За ним – Шура. Красноармейцы потащили за ноги тела убитых на советский берег. Сурин наугад щелкал «Лейкой». Видел всё неважно, глаза туманили слезы.

2. Эмигранты

Узкий парижский переулок. Старые закопченные дома, щербатая брусчатка. Утренняя тишина. Редкие прохожие, одинокий велосипедист. Прогремела по мостовой тележка старухи-цветочницы, полная свежесрезанных цветов. В наступившей тишине где-то далеко завели свой утренний хор фабричные гудки.

Лязгнули запоры одного из подъездов, отворились дверь, показался рослый, крепкий пожилой человек с висячими усами в затертой русской солдатской шинели, из-под которой торчали вполне французские, но тоже обтрепанные, пижамные штаны. Вынес огромный самовар, грохнул на крыльцо, развел огонь, дым из трубы полетел к небу. Самовар дымил, накалялся, а Горобец, так по фамилии все звали старого солдата, начищал медные таблички с именами жильцов на двери подъезда. Мсье Дюбуа. Мсье Шестаков. Отдельно – мадам Шестаков. А вот большая табличка по-французски и по-русски: «Союз русских воинов (СРВ)». Горобец служил охранником СРВ, а заодно – консьержем всего подъезда. Прострекотал мимо на велосипеде полицейский, взмахнул рукой и прокричал, естественно, по-французски:

– Привет, русский паровоз!

Горобец мрачно сплюнул вслед ему, толстозадому. По-французски он, проживший во Франции лет пятнадцать, до сих пор понимал плохо.

– Ну, полетел, – проворчал он. – Огузок на помеле…

Тем временем дунул, закрутил ветерок, самоварный дым потянулся в окна дома напротив. С треском захлопнулось одно окно, а в другом показалась старушечья голова в папильотках. Старуха что-то выкрикнула. Если бы Горобец знал французский, то понял бы, что его (или самовар?) опять обозвали паровозом, на этот раз – говенным. Старуха скрылась. Высунулась вновь. Опять заорала. Горобец даже головы не поднял. Взмах старушечьей руки, и рядом с Горобцом взорвался полужидкий помидор прошлогоднего консервирования. Горобец отряхнул пижамные штаны, забрызганные помидорной кашей, похожей на кровь.

Сегодня генерал Дитмар шел в присутствие пешком, словно забыв, что в любой момент его затылок, лицо, висок может раздробить пуля большевистского агента. Или того хуже, как было с Кутеповым, Александром Николаевичем, – скрутят, кинут в авто, увезут на пароход – и малой скоростью в Совдепию. Но сегодня – пальто нараспашку, шляпа в руке. Постоянный шофер Петя Бельский отвез с утра к дантисту и покатил, как обычно, на своем таксомоторе зарабатывать деньги. Аркадий Сергеевич шагал отвычными ногами по весеннему Парижу, ощупывая языком новый, гладкий, на пластмассовой основе, зубной протез, только что поставленный вместо старинного каучукового. Зубы мучили генерала давно, еще с Гражданской. Вера Ивановна, его жена, детский врач, говаривала, что в Гражданскую из-за дури и плохого питания Россия растеряла три четверти всех своих зубов, однако, увы, беззубой не стала. У самой Веры Ивановны зубы неплохие. Повезло. Хорошая наследственность, говорила она, хорошие гены. Увлекалась новомодной генетической теорией и всё на свете объясняла с её помощью.

Солнце исправно светило, цвели каштаны, вокруг мелькали красивые женщины. Замечательный, уютный город Париж, вот бы родиться в нем, а не в сумрачной огромной и холодной России, которая когда-то в одночасье взбесилась и до сих пор продолжает стезю беснования. Дитмар давно не гулял пешком, видел нынче город будто впервые, и вдруг подумал, что через месяц ему семьдесят три, и, когда он умрет (или его убьют), новая пластмассовая штучка у него во рту, которая доставляла сегодня такую радость, тут же превратится в совершенно не нужный, бессмысленный предмет и сгинет вместе с его телом. Тело всегда мало интересовало его, потому что не беспокоило. Он был высок, здоров, хорошо сложен, иногда, по кадетской привычке, занимался гимнастикой и обливался холодной водой. Спину всегда держал прямо, и только с возрастом стал иногда сутулиться. Замечая за собой эту неприличную слабость, нарочно выпрямлялся.

Предчувствие надвигающегося и неизбежного конца, его, привычного к смертям военного человека, настигло всего несколько лет назад. Началось с, казалось бы, совершеннейшегося пустяка. Вдруг заболел кот, которого они с Верой возили с собой с тридцатого года. Отказался есть, похудел, стала выпадать шерсть. Вера лечила, делала какие-то уколы. Аркадий Сергеевич держал исхудавшее кошачье тельце, одной рукой ухватив за холку, другой – за передние лапы, а Вера насильно кормила его мелкими кусочками вареной рыбы. Пытка была длительной, Дитмар и кот подолгу смотрели друг другу в глаза. Кошачьи, круглые от оскорбленного достоинства, были такими выразительными, такими человеческими, в них мрачно горело столько укора, ужаса и недоумения, что генерал стал иногда представлять себя этим котом. Переселялся в его шкурку. После принудительных питательных процедур кот обиженно прятался в самые недоступные места в их небольшой квартире, его трудно было найти, а когда находили, он глядел сурово и сумрачно, будто говорил: «Даже умереть не дадут спокойно!». Умереть ему не дали, подлечили. Он стал старым, философичным и печальным. Больные кошачьи глаза открыли Аркадию Сергеевичу какую-то тайну, ту тайну, которая в азарте всей его опасной военной и заговорщицкой суеты была от него скрыта, отодвинута на дальний план. Тайну отдельной жизни и одинокой смерти каждого существа. Он обрел некое знание. Однако, попробуй он рассказать о нем словами, а тем более, повинуясь ему, – изменить катящуюся по своей ухабистой, но наезженной колее жизнь – ничего бы не вышло.

Аркадий Сергеевич Дитмар возглавлял Союз Русских Воинов, который послал Мартына с товарищами в Россию. Шифровка от финских друзей об их погибели только что долетела до Парижа.

Склонив голову, Дитмар молча сидел за обширным письменным столом. Перед ним, чуть не сталкиваясь, расхаживали два генерала, те, кто лет на двадцать – двадцать пять моложе – Абрамов и Саблин. Подлинное их генеральство было в прошлом. Уже давно они стали просто эмигрантами и носили, как и Аркадий Сергеевич, только штатское.

– … опять, опять и опять! – выкрикивал рыхлый Абрамов, взмахивая дымящейся папиросой. – Куда только ваша контрразведка глядела, господин генерал!

– При чем тут! – возражал черноусый янычар Саблин. – Я предупреждал! У меня имелись сведения. Но меня не послушали.

Дитмар молчал. Его рука, будто сама собой, рисовала на бумаге непонятные узоры. Это я его не послушал, думал он. Из-за меня мальчики сгинули. А почему не послушал? Да потому, что как-то невнятно говорилось. Двусмысленно. Но я же старший! Я обязан…

– Плохо предупреждали, мсье Саблин! – горячился Абрамов. – Наши походники постоянно проваливаются! И не в России, а на границе. Пять человек за полгода! Ищите концы здесь, господин генерал!

Вот и Абрамов о том же самом, отметил про себя Дитмар: Саблин плохо предупреждал.

– Ну, и что вы предлагаете, господин генерал? – Саблин уселся и, прикуривая сигарету, упёр в Абрамова свои темные глаза, в которых радужка почти сливалась со зрачком, от чего взгляд его казался пронизывающим, но, в то же время, каким-то закрытым, неясным. Абрамов, уже было набравший воздуху, чтобы что-то сказать, замешкался. Темные глаза оставили его в покое и перескользнули на Дитмара, а тот, запустив пальцы в бороду, смотрел в стол и молчал, иногда тихо покашливая.

– А то, господин генерал, – опомнился Абрамов и рубанул воздух рукой. – Перенести наши… дела сюда, в Европу! Если, конечно, ваша контрразведка избавит нас от предателей! Целей – тьма. Тут совдеповские чиновники, послы – мы в силах их достать! В Париже, в Лондоне, где угодно! Сюда приезжают их люди. Их знаменитости… Этот, скажем, жидок… как его… Эренберг… писака… Шастает туда-сюда…

– Эренбург, Илья, – поправил Саблин. В дверь постучали.

– Черт с ним, Эренбург.

– Тихо, господа, – сказал Саблин и выкрикнул. – Войдите!

Горобец и секретарь Дитмара, молодой, лысеющий и узкоплечий Серж Поволоцкий, внесли самовар, чашки, чайник. Поставили на маленький столик и вышли.

В приемной Горобец аккуратно прикрыл за собой дверь и тихо спросил Сержа:

– Чего они… не в себе будто?

Тут было полно посетителей, поэтому Поволоцкий, осторожно оглянувшись, что-то прошептал Горобцу на ухо.

– Горя много, а смерть одна, – вздохнул тот.

А Саблин всё напирал:

– Нельзя! Здесь ничего нельзя! Представьте, убит их посол. И что? Да нас французы в порошок сотрут. Тут дипломатические отношения! Советы на них так навалятся, что им ничего не останется – только выгнать нас из Франции. Нельзя-с!

– И что, по-вашему, любезный Николай Владимирович, – нам всем пора выращивать виноград? – съязвил Абрамов.

– Зачем вы всё попрекаете меня этим виноградом? – возмутился Саблин. – Дался он вам. Ну, не вышел из меня фермер… не вышел…

– Довольно, господа! – сказал Дитмар. – Эти мальчики шли не для террора.

– Именно! – Саблин встал. – Сведения о сталинских лагерях важнее, чем любой мертвый большевик. Но каждый поход в Россию должен тщательно готовиться. Моя проверка – непременное условие! А вы игнорируете! – он обращался к одному Абрамову, будто тот здесь главный. – Сейчас нужно остановиться и проинспектировать все наши подразделения. Вот провалилась эта группа. Кто их переводил через границу? Кто готовил переход?

Он схватил со стола фотографию и с поклоном сунул её в лицо Абрамову, снова буравя его глазами.

– Ваши люди готовили, ваш Сурин командовал, ваш Сурин фотографировал. И, возможно, этот ваш Сурин предал.

– Вы что себе позволяете, господин генерал!? – вскочил Абрамов. – Мои люди – героические люди! Сурин в госпитале. Заражение крови! Выживет ли? Они…

Дитмар, наконец, не выдержал. Ударил по столу так, что чернильница подпрыгнула.

– Прекратить! Успокойтесь! Не время ссориться, господа. Слушай приказ: все наши действия пока приостанавливаются. Никаких походов! Предупреждения Николая Владимировича были действительно не совсем ясными. Но в том, что он теперь говорит, есть смысл, – кивнул Саблину. – Придется проверить все наши отделения. Начнем с Финляндии. Николай Владимирович, поезжайте в Финляндию. Проверьте. Повидайтесь с этим Суриным. Езжайте немедленно. Вас примет Маннергейм, если понадобится. Я позабочусь.

– Но… Аркадий Сергеевич, есть ли у нас средства на этот вояж?

– Одну минуту, господа, – Дитмар задумался, тяжело встал и вышел.

– Могли бы и на свои съездить, господин генерал, – усмехнулся Абрамов.

– В настоящее время не могу. Напрасно вы думаете, что мы с Надеждой Васильевной так уж состоятельны. Вы не представляете, каких расходов требует артистическая карьера. Одни наряды чего стоят…

Голос Саблина отчетливо звучал в наушниках некоего худощавого, с седоватой бородкой господина. Провода от наушников тянулись под стол, где стоял ламповый усилитель, и далее – за плинтус. Звали господина Шестаковым. Кем он только не состоял за последние двадцать лет. Русским фабрикантом-миллионщиком, министром русского Временного правительства в 1917 году, министром в сибирском правительстве адмирала Колчака. А теперь вот укрывался в каморке с разным хозяйственным хламом и занимался шпионством. Бумага перед ним торопливо покрывалась стенографическими знаками.

Саблин, наливая себе чай, продолжал:

– Актрисе наряды менять надо, нельзя все время в одном выступать. А представьте, приезжаем мы в Грасс, там русских – кот наплакал, а французам зачем русская певица? В зале двадцать человек. Какой с этого доход?

– Совсем ты, Коля, обабился, – сказал печально Абрамов. – Не стыдно боевому генералу?

Шестаков устало снял наушники. Потянулся. Болтовня о трудностях актерской жизни его не интересовала.

У себя в кабинетике, точнее – каморке, перед Аркадием Сергеевичем навытяжку стоял финансист организации. Усы, приталенный потертый пиджак с хлястиком, нарукавники. Но выправка военная.

– Значит, Гукасов опять нас обманул, – сказал Дитмар. – Обещал прислать в четверг. Сегодня пятница. Понятно.

Ссутулившись, отвернулся к окну.

– Евсей Платонович, соблаговолите, пожалуйста, заглянуть к нашему соседу, к Сергею Николаевичу, – проговорил тихо. – Может, он снабдит нас этой суммой? Полагаю, на следующей неделе мы сможем её вернуть.

– Но, ваше превосходительство, мы должны ему уже почти десять тысяч! – испугался финансист.

Дитмар посмотрел ему в глаза, и финансист уловил в них какое-то молящее собачье? или кошачье? выражение.

– Постарайтесь, Евсей Платонович… Очень нужны деньги. Очень! И как только придет перевод от Гукасова, потрудитесь немедленно с Сергеем Николаевичем расплатиться. Можете у меня не спрашивать. Сразу же расплатитесь, господин капитан. А сейчас – шагом марш к соседу!

– Слушаюсь!

Финансист вышел на лестницу и двинулся на третий этаж.

Шестаков погасил папиросу и включил усилитель. В дверь квартиры звонили. Шестаков вскочил и вышел из каморки. Упёрся плечом в книжный шкаф, и тот легко поехал вдоль стены, скрывая вход в тайное укрытие.

Отпер замки. За дверью переминался с ноги на ногу Евсей Платонович.

– Сергей Николаевич, по-соседски – выручайте…

– Деньги?

Финансист кивнул.

– Не знаю, как и быть, – Шестаков помолчал. – Вот вчера только Снайдерса приобрел… Не дешево, знаете ли…

– Люди бедствуют… Очень нужно, – сказал финансист, – выручайте. Мы же всегда расплачиваемся. Может у вашей супруги попросить?

– Вот вы сами и просите.

– Ну, Сергей Николаевич! Вы же знаете… Вам проще. Нас Алевтина Петровна не жалует.

– Когда вы намерены вернуть? – вздохнул Шестаков. – Кстати, сколько требуется?

– Тысяч пять.

Шестаков укоризненно покачал головой, помедлил, захлопнул дверь квартиры и пошел наверх. Оглянулся и снова качнул головой. Финансист развёл руками.

Когда вечером Дитмар в длинном пальто и шляпе спускался по лестнице, из окошка консьержа выглянул Горобец.

– Ваше превосходительство!

– Чего тебе, Ваня?

– Кажись горе, а раздумаешь – власть Господня.

Хотел Дитмар что-то ответить, да лишь молча повернулся и пошел прочь. Горобец поглядел ему вслед, задернул занавеску на своем окне и направился в соседнюю комнатенку, где у него давно было налажено нехитрое швейное производство и стояла узкая койка, на которой лежали навалом дамские лифчики, отороченные кружевами. Швейным ремеслом Горобец владел еще с Гражданской.

Петя Бельский ждал Аркадия Сергеевича уже целый час. Он нетерпеливо топтался возле авто, заранее распахнув переднюю дверцу. Дитмар всегда любил ездить спереди. Но сегодня уселся на заднее сиденье. Машина тронулась, Дитмар молчал, Бельский косился – странен генерал, чёрен лицом.

– Вы чем-то озабочены, Аркадий Сергеевич?

– Мартын Сотников и еще один наш погибли. Убиты на границе.

– Как это? – Бельский резко затормозил. – Не может быть!

– Прошу вас, не спрашивайте.

– Можно я покурю, Аркадий Сергеевич?

Дитмар пожал плечами. Бельский вышел на тротуар и закурил. Всхлипывая, шагал возле автомобиля туда и сюда. Туда и сюда. Дитмар выглянул в окно, поймал Петю за руку.

– Простите, Петя, вы ведь дружили с Мартыном, простите меня…

Бельский откинул недокуренную папиросу:

– Едемте, – он вернулся на шоферское место. – Как обычно? В больницу? За Верой Ивановной?

Кухонный стол был покрыт старой чистой скатертью, потертой и заштопанной. Салфетки скручены и вложены в кольца, вилки и ножи лежат на подставочках, хлеб в корзинке. На подоконнике старый клочковатый кот лакал из блюдечка молоко. Вера Ивановна, жена Дитмара, взбивала яйца для омлета. Генерал сквозь лупу рассматривал фотографии, полученные от Сурина. Вот красноармейцы, вытаяв из леса, окружили походников. Вера Ивановна заглянула через плечо Аркадия Сергеевича.

– Это ты их на смерть послал, – сказала она. – Твой грех, Аркадий.

Походники только что вскочили, собравшись бежать, одна устремленная в беге нога Мартына зависла в воздухе. Шура в наклон застыл над водой, беспомощно вскинув руки, видно уже сраженный пулей. Красноармейцы напряглись, отставив зады, ухватившись, будто чтобы не упасть, за ноги мертвеца.

– У этого мальчика большевики убили двух братьев, сестру, – сказал Дитмар. – Он погиб, как солдат.

Вера Ивановна плюхнула взбитую яичную массу на сковороду.

– Оставь свою риторику, – сказала она. – Время солдат ушло. Ты просто губишь людей. Пока Россия сама не опомнится, вы бессильны.

Дитмар почувствовал чей-то взгляд, повернулся. Кот глядел ему в глаза, глядел сурово и, как казалось Аркадию Сергеевичу, осуждающе.