Текст книги "Белый шум"

32

Мы с Марри шли по территории колледжа в своей европейской манере – степенно, с задумчивым видом, склонив головы за беседой. Иногда один хватал другого за руку возле локтя – жест близости и физической поддержки. В других случаях мы шли чуть поодаль друг от друга, Марри – сжав руки за спиной, Глэдни – по-монашески сложив на животе, что выдавало некоторую озабоченность.

– Как ваши успехи в немецком?

– Я еще неважно говорю. Слова даются с трудом. Мы с Говардом готовим вступительную речь для конференции.

– Вы зовете его Говардом?

– Не в глаза. В глаза я его никак не зову, и он меня никак не называет. Вот такие отношения. А вы хоть изредка с ним видитесь? В конце концов, живете под одной крышей.

– Разве что мельком. Похоже, такое положение вещей вполне устраивает всех пансионеров. У нас такое впечатление, будто этого жильца не существует.

– Что-то в нем не так. Не могу понять, что именно.

– Он телесного цвета, – сказал Марри.

– Верно. Однако меня не это беспокоит.

– Нежные руки.

– Разве в этом дело?

– Нежные руки у мужчины заставляют задуматься. Вообще нежная кожа, младенческая. По-моему, он не бреется.

– А что еще? – спросил я.

– Пятнышки высохшей слюны в уголках рта.

– Вы правы, – взволнованно сказал я. – Высохшая слюна. Когда он наклоняется вперед, демонстрируя артикуляцию, я чувствую, как слюна летит мне прямо в лицо. А что еще?

– Еще привычка стоять у человека над душой.

– И все это вы замечаете, хотя видитесь с ним мельком. Удивительно. Что еще? – спросил я.

– Еще строгая осанка, которая, по-моему, не вяжется с его шаркающей походкой.

– Да, при ходьбе он не шевелит руками. Еще, еще?

– И кое-что еще, никак со всем этим не связанное, нечто мрачное и жуткое.

– Вот именно. Но что? Никак не могу понять.

– Вокруг него странная атмосфера, некое настроение, ощущение, некое присутствие, какая-то эманация.

– Но что? – спросил я, поражаясь собственному личному интересу. На краю моего поля зрения плясали цветные пятнышки.

Мы прошли тридцать шагов, и тут Марри принялся кивать. На ходу я следил за выражением его лица. Он кивал, переходя улицу, и продолжал кивать всю дорогу мимо музыкальной библиотеки. Я шел нога в ногу с ним, сжимая его руку у локтя, всматриваясь в его профиль, дожидаясь, когда он заговорит, и нимало не беспокоясь, что нам с ним совсем не по пути, а он все кивал, пока мы приближались ко входу в «Уилмот Грандж» – отреставрированное здание девятнадцатого века на границе колледжа.

– Но что? – спросил я. – Что?

Лишь четыре дня спустя он позвонил мне домой в час ночи и доверительно прошептал на ухо:

– Он похож на человека, который находит тела умерших привлекательными с эротической точки зрения.

Я пошел на еще один, последний урок. Стены и окна были загорожены скопившимися вещами – они занимали уже почти полкомнаты. Хозяин сидел передо мной с каменным лицом и, закрыв глаза, перечислял фразы из разговорника для туристов: «Где я нахожусь?», «Не могли бы вы мне помочь?», «Уже ночь, а я заблудился». Я с трудом досидел до конца. Марри навсегда повесил на этого человека правдоподный ярлык. Почти непостижимое в Говарде Данлопе сделалось понятным. Странное и почти отталкивающее сделалось болезненным. Отвратительная похотливость вырвалась из его тела наружу и, казалось, распространилась по всей забаррикадированной комнате.

Право же, мне наверняка будет не хватать этих уроков. А также – собак, немецких овчарок. В один прекрасный день они попросту исчезли. Наверное, понадобились в другом месте или их отправили обратно в пустыню оттачивать мастерство. Правда, люди в костюмах из милекса остались. С приборами для измерения и взятия проб они бригадами из шести-восьми человек разъезжали по городу на сигарообразных машинах, похожих на игрушки «Лего».

Я стоял у кровати Уайлдера и смотрел, как он спит. Голос за стеной произнес: «В «Набиско» Дайна Шор» за четыреста тысяч долларов».

То была ночь, когда сгорела дотла психиатрическая больница. Мы с Генрихом сели в машину и поехали смотреть. На место происшествия съехались и другие мужчины с мальчишками-подростками. Очевидно, в подобных случаях отцы и сыновья стремятся подружиться. Пожары сближают их, помогают завязать разговор. Можно по достоинству оценить оборудование и снаряжение пожарных, обсудить и покритиковать методы работы. Мужественность пожарного дела – чтобы не сказать типично мужская сила пожаров – вполне соответствует такому лаконичному диалогу, который отцы с сыновьями могут вести без неловкости и смущения.

– В основном, пожары в старых зданиях начинаются в электропроводке, – сказал Генрих. – Неисправная проводка. Это первая фраза, которую обычно слышишь в толпе.

– В основном люди погибают не от ожогов, – сказал я. – Они задыхаются в дыму.

– Это вторая фраза, – сказал он.

Пламя гудело в мансардных окнах. Мы стояли на другой стороне улицы и смотрели, как оседает часть крыши, как гнется и падает высокая труба. Из соседних городов то и дело прибывали машины с насосами, и на землю тяжело спускались люди в резиновых сапогах и старомодных касках. Шланги разворачивались и наводились на цель, а над крышей, в отблесках огня, на выдвижной лестнице показалась фигура. Мы смотрели, как начинает рушиться портик, чья дальняя колонна уже накренилась. По лужайке шла женщина в горящей ночной рубашке. Мы разинули рты – ни дать ни взять благодарная аудитория. Увидев эту хрупкую седую женщину, объятую пламенем, мы поняли: она безумна, она так далека от мира грез и неистовства, что огонь вокруг ее головы кажется чуть ли не пустяком. Никто не проронил ни слова. В этом пекле, среди вспыхивающих и с грохотом падающих деревянных конструкций, она обрела тишину и покой. Как ярко и убедительно. Какова сила безумия. Один брандмейстер поспешил к ней, затем в нерешительности попятился, будто она оказалась не той, кого он рассчитывал здесь встретить. Она упала в бледной вспышке огня – негромкой, будто чашка разбилась. Вокруг нее уже суетились четверо пожарных, пытавшихся сбить пламя касками и фуражками.

Неимоверными усилиями огонь продолжали сдерживать – труд этот казался таким же древним и давно утраченным, как возведение соборов, и пожарных подхлестывал благородный дух цехового братства. В кабине одной машины сидел далматинский дог.

– Странно, что на все это можно смотреть бесконечно, – сказал Генрих. – Совсем как на огонь в камине.

– Ты хочешь сказать, что огонь в камине и пожар одинаково притягательны?

– Я только хочу сказать, что можно смотреть бесконечно.

– «Огонь всегда зачаровывал человека». Ты это хочешь сказать?

– Это мой первый горящий дом. Дай мне шанс, – сказал он.

Отцы с сыновьями, запрудившие тротуар, показывали пальцами то на одну, то на другую часть полусгоревшего здания. Сквозь толпу бочком пробрался Марри – его меблированные комнаты находились всего в нескольких шагах оттуда. Он молча пожал нам руки. Лопались стекла. Сквозь крышу провалилась еще одна труба – несколько кирпичей упали на лужайку. Марри вновь пожал нам руки и тут же исчез.

Вскоре запахло чем-то едким. Возможно, загорелся изоляционный материал – полистироловая оболочка труб и проводов – или что-то из десятка других веществ. Воздух насытился резким, горьким зловонием, перебившим запахи дыма и обугленного камня. У людей, толпившихся на тротуаре, испортилось настроение. Одни поднесли к лицам платки, другие тотчас же с отвращением удалились. Судя по всему, независимо от причины запаха, люди почувствовали себя обманутыми. Постановка высокой и страшной античной драмы оказалась под угрозой срыва из-за чего-то противоестественного, какого-то наглого, подлого вмешательства. Наши глаза начало жечь. Толпа рассосалась. Казалось, нас вынудили признать, что существует вторая разновидность смерти. Есть натуральная, а есть синтетическая. Запах разогнал нас, но за ним крылось нечто гораздо худшее – такое чувство, будто смерть приходит двумя путями, порой одновременно, смерть проникает в рот и нос, смерть имеет запах и способна каким-то образом преображать душу.

Мы поспешили к своим машинам, думая уже не только о бесприютных, безумных и погибших, но и о самих себе. Вот как подействовал запах горящего материала. Усугубил нашу печаль, приблизил к разгадке тайны нашего смертного часа.

Дома я подогрел нам обоим молока. И удивился, что Генрих его пьет. Сжимая кружку в руках, он заговорил о шуме большого пожара, грохоте горения, усиленном потоками воздуха, как при разгоне прямоточного воздушно-реактивного двигателя. Мы сидели и пили молоко. Немного погодя он пошел в свой чулан подтягиваться на перекладине.

Я засиделся допоздна, думая о мистере Грее. Сером, нечетком, размытом. Картинка дрожала и колыхалась, очертания фигуры расплывались от случайных искажений. В последнее время я невольно стал часто думать о мистере Грее. Иногда это бывал собирательный образ. Не менее четырех сероватых фигур, занимающихся изысканиями. Ученые, провидцы. Их изменчивые тела проникали друг сквозь друга, смешиваясь, соединяясь, сливаясь. Немного похожи на инопланетян. Умнее всех нас, бескорыстные, бесполые, твердо решившие своим инженерным искусством избавить нас от страха. Но когда тела сливались, я оставался наедине с той же фигурой – руководителем проекта, туманным серым соблазнителем, мелкой рябью движущимся по комнате мотеля. К постели, к заговору. Я представлял, как моя жена полулежит на боку, видел ее пышные округлые формы – нагое тело, застывшее в вечном ожидании. Я смотрел на нее его глазами. Зависимая, покорная, эмоционально порабощенная. Я чувствовал его власть и превосходство. Преимущество его положения. Он завладевал моими мыслями – этот человек, которого я никогда не видел, этот полуобраз, едва заметный мазок мысленного света. Его тусклые руки тискали розовато-белую грудь. Такую отчетливую и живую, такую восхитительную на ощупь, с рыжеватыми веснушками вокруг соска. Звуки были пыткой. Я слышал шелест их любовной прелюдии, ласковый лепет, шорох плоти. Слышал шлепки и хлопки, чмоканье влажных ртов, скрип пружин продавленной кровати. Затишье, сопровождаемое бормотанием и возней. Потом серая постель погружалась во мрак, и медленно замыкался круг.

«Панасоник».

33

В котором часу я открыл глаза, почувствовав, что поблизости – некто или нечто? Был ли тот час нечетным? Всю комнату затянуло паутиной полумрака. Я вытянул ноги, прищурился, постепенно сосредоточился на знакомом объекте. Уайлдер. Он стоял в двух шагах от кровати, вглядываясь в мое лицо. Мы долго не сводили глаз друг с друга. Его большая круглая голова на несоразмерно приземистом теле с маленькими ручками и ножками придавала ему сходство с примитивистской глиняной статуэткой, неким домашним идолом неведомого культового происхождения. У меня возникло ощущение, будто он хочет мне что-то показать. Пока я потихоньку вставал с кровати, он потопал в своих стеганых башмачках за дверь. Я последовал за ним в коридор и к окну, то выходит в наш задний двор. Выйдя босиком и без халата, я почувствовал, как холод проникает сквозь гонконгский полиэфир моей пижамы. Уайлдер стоял и смотрел в окно – подоконник был чуть ниже его подбородка. Казалось, я всю жизнь ходил в пижаме, застегнутой наперекосяк, с расстегнутой и провисшей ширинкой. Уже светает? Это что – вороны каркают на деревьях?

Во дворе кто-то сидел. В старом плетеном кресле сидел выпрямившись седовласый человек – неподвижная мрачная фигура, от которой веяло жутковатым спокойствием. Поначалу, заспанный и ошеломленный, я понятия не имел, как расценить это зрелище. Казалось, ему требуется более подробное толкование, чем то, на которое я сейчас способен. Лишь одна мысль пришла мне в голову – он появился здесь не случайно, его прислали с какой-то целью. Потом в душу мне стал закрадываться страх, гнетущий и неодолимый: кулак, то и дело сжимавшийся у меня в груди. Кто этот человек, что здесь происходит? Я осознал, что Уайлдера рядом нет. Добравшись до двери его комнаты, я увидел, как он зарывается головой в подушку. Когда я подошел к кровати, он уже крепко спал. Я не знал, что делать. Мне было холодно, я совсем ослаб. Медленно, хватаясь за дверные ручки и перила, словно желая напомнить себе о свойствах реальных вещей, я вернулся к окну. Человек по-прежнему сидел во дворе, уставившись на кусты живой изгороди. В неверном блеклом свете он, недвижный и прозорливый, был виден мне в профиль. Так ли он стар, как мне показалось сначала, или седые волосы – всего лишь символ, часть его аллегорической силы? Ну конечно, все кончено. Наверное, это Смерть – или посыльный Смерти, мастер своего дела с ввалившимися глазами, явившийся из чумной эпохи, из эпохи инквизиции и бесконечных войн, бедламов и лепрозориев. Наверняка сей автор афористических напутствий бросит на меня лишь мимолетный взгляд – умный, иронический, – когда произнесет свою изящную, отточенную фразу о моем уходе в мир иной. Я долго смотрел и ждал, когда он шевельнет рукой. Неподвижность его была властной. Я чувствовал, что с каждой секундой становлюсь бледнее. О чем свидетельствует бледность? Каково это – видеть, как Смерть собственной персоной приходит за тобой? Меня проняло ужасом до костей. Меня бросало то в жар, то в холод, я весь пересыхал и обливался потом, я был сам не свой. Кулак сжимался у меня в груди. Я подошел к лестнице, сел на верхнюю ступеньку и вгляделся в свою ладонь. Сколько еще не сделано. Каждое слово, каждый поступок – бисерина в великолепном орнаменте мироздания. Даже моя собственная, ничем не примечательная ладонь, испещренная перекрестными изгибами и штрихами выразительных линий, карта всей моей жизни – и та могла бы на долгие годы стать объектом чьего-нибудь изучения и удивления, смешанного с восторгом. Космология против пустоты.

Я встал и вернулся к окну. Он никуда не делся. Я ушел и спрятался в ванной. Опустил крышку унитаза и немного посидел, раздумывая, что делать дальше. Пускать его в дом не хотелось.

Некоторое время я ходил взад и вперед. Потом открыл кран, подставил руки под струю холодной воды и плеснул в лицо. Мне было легко и тяжело, я чувствовал себя бестолковым и догадливым. С полки у двери я взял пресс-папье с картинкой. В пластмассовом диске плавало объемное изображение Большого Каньона. Когда я поворачивал вещицу на свету, цветная картинка приближалась и удалялась. Флуктуирующие плоскости. Мне нравился этот термин. Он звучал музыкой бытия. Если бы только можно было представить себе, что смерть – всего лишь новая поверхность, где можно еще немного пожить. Другая грань космического разума. Стремительный спуск по трассе Светлого Ангела.

Я обратился к вещам первоочередным. Если я не хочу пускать его в дом, остается одно: выйти во двор. Но сначала – заглянуть к младшим детям. Тихо ступая босыми бледными ногами, я прошелся по комнатам. Надеялся, что где-то нужно подоткнуть одеяло, где-то – забрать игрушку из теплых рук ребенка, – точно забрел на минуту в телевизионную мелодраму. Все было тихо и спокойно. Неужели смерть одного из родителей они сочтут лишь новой формой развода?

Я заглянул к Генриху. Он лежал, свернувшись калачиком в левом углу кровати, у самого изголовья, весь напряженный, словно пружина игрушки-сюрприза. Я постоял в дверях, кивая.

Я заглянул к Бабетте. Она спустилась на много уровней, снова став девчонкой, бегущей во сне фигуркой. Я поцеловал ее в макушку, вдохнув тепло сна, отдающее затхлостью. В стопке книжек и журналов отыскал свой «Майн Кампф». Включился приемник. Я поспешил из комнаты, боясь, как бы чей-нибудь жалобный голос, позвонивший на радио, крик чужой души, не стал последним, что я услышу в земной жизни.

Я спустился на кухню. Выглянул в окно. Он все еще сидел в плетеном кресле, на мокром газоне. Я открыл внутреннюю дверь, потом вторую, наружную, и вышел из дома, прижимая к животу «Майн Кампф». Когда вторая дверь с шумом захлопнулась, человек дернул головой и расставил пошире ноги. Потом поднялся с кресла и повернулся ко мне. Развеялась магическая атмосфера мрачного, властного спокойствия, аура прозорливости, стерлась печать вековой и страшной тайны. Сквозь непостижимым образом исчезающую первую фигуру стала вырисовываться вторая – обретать реальный облик, проявляться в бодрящем свете зари как совокупность движений, свойств и очертаний, силуэт живого человека, и черты его, пока я удивленно наблюдал за их возникновением, казались все более знакомыми.

То была не Смерть – передо мной стоял лишь Верной Дики, мой тесть.

– Я что, заснул? – спросил он.

– Почему вы сидите во дворе?

– Не хотел будить вас, родственнички.

– Мы разве знали о вашем приезде?

– До вчерашнего дня я и сам о нем не знал. Сел в машину и поехал прямиком, без остановок. Четырнадцать часов.

– Бабетта будет рада вас видеть.

– Это уж как пить дать.

Мы вошли в дом. Я поставил на плиту кофейник. Верной сел за стол в своей потрепанной джинсовой куртке и принялся играть крышкой старой зажигалки «Зиппо». Он был похож на дамского угодника, переживающего крушение своей карьеры. Его серебристые волосы немного потускнели, приобретя желтоватый оттенок, и он стал зачесывать их назад, в «утиный хвостик». Щеки покрывала примерно четырехдневная щетина. Хронический кашель сделался резким и трескучим – свидетельство некоторой безответственности. Бабетту беспокоило не столько его состояние, сколько тот факт, что собственные приступы кашля доставляли ему такое злобное наслаждение, словно нечто зловеще притягивало его к этим ужасным звукам. Он по-прежнему носил армейский ремень с ковбойской пряжкой.

– Ну и что, черт возьми? Взял да и приехал. Подумаешь.

– Чем вы сейчас занимаетесь?

– Где крышу гонтом покрою, где трубу засуричу. Левачу помаленьку, вот только левачить мне не с чего. Только халтура и осталась.

Я обратил внимание на его руки. Загрубелые, в рубцах, исцарапанные, постоянно грязные и жирные от густой смазки. Он поглядывал вокруг, пытаясь выяснить, не нужно ли что-нибудь заменить или починить. Неисправные вещи частенько служили поводом для произнесения целых речей. Только благодаря им Вернон мог поговорить о прокладках и шайбах, о заливке раствором, конопачении, грунтовке. Временами он, казалось, нарочно засыпал меня такими терминами, как коловорот или лучковая пила. Мою слабую осведомленность в подобных вопросах он считал признаком некоей более серьезной некомпетентности – а может, и тупости. На таких вещах весь мир держится. Ничего не знать о них и не интересоваться ими – значит, поступаться фундаментальными принципами, изменять своему полу, всему роду людскому. Что может быть никчемнее мужчины, который не может починить текущий кран, – никчемного по сути своей, глухого к голосу истории, к тому, что заложено в его генах? Я не был уверен, что придерживаюсь иного мнения.

– Я тут на днях сказал Бабетте: «Меньше всего твой отец похож на вдовца».

– А она что?

– Она считает вас угрозой самому себе. «Он заснет с сигаретой. Заживо сгорит в постели с пропавшей без вести женщиной под боком. Официально пропавшей без вести. С какой-нибудь неопознанной заблудшей, многократно разведенной бедняжкой».

В знак того, что он высоко ценит интуицию Бабетты, Вернон закашлялся. Легочный кашель, затрудненное дыхание. Слышно было, как у него в груди булькает вязкая слизь. Я налил ему кофе и подождал.

– Я еще хоть куда, Джек, не сомневайся. Одна бабенка даже хочет замуж за меня выскочить. Она ходит в церковь, а та – в обычном трейлере. Только Бабетте не говори.

– Ни за что.

– А то расстроится. От звонков покою не будет.

– Она считает, что для брака вы стали чересчур необузданным.

– Нынче самое главное в браке что? Если хочешь получить мелкие дополнительные услуги, даже не надо из дома выходить. В укромных уголках американского семейного гнездышка можно получить все что душе угодно. В такое уж время мы живем, на радость и горе. Чего только жены не делают. Причем всё – охотно. Даже просить ни о чем не надо. Раньше в американской семье знали только простой дедовский способ. А теперь получаешь все тридцать три удовольствия. Ты и не представляешь, что нынче в койке вытворяют. Но вот что в наше время самое поразительное: чем больше у тебя выбор дома, тем больше проституток видишь на улицах. Как это понимать, Джек? Ты же профессор. Что это значит?

– Не знаю.

– Жены носят съедобные трусики. Знают все слова и правильно их употребляют. А между тем, проститутки стоят на улицах круглые сутки, в любую погоду. Кого ждут? Туристов? Коммерсантов? Неудовлетворенных охотников за женским полом? Все будто с цепи сорвались. Кажется, я где-то читал, как японцы в Сингапур летают. Самолеты битком набиты мужиками. Удивительный народ.

– Вы серьезно собираетесь жениться?

– Надо быть полным психом, чтоб жениться на бабе, которая ходит молиться в дом на колесах.

Лукавил Вернон: под маской простачка в ожидании подходящего момента скрывались живой, пытливый ум и природная проницательность. Бабетте это действовало на нервы. Она не раз видела, как он бочком подходит к женщинам в общественных местах, чтобы невозмутимо, с непроницаемой физиономией задать какой-нибудь каверзный вопрос. Бабетта отказывалась ходить с ним в рестораны, опасаясь его экспромтов перед официантками – замечаний интимного свойства, выверенных до последнего слова реплик в сторону и комментариев: так говорил бы какой-нибудь ветеран радиопрограмм для полуночников. В такие минуты он не раз приводил ее в ярость и смущение, и она сидела как на иголках в обитых искусственной кожей кабинках.

И вот Бабетта вошла – в спортивном костюме перед своим утренним забегом вверх по ступенькам стадиона. Она увидела за столом отца, и тело ее, казалось, лишилось движущей силы. Ноги подкосились, и она остановилась на полусогнутых. В ней сохранилась лишь одна способность – в изумлении разинуть рот. Она будто пародировала разинувшую рот женщину. Она была воплощением разинутости рта, недостижимым идеалом – не менее смущенным и встревоженным, чем я в тот миг, когда увидел Вернона во дворе, неподвижного, в мертвой тишине. И сейчас я наблюдал, как ее лицо заливает беспомощное изумление.

– Мы разве знали, что ты приедешь? – спросила она. – Почему ты не позвонил? Ты никогда не звонишь.

– Ну, приехал. Подумаешь. Би-бип.

Бабетта по-прежнему стояла на полусогнутых, пытаясь свыкнуться с его грубоватым появлением, жилистой фигурой и потасканным видом. Какой эпической силой, должно быть, показался он ей, воплотившись у нее на кухне, родитель, отец, задубевший от прожитых лет, ходячая история многочисленных связей и отношений, приехавший напомнить ей, кто она такая, сорвать с нее личину, цапнуть ее невнятную жизнь, – без предупреждения.

– Я могла бы все подготовить. Ты ужасно выглядишь. Где ты будешь спать?

– А где я спал в прошлый раз?

Пытаясь вспомнить, оба посмотрели на меня.

Мы готовили завтрак и ели, дети спускались вниз и подходили к Вернону, тот целовал их и ерошил им волосы, время шло, и Бабетта привыкала к ленивой личности в залатанных джинсах, а я начал замечать, с каким удовольствием она вертится поблизости, хлопочет вокруг него, внимательно слушает. Наслаждение сквозило в привычных жестах и машинальных ритмичных движениях. Иной раз приходилось напоминать Вернону, какие продукты он больше всего любит, каким образом приготовленными и приправленными их предпочитает, какие анекдоты рассказывает лучше всего, какие фигуры былых времен – просто дураки, а какие – шуты гороховые. Из Бабетты рекой текли обрывки воспоминаний об иной жизни. Изменился ритм ее речи, она заговорила, как в деревне. Стали другими слова, их значения. Передо мной была девчонка, которая когда-то помогала отцу шлифовать и отделывать старый дуб, поднимать с половиц батареи отопления. Годы, когда он плотничал, его увлечение мотоциклами, татуировка у него на бицепсе.

– Ты скоро станешь похож на жердь, папа. Доешь картошку. На плите есть еще.

А Верной говорил мне:

– Такой невкусной жареной картошки, какая получалась у ее матери, уже вряд ли где поешь. Разве что в государственном парке. – Тут он поворачивался к Бабетте: – Джек знает, за что я терпеть не могу эти парки. Сердце не трогают.

Мы переселили Генриха вниз, на диван, и предоставили Вернону отдельную комнату. Нас нервировало, когда мы заставали его на кухне и в семь утра, и в шесть, да и в любой неурочный час, когда я или Бабетта спускались вниз сварить кофе. Складывалось впечатление, будто Вернон полон решимости перехитрить нас, вызвать у нас чувство вины, доказать, что как бы мало мы ни спали, он спит еще меньше.

– Я тебе так скажу, Джек. Вот стареешь и начинаешь понимать, что к чему-то готов, – только не знаешь, к чему. Все время готовишься. Причесываешься, стоишь у окна и смотришь на улицу. У меня такое чувство, будто где-то рядом постоянно шныряет какой-то суетливый человечек. Вот почему я вскочил в машину и сразу к вам.

– Рассеять чары, – сказал я. – Удрать от рутины. Рутина, доведенная до крайности, Верн, может быть смертельно опасной. У меня один друг утверждает, что именно поэтому люди и берут отпуск. Не чтобы отдохнуть, пережить волнующие приключения или побывать в незнакомых местах, а чтобы спастись от смерти, которая таится в рутине.

– Он что, еврей?

– Какое это имеет отношение к делу?

– У вас кровельный желоб покосился, – сказал он. – Ты же знаешь, как его починить, да?

Вернон любил слоняться по двору, поджидая мусорщиков, телефонных мастеров, почтальона, разносчика вечерних газет. Человека, с которым можно поболтать о технических приемах и операциях. О специальных методах. О маршрутах, интервалах, снаряжении. Сведения о занятиях не по его части развивали его цепкость ума.

Он любил поддразнивать наших детей, прикидываясь простачком. Дети неохотно возражали на его безобидные колкости. Ко всем родственникам они относились с недоверием. Родственники для них были щекотливой проблемой, частью темного, запутанного прошлого, поделенных надвое жизней, воспоминаний, разбуженных одним именем или словом.

Он любил сидеть и курить в своем видавшем виды фургончике.

Бабетта наблюдала из окна, ухитряясь выражать любовь, беспокойство, раздражение и отчаяние, надежду и уныние почти одновременно. Лишь Вернон шевельнется, в ней сквозил целый ряд смешанных чувств.

Он любил общаться с покупателями в торговом центре.

– Может, хоть ты объяснишь мне, Джек?

– Что объяснить?

– Из всех моих знакомых только ты человек образованный. Ответь мне.

– Спрашивайте.

– Неужели люди были такими же тупыми до появления телевидения?

Однажды ночью я услышал чей-то голос и решил, что это Верной стонет во сне. Надев халат, я вышел в коридор и понял, что это работает телевизор в Денизиной комнате. Я вошел и выключил его. Дениза спала в куче одеял, одежды и книжек. Уступив порыву, я тихонько подошел к открытому чулану, дернул за шнурок лампочки и заглянул внутрь: нет ли здесь дилара. Не заходя внутрь, я наклонился и насколько смог прикрыл дверь. Я увидел целую гору обуви, тряпок, игрушек, игр и прочего. Роясь в вещах, я то и дело улавливал некий едва заметный аромат детства. Пластилин, тапочки, карандашная стружка. Пузырек мог лежать в старом ботинке, в кармане какой-нибудь поношенной рубашки, скомканной и брошенной в угол. Дениза пошевелилась, и я замер, затаив дыхание.

– Что ты делаешь? – спросила она.

– Не бойся, это я.

– Я знаю, кто это.

Я снова принялся рыться в чулане, решив, что при этом у меня будет не такой виноватый вид.

– И знаю, что ты ищешь.

– Дениза, недавно я здорово перепугался. Мне показалось, должно случиться нечто ужасное. Слава богу, выяснилось, что я ошибся. Но последствия оказались затяжными. Мне нужен дилар. Он поможет мне решить одну проблему.

Я продолжал поиски.

– Что за проблема?

– Неужели тебе мало того, что проблема существует? Иначе я бы не пришел. Мы же с тобой друзья?

– Друзья. Просто не хочу, чтобы меня обманывали.

– Никакого обмана. Мне очень нужно попробовать это лекарство. Осталось четыре таблетки. Я приму их, и дело с концом.

Чем небрежнее тон, тем больше шансов ее пронять.

– Не будешь ты их принимать. Ты отдашь их маме.

– Прежде всего следует уяснить себе одну вещь, – сказал я тоном высокопоставленного правительственного чиновника. – Твоя мама не наркоманка. Дилар – не такой препарат.

– А какой? Скажи наконец, что это такое.

Что-то в ее голосе или же у меня внутри, то и в абсурдности всей ситуации позволило мне обдумать возможности ответа. Большой шаг вперед. Почему бы в самом деле не рассказать? Она достойна доверия, способна правильно толковать смысл серьезных вещей. Я понял, что, скрывая от нее правду, мыс Бабеттой все это время поступали глупо. Девочка нормально воспримет правду, лучше узнает нас и еще больше полюбит – за слабость и страх.

Я подошел и сел на край кровати. Дениза внимательно посмотрела на меня. Я рассказал ей самое главное, опустив слезы, взрывы чувств, отвращение, ужас, воздействие ниодина «Д» на меня, договоренность Бабетты с мистером Греем о сексе, спор, кто из нас больше боится смерти. Ограничившись самим препаратом, я рассказал ей все, что знал о его поведении в желудочно-кишечном тракте и мозге.

Дениза сразу же заговорила о побочных эффектах. Все лекарства имеют побочные эффекты. Лекарство, способное устранять страх смерти, наверняка имеет ужасные побочные эффекты, особенно если оно еще проходит испытания. Безусловно, она права. Бабетта говорила о скоропостижной смерти, прекращении мозговой деятельности, отмирании левого полушария мозга, частичном параличе, о других мучительных и странных состояниях тела и разума.

Я сказал Денизе, что сила внушения может оказаться важнее побочных эффектов.

– Помнишь, как ты услышала по радио, что из-за вздымающегося облака потеют ладони? У тебя же ладони стали потными, правда? Под воздействием силы внушения одни люди заболевают, другие выздоравливают. Может, и не важно, насколько сильно или слабо действует дилар. Если я считаю, что он мне поможет, значит, он поможет.

– До поры до времени.

– Речь идет о смерти, – прошептал я. – В сущности не важно, что именно содержится в этих таблетках. Пусть там будет хоть сахар, хоть перец. Я жду не дождусь, чтобы меня ублажили, одурачили.

– Разве это не глупо?

– Вот что, Дениза, происходит с людьми, доведенными до отчаяния.

Повисло молчание. Я ожидал, что она спросит: неизбежно ли это отчаяние, не придется ли ей когда-нибудь изведать тот же страх, пройти сквозь такое же тяжкое испытание.

Вместо этого она сказала:

– Сильно или слабо он действует – не важно. Я выбросила пузырек.

– Не может быть. Куда?

– Сунула в пресс для мусора.