Книга: Перевод показаний - Джеймс Келман

Как же не использовать штык, байонет, бай о-нет, бай-бай, бэби. Штык можно использовать против юношей, как и против младенцев или мешков с зерном, против детей

"Перевод показаний" шотландца Джеймса Келмана ни разу не культурный шок. Не "культурный", потому что к литературе, которая является знаковым выразителем и носителем культурной традиции здесь отсылает лишь то, что текст записан литерами, набранными через определенный интервал, что придает бессвязному потоку отдаленное подобие упорядоченности. Не "шок" потому что он подразумевает потрясение, а эта книга если что и способна вызвать, так когнитивный диссонанс. Примерно так воспринимаешь жужжание дрели в соседском ремонте или глубоко чуждую тебе музыку, которую не имеешь возможности выключить - будничная драма с моральным изнасилованием, если ничего не можешь сделать - расслабься и получай удовольствие.

Хотя с удовольствием здесь сложно. Скорее ощущение, сродни "железом по стеклу" или "пенопластом по школьной доске". Я так много говорю об ощущениях потому что они единственная составляющая, которая более-менее поддается возможности анализа с этим текстом. Попытки вычленить из него связный нарратив, выстроить внутреннюю логику, составить представление о мотивации персонажей или хотя бы об их личности заранее обречены.

Аннотация сообщает, что книга представляет собой расположенные в произвольном порядке фрагменты свидетельских показаний людей из разных стран, общее между которыми то, что все они находились на оккупированной территории или жили при военной диктатуре. Перевод выполнен непрофессионалами, слабо владеющими языками, на которых показания прозвучали. От себя добавлю: это еще и изрядно перетасовано с тем, чтобы умышленно затемнить крохи смысла, доступные читателю.

И тем не менее, некая общность не только есть, но даже поддается осмыслению. Нет, не косноязычие всех без исключения рассказчиков. И не склонность ходить вокруг да около, не называя сути происшествия. Хотя это первым бросается в глаза и внешний раздражающий фактор сильно отбивает желание постичь подлинный смысл предлагаемого автором литературного эксперимента. Однако неленивого и любопытного (и небрезгливого) читателя, имеющего мужество нырнуть в этот поток словесного поноса на выходе ждут не только струйки жидкого дерьма, стекающие с тела и одежды, но и некоторое понимание, отчасти оправдывающее существование этого опуса.

Главное, что объединяет все небольшие главки - тоскливое безнадежное смирение перед лицом обстоятельств, которых все равно изменить не можешь. Ты оказался в своей стране на положении человека второго сорта. Кто-то посторонний получил право и власть карать или вознаграждать; назначать комендантский час; проверять документы и учинять допросы. В некоторых, далеко не исключительных случаях, арестовывать на улице; насильно волочь из междугороднего автобуса внука, который провожает стариков; выгонять из постелей жителей неблагонадежного квартала прямо в их ночном стариковском исподнем и гнать за несколько кварталов, предварительно связав веревкой мошонки.

А когда ты идешь мимо рынка, нормальный молодой мужик, и девочка лет двенадцати начинает оказывать тебе недвусмысленные знаки внимания, едва не прижимается и трется о тебя, в голову не приходит, что она малолетняя проститутка, которую родители продали в бордель, но думаешь о том, что это скорее всего ловушка "безопасностей" (силы ООН по поддержанию безопасности в регионе, надо полагать); и совершаешь ряд обманных финтов, а убедившись, что малышка продолжает преследовать, бросаешься наутек - только бы не догнала. Смешно? Нет, страшно.

А оказавшись в лагере для интернированных, где кормят регулярно, но хренова туча молодых дееспособных мужиков заперта без женского общества и без возможности приложения куда бы то ни было энергии, очень скоро принимаешься дрочить, sorry, всякую свободную минуту. А потом идешь в это место. Темное место, где никто друг друга не видит и не может после узнать, чтобы участвовать в свальной содомии. Снова не шокирует? Нет, только сопливо и голос простужен.

Самоощущение человека, не владеющего своей жизнью даже в той ограниченной степени, какую дает пребывание в статусе законопослушного гражданина, понемногу проникает в тебя. Знаете, наметанный глаз легко вычисляет в толпе того, кто отмотал срок. В нем долго и трудно описываемая, но мгновенно идентифицируемая привычка к зависимости от чужой воли. На всех рассказчиках этого текста та самая до мяса въевшаяся печать несвободы. Неважно, совершил ли ты в действительности что худое, в любом можно сыскать червоточину, только ковырни поглубже. "Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать" и "У сильного всегда бессильный виноват". А коли так, зачем быть лучше? Стану таким, каким меня видят. Растлевающее действие, внутренняя порочность порядка, который всегда провоцирует индивида на проявление худших качеств и никогда на развитие лучших, вне зависимости от реальных устремлений последнего.

Читать? Нет, никому не посоветую. Ну, потому что это нечитаемо. И потому что я вам уже все объяснила про эту книгу. Можете и дальше ключи подавать.

Уже сразу после прочтения аннотации во мне разгорелся дух покорения, и я ринулась в этот текст, как в испытание. «Вот это книга, - думала я, - просто супер!». Мне страстно хотелось «расшифровать» эту криптограмму, «победить» её невероятную сложность. Я умею держать удар, но, как оказалось, не настолько. Действительно, идея – убойная: несколько человек рассказывают о неких событиях, свидетелями или участниками которых они были или просто владели некой информацией об этом. Но не торопитесь думать, что этот литературный приём не нов и легко «покоряем» – вся проблема в том, что тексты информантов не указывают ни на время, ни на место происходящего, рассказчики вообще не упоминают никаких имён или названий, по которым можно было бы угадать реальность. Автор сделал всё, чтобы читатель с максимальным трудом прорвался в герменевтические круги всех этих микроисторий, поэтому чтение с первых же строк напоминает полёт в темноте без ориентиров, а сам себе ты почти до конца кажешься кошкой Шрёдингера.

Читая, я ловила себя на том, что понимание, в которое я свято верю, просто перестаёт быть инструментом познания, ломая свои зубы на обезличенности, предельной истонченности смыслов текста Дж.Келмана. Сколько не бейся над ним, оно мало продвигается за пределы того, что сказано в вводном абзаце: «Настоящий текст представляет собой “перевод показаний”, данный тремя, четырьмя или более людьми, которые проживают на оккупированной территории либо в стране, где задействована та или иная форма военного правления». Это – то, что ты понимаешь точно, а дальше… Пытаясь упорядочить показания внутри себя, ты почти физически чувствуешь, что текст всё время отрицает тебя, пытается выбросить тебя из себя, поэтому ты раз за разом вынужден брать его на абордаж, совершая «усилие читать». Иногда мне даже казалось, что он, как инопланетный «чужой», поселяется внутри тебя и существует только тогда и потому, что ты его читаешь - как бы в форме твоего «озвучивания», а не на письме. На письме текст и вовсе сам себя уничтожает, превращаясь в смысловую лакуну, в бездонную диатрему, в которую по мере чтения становится всё страшнее вглядываться. Для меня весь текст Дж.Келмана звучал внутри сдавленными, усталыми, безнадёжными голосами людей, чья личность подвергнута надругательству, убита, напрочь уничтожена без возможности восстановления, и это для меня – «хуже, чем умер». Чтобы хоть что-то уловить, ты следуешь за звучащим внутри тебя пульсирующим ритмом голосов, потому что за их рваным, синкопическим смыслом идти практически невозможно: его нить всё время ускользает даже не из рук – из сознания. Смысл всё время распадается, превращаясь в боль и нескончаемый кошмар.

Все «голоса» говорят путано, порой косноязычно (со стилистикой их речи автор точно постарался), перемешивая информацию о реальных событиях с собственными соображениями и воспоминаниями. Иногда кажется, что это ответы на вопросы, но сами вопросы остаются за кадром, разве что изредка кто-то из рассказчиков переспрашивает интервьюера и эхолалически повторяет их. К тому же в тексте очень мало живых эмоций, герои не столько переживают, сколько монотонно и угрюмо-угнетённо констатируют некие факты, даже если они вызывают горечь или отвращение читателя – особенно в эпизодах избиений, насилия, коллективной мастурбации мужчин, сексуальных актов. На всём лежит трагическая тень, и даже, казалось бы, светлые моменты повествований изложены героями равнодушно и тускло, как неизбежная иррациональная данность. Кажется, что самих рассказчиков после пережитого уже не пугает и не волнует ничто, и им всё равно, что о них и об этом думают другие, они – как зомби среди живущих. Для них уже нет ничего – ни смысла, ни общности, ни сочувствия, ни верности, ни любви...

Эта книга - апокалиптическая иллюстрация к экзистенциальному падению в никтовость, растворению человеческого бытия в Ничто. Её текст – даже не лабиринт, а поломанный ребус, часть которого построена на языке, который ты понять не в состоянии. А может и хорошо, что ты не всё понимаешь, потому что есть опасения, что, если ты вдруг случайно сложишь все части этой сумасшедшей головоломки вместе, на свет явится болезненный вирус, который, как кислота, разъест твою личность и твоё эмоциональное благополучие. После этой книги ты ощущаешь себя больным, беспомощным, вымотанным, избитым и… окровавленным и грязным. В тебе поднимается волна протестной ненависти, которая тут же гаснет в немеющем бессилии. Эта книга реально фрустрирует читателя.

Читателю, принявшему авторский вызов, предстоит нелёгкая, если вообще разрешимая, задача - восстановить, реконструировать, а может, и вовсе создать пережитую героями реальность по крупицам описаний, по мельчайшим разбросанным в тексте приметам, двигаясь по еле различимым смысловым тропам. Понимание приходит и исчезает внезапно: например, среди всего этого болезненного, почти шизоидного, полушепота ты вдруг различаешь кажущийся знакомым голос - и ты мгновенно переживаешь вспышку осознания, надеясь, что ухватил кончик нити от клубка смыслов, но быстро убеждаешься, что она, увы, всё равно никуда не ведёт. У меня так произошло с витгенштейновским «актом поднятия руки, при котором рука не движется». Каждый из героев, вероятно, понимает то, о чем рассказывает, но лишенный необходимых контекстов читатель должен выступить, фактически, творцом, соавтором происходящего, имея в распоряжении только слова и… собственный опыт.

Пожалуй, можно полностью согласиться с аннотацией: «автор писал книгу семь лет, и столько же потребуется читателю, чтобы понять, о чём она». Дж.Келман затеял невероятный по интеллектуальным и эмоциональным последствиям эксперимент с текстом. Но мне почему-то кажется, что добровольцев для участия в нём будет немного, уж слишком серьёзному испытанию придётся подвергнуть собственное сознание. Но… может быть, всё же стоит попробовать?

P.S. Переводу Сергея Ильина в очередной раз – бесконечное браво!