Текст книги "Вся моя жизнь"

На долю секунды он растерялся. Затем, похоже, разозлился – дескать, мы совсем не то репетировали. Потом эмоции взяли верх, глаза его увлажнились, но он снова собрался и отвернулся, уже сердито. Едва ли камера зафиксировала всё это, но мне всё было ясно, и мое сердце потянулось к нему. В тот миг я очень его любила. Я поражалась силе его таланта, которому не мог помешать страх перед спонтанностью и проявлением чувств. Леора Дэна, игравшая с ним в пьесе “Точка невозврата”, однажды сказала о нем:

Он играл потрясающе. Настолько точно, что мне тоже хотелось делать всё безупречно. Он умел полностью расслабляться. Мне это нравилось… Но как-то раз я дотронулась до него, хотя не должна была. Просто накрыла его руку своей, и вместо абсолютно спокойного живого человека ощутила металл. Его рука была закована в сталь.

Конечно, ему метод Ли не мог нравиться. Зато я попала “домой”.

Глава 10
Наложение кадров

Если ты никто, то единственный способ стать хоть кем-то – это быть кем-то другим.

Неизвестный пациент из книги “Ребенок из прошлого внутри тебя”

Весной 1959 года Джош Логан провел со мной кинопробы и решил дать старт моей карьере в кино, предложив мне роль в экранной версии бродвейской пьесы “Невероятная история” на пару с Энтони Перкинсом и контракт на 10 тысяч долларов в год. Съемки должны были проходить в Бербанке на киностудии “Уорнер Бразерс”. Самое сильное впечатление на меня произвела костюмерная – два этажа комнат, где хранились костюмы всех времен и народов, с именами игравших в них актеров и названиями фильмов на ярлычках. Обтянутые муслином манекены – коренастые, худощавые, полногрудые, сделанные точно по меркам кинозвезд, которые снимались на “Уорнер Бразерс”, – покорно ждали портних с их булавками. Иногда тот или иной обезглавленный манекен привлекал внимание своими изящными формами (Мэрилин Монро) или миниатюрностью (Натали Вуд) – можно было спросить кого-нибудь из пятнадцати портних, кому он принадлежит. В костюмерном цехе я испытала благоговейный страх перед историей Голливуда и сильнее, чем где-либо еще, впервые ощутила, что тоже могу стать ее частицей. Прежде чем я уехала в Нью-Йорк, с меня сняли мерку, и мой манекен – до боли простой, без каких-то особых примет, выделявших его среди прочих, – занял свое место в общем ряду.

Затем настал день проб в гримерной. Гримерный цех киностудии возглавлял многоуважаемый Гордон Бо. Я видела там Энджи Дикинсон, готовую к съемке, в соседнем кабинете работали с Сандрой Ди. Я легла на спину и отдала свое лицо во власть мистеру Бо, уверенная, что он превратит меня в настоящую кинодиву. Когда он закончил, я села и… О господи! Кто это там в зеркале? Он полагает, я так должна выглядеть? Шок, ужас! Кто я такая, чтобы возражать ему – мол, та, в зеркале, мне не нравится? Но это была не я. Мой рот поменял форму, огромные, темные брови вразлет напоминали орлиные крылья.

Моя новая внешность абсолютно меня не устраивала, но спорить я не посмела. Поэтому меня, согласно правилам киностудии, отправили к другому гримеру, который занялся моим телом уже в другой комнате – с зеркалами на всех стенах! Полный обзор со всех сторон. Сущий кошмар. Мне велели встать на маленькую платформу, и какая-то дама обработала тональным кремом Sea Breeze все участки моего тела, которые должны были остаться открытыми. То есть практически всё тело, так как мне предстояло играть капитана группы поддержки баскетбольной команды. Запах этого средства до сих пор приводит меня в бешенство. Я начала думать, что киноиндустрия не для тех, кто, вроде меня, не в восторге от своего тела и лица.

На следующий день я увидела на экране результаты кинопроб в костюме и гриме, и мне захотелось провалиться сквозь землю – до такой степени меня раздражало мое круглое лицо с неестественным макияжем. Прическа мне тоже совсем не понравилась. В довершение всех бед в тот черный день Джек Уорнер, который отсматривал пробы в отдельной комнате, распорядился, чтобы я вставила вкладыши в бюстгальтер. Джош передал мне его указание, а заодно сказал, что после съемок в его фильме я могла бы подумать о том, не перекроить ли мне челюсть, чтобы задние зубы подвинулись и овал лица стал более четким, с впавшими щеками, как у тогдашней супермодели Сьюзи Паркер. Он взял меня за подбородок, повернул мое лицо в профиль и сказал:

– С таким носиком тебе не быть драматической актрисой, для драмы он слишком симпатичный.

С этого момента съемки в “Невероятной истории” пошли для меня по сценарию кафкианского страшного сна. Я не справлялась с булимией, снова, как в детстве, начала бродить по ночам, не пробуждаясь, но уже по-другому. Мне снилось, что я лежу в кровати в ожидании эротической сцены, но постепенно осознаю, что совершила чудовищную ошибку. Я лежу не в той кровати, не в той комнате, а где-то – где, неизвестно – меня ждут, чтобы начать снимать этот эпизод.

Дело было летом, стояла жара, и я часто спала обнаженной. Однажды я очнулась на тротуаре перед домом, в котором снимала квартиру, голая и продрогшая, тщетно пытаясь сообразить, где я и кто я.

Мне не удавалось вновь вызвать в себе тот восторг, который я ощущала на занятиях с Ли Страсбергом. Я не понимала, как применить полученный там опыт, чтобы сделать свою героиню – капитана девичьей группы поддержки – более интересным персонажем. Казалось, камера была против меня. Я чувствовала себя перед ней так, словно лечу с обрыва в никуда. Слишком много внимания уделялось внешним качествам, и, похоже, чуть ли не все вокруг готовы дать мне понять, что моя внешность оставляет желать лучшего, – за одним-единственным исключением.

В выходной день я посетила пластического хирурга. Я показала ему свою грудь и заявила, что мне необходимо ее увеличить. К моему удивлению – и к его чести, – он рассердился.

– Вы с ума сошли, если собираетесь сотворить с собой такое, – сказал он. – Идите домой и выбросьте это из головы.

Однако его резолюции было недостаточно для того, чтобы собрать Шалтая-Болтая. Во время съемок “Невероятной истории” меня вновь начали мучить мысли, что я убогая, скучная и бездарная личность. Когда всё закончилось, я вернулась в Нью-Йорк, поклявшись больше никогда не связываться с кино.

В двадцать два года меня ждала слава, я сама зарабатывала себе на жизнь и ни от кого не зависела.

Почему же, когда я дошла до этого периода, мою работу на полгода остановил творческий кризис? У меня была масса уважительных причин – на моем ранчо в Нью-Мексико надо было опрыскать осот, убрать валуны и срубить деревья, чтобы освободить конские тропы… Жизнь есть жизнь. А через полгода я поняла, что те несколько лет после переломного года у Страсберга дались мне тяжело. Почему после столь бодрого старта наступил период печали и фальши? Были и светлые моменты, но плохое глубже впечатывается в память.

Разве не странно, что лишь на курсах Ли Страсберга я впервые со времен детства поняла, где следует искать истину и подлинность? Я почувствовала, что он “видит” меня, с того самого момента, когда выполнила свое первое упражнение. Всю жизнь мне внушали: нечего копаться в себе и раскладывать по полочкам свои эмоции. Ли призывал меня глубже вникнуть в собственную душу и раскрыться, что я и сделала – словно заново родилась, абсолютно беззащитная. А потом – бац! Я начала работать, и мои первые достижения в студии Ли потеряли значение, а на первый план, едва я успела обрести себя, вылезли прическа, круглые щеки и маленькая грудь – и я ничего не могла с этим поделать. Далее последовали три мучительных года наедине с самой собой, депрессий и бездействия. Я не пытаюсь вызвать жалость к себе. Подумаешь – тело мое раскритиковали, да и вообще, не так уж тяжела актерская доля, бывает и похуже. Однако за время съемок в “Невероятной истории” сработали все мои опасные кнопки. Выглядела я так, словно у меня всё шло прекрасно. Мои друзья, с кем я общалась в те годы, удивились бы, узнав, каково мне жилось на самом деле. Делать вид я умею.

Для начала, вернувшись из Голливуда в Нью-Йорк, я могла восемь раз в день обожраться и сразу же принять слабительное. Я не могла справиться с этой напастью, из-за чего вечно ходила усталая, злая и подавленная. Попробовала обратиться к психотерапевту-фрейдисту; я лежала на кушетке – скорее всего, сам доктор на ней же спал и мастурбировал, – а он сидел сзади. Довольно скоро я поняла, что не хочу пересказывать свои сны потолку. Я хотела, чтобы кто-нибудь, глядя мне в глаза, побыстрее помог мне, во-первых, остановить обжорство с поносом, а во-вторых, понять, зачем я это делаю. Но я понятия не имела, куда бежать.

В эти годы я начала бояться мужчин, и моя чувственность надолго притупилась. В обществе геев и бисексуалов мне было комфортнее. Тогда же в мою жизнь вошел балет. Строгие требования к выполнению балетных па и обязательная худоба – как раз то, что нужно женщинам с нарушениями питания. Балет, как и анорексия с булимией, требует жесткого контроля над собой. В те годы приличной женщине не полагалось потеть. Оздоровительные женские клубы обзаводились саунами, вибротренажерами, которые заставляли ваше тело смешно вихляться, и прочими приспособлениями для пассивных тренировок. Гантели и силовые тренажеры предназначались исключительно для мужчин. Поэтому только в балетном классе я узнала, что такое тяжелая тренировка до седьмого пота, благодаря которой можно вылепить себе новое тело, и с 1959 года до 1978-го, когда я разработала собственную систему под названием “Программа тренировок от Джейн Фонды” (Jane Fonda Workout), лишь балет обеспечивал мне регулярные физические нагрузки, и я занималась всегда и везде – во время съемок в своих первых фильмах, включая “Барбареллу” и “Клют”, во Франции, Италии, США и СССР.

Я вернулась в Нью-Йорк со съемок “Невероятной истории” и через месяц начала репетировать с Джошем Логаном пьесу Дэниела Тарадаша “Жила-была девочка”, права на которую он купил. Там шла речь об изнасиловании. Папа боялся, что критики сочтут мою роль чересчур откровенной, поэтому всячески отговаривал меня. Но я углядела в ней шанс расширить свой диапазон по сравнению с “Невероятной историей”, и, хотя сценарий был небезупречен, идея показалась мне интересной, с передовым феминистским посылом – юная девственница отмечает свое восемнадцатилетие вместе со своим мальчиком и надеется, что он займется с ней любовью. Он явно не готов к этому, они ссорятся, и она убегает в парк, где какой-то мужчина при содействии приятелей ее насилует. Оглушенная произошедшим, в полубессознательном состоянии она возвращается домой, но родители и сестра, которую весьма выразительно сыграла пятидесятилетняя Джой Хидертон, винят во всём ее – типичная реакция “видимо-ты-этого-хотела”, “сама виновата”. Поскольку девушка отдает себе отчет в том, что хотела секса в этот вечер и что действительно сама во всё это ввязалась, она почти на грани нервного срыва отправляется на поиски насильника, надеясь привлечь его к установлению истины.

Это был мой первый опыт игры на профессиональной сцене. Я получила чрезвычайно яркую, эмоциональную роль, дневала и ночевала в театре, стараясь сделать свой костюм более заметным в полумраке сценического круга и отработать различные эпизоды эмоционального краха. В процессе репетиций проявились все драматургические изъяны пьесы, и Дэн Тарадаш каждое утро начинал с поправок в сценарии. Мне всегда нравилось преодолевать трудности, но такого я не ожидала.

В первый день 1960 года, за неделю до начала нашего гастрольного прогона в Бостоне, мы получили известие о том, что Маргарет Саллаван, маму Брук Хейуорд, нашли мертвой в ее номере в отеле, в Нью-хэвене, и очевидно, это было самоубийство. Я будто получила удар под дых. Джош, который дружил с ней еще со времен университетского театра, тоже очень тяжело воспринял эту новость.

За два дня до премьеры в бостонском Колониальном театре Джош снял с роли моего главного партнера и поставил вместо него Дина Джонса, не дав ему времени даже выучить текст. Еще через два дня, посреди второго акта, прямо перед выходом на сцену Луис Джин Хейт, который играл отца моей героини, умер от обширного инфаркта. Еще через два дня у самого Джоша, давно страдавшего маниакально-депрессивным расстройством, о чем я не знала, случился нервный срыв, и он исчез на десять дней, оставив нас на попечение автора, который ни разу в жизни не пробовал режиссировать пьесу.

Последнюю гастрольную неделю мы провели в Филадельфии. Через три дня Джош вернулся как ни в чем не бывало, но судя по тому, что его жена Недда не отходила от него ни на шаг, не всё с ним было хорошо. Мы занимали соседние номера в отеле, и однажды вечером, уже собираясь лечь, я услышала какое– то мурлыканье; мне стало интересно. Я воспользовалась старым способом, которому меня научила подруга: если приставить к стене перевернутый стакан, получится как бы рупор, и вы услышите то, что говорят за стеной. Тогда я в первый раз с изумлением услыхала, как Недда поет Джошу колыбельную. На следующий вечер я снова воспользовалась своим подслушивающим устройством и на этот раз узнала такое, что подкосило меня гораздо сильнее колыбельной, – Джош говорил кому-то, что хочет списать налоги, а для этого надо продержать пьесу не меньше трех недель, даже если отзывы в Нью-Йорке будут плохие.

Он знает, что критики разнесут пьесу в пух и прах, но его волнует не наша профессиональная репутация, а его налоги!

Сердце мое оборвалось. Рецензии в Бостоне и Филадельфии не воодушевляли, однако обо мне без преувеличений отзывались неплохо, и в последней надежде я сумела себя убедить в том, что Джош и Дэн Тарадаш поправят сценарий. Теперь мне стало ясно, что они даже не пытаются это сделать. Списать налоги! Что там говорил Ли Страсберг о высоком искусстве театра? Как насчет идеалов?

Пьеса “Жила-была девочка” влачила на Бродвее жалкое существование. Я преодолела трудную премьеру и научилась входить в ресторан твердой походкой, несмотря на довольно ругательные рецензии – иногда, впрочем, благосклонные ко мне. “В роли несчастной героини безвкусной мелодрамы она демонстрирует живую, многогранную игру и профессиональную зрелость, что говорит о ее верном выборе жизненного пути”, – написал Брукс Аткинсон[20]20
  Брукс Аткинсон (1894–1984) – один из самых авторитетных театральных критиков в Америке, работал в The New York Times с 1925 по 1960 год.


[Закрыть] в The New York Times. Джон Чепмен в Daily News отозвался обо мне так: “При столь многообещающем даровании, которое мы увидели минувшим вечером, она может стать Сарой Бернар 1990-х годов. Но ей стоит поискать для себя более талантливую драму, нежели эта невнятная пьеска”.

Пьеса выдержала шестнадцать показов. Джош получил налоговый вычет, а я – премию Нью-Йоркского кружка театральных критиков как “самая перспективная молодая драматическая актриса года”.

Меня будто снимали методом наложения, как при комбинированной съемке; люди видели меня – это я открывала и закрывала рот, произнося слова. Никогда не забуду кастинг на главную женскую роль в фильме Элии Казана “Великолепие в траве”. Казан, уже снявший ленты “В порту” и “К востоку от рая”, подозвал меня к краю сцены, представился, дотянулся до моей руки, чтобы пожать ее, и спросил: “Как вы полагаете, вы честолюбивы?” “Нет!” – прозвучал мой мгновенный ответ. Это вырвалось у меня автоматически, против моей воли, заглушив мою настоящую страсть и творческую энергию. По лицу режиссера я в ту же минуту увидела, что совершила ошибку. Раз во мне нет честолюбия, значит, нет и азарта, я не профессионал. Но воспитанной девушке амбициозность не к лицу. Я проделала всё, что полагалось на прослушивании, но поняла, что провалилась. Роль получила Натали Вуд, ее партнером стал Уоррен Битти. Они оба на вопрос Элии Казана, не задумываясь, ответили “да”.

Я была практически бесплотна. Даже мой голос, как в профессиональной жизни, так и в повседневной, звучал где-то в верхней части головы. На этот мой тонкоголосый образ накладывался другой – чуть ли не чужой мне, в котором я жила сама по себе, когда мне не надо было ничего никому доказывать, вовсе не тот, который я могла предъявить публике. Этот другой мой образ начал атрофироваться подобно неработающим мышцам, я почти забыла о его существовании и удивлялась, когда кто-то умудрялся разглядеть его и ждал от меня большего, чем я давала или думала, что могу дать. Я не воспринимала себя всерьез и потому разбазаривала сама себя – на посредственное кино, на людей, которые меня мало интересовали.

Осенью 1960 года, только я открыла свой второй бродвейский сезон в пьесе Артура Лоренца “Приглашение в март”, в нью-йоркской квартире Бриджет Хейуорд, сестры Брук, обнаружили ее тело; она покончила с собой. Над некогда благополучной, счастливой семьей сгустилась тьма. Стало быть, никто не мог чувствовать себя в безопасности; в любой момент некая сила могла затянуть тебя во мрак.

Примерно тогда же я обнаружила, что Джош намерен продать мой контракт продюсеру Рею Старку за 250 тысяч долларов. Я больше не желала быть ничьей собственностью, поэтому предложила выкупить свой контракт за ту же цену. Для нынешнего шоу-бизнеса 250 тысяч долларов – не астрономическая сумма, но для меня (в те годы) это означало, что мне придется без устали работать только ради того, чтобы в течение пяти лет обеспечивать пачку чеков для Джоша. Однако я пошла на это, не сомневаясь ни секунды. Я ценила свободу.

Хоть я и дала обет больше не сниматься в Голливуде, надо было работать, чтобы расплачиваться с Джошем, и когда мне предложили роль Китти Твист в киноверсии мрачной книги Нельсона Элгрена, повествующей о годах Великой депрессии, я сразу ухватилась за это предложение. Но деньги были не единственным стимулом. Мне хотелось сыграть эту нахальную девчонку, мелкую поездную воришку, которая сбежала из исправительной школы и превратилась в дорогую проститутку из нью-орлеанского борделя. Китти разительно отличалась от моей прежней героини из “Невероятной истории”. Кроме того, там было достаточно кинозвезд – таких как Барбара Стэнвик, Лоренс Харви, Энн Бакстер и Капучине, – которые могли бы взять на себя ответственность за успех или провал фильма.

На этот раз я решила последовать примеру Мэрилин Монро и поехать в Голливуд с педагогом-репетитором, чтобы чувствовать себя менее уязвимой. Я пригласила педагога, колоритного грека Андреаса Вуцинаса, тоже актера, – когда-то он помог мне подготовить сценку для поступления в Актерскую студию. После “Прогулки по беспутному кварталу” мы работали с ним во время съемок фильмов “Пусковой период” и “Холодным днем”, а кроме того, я играла в бродвейской пьесе “Забавная парочка”, где он был режиссером.

Глава 11
Вадим

Через двадцать лет вы пожалеете не о содеянном, а о том, чего не сделали.

Итак, отдать швартовы! Покиньте уютную гавань.

Попутного ветра вашим парусам!

Исследуйте. Мечтайте. Совершайте открытия.

Марк Твен

“Qui ne risqué rien n’a rien”, – заметил дьявол, по обыкновению переходя на французский.

Мэри Маккарти[21]21
  “Кто не рискует, тот ничего не имеет” (фр.); Мэри Маккарти (1912–1989) – американская писательница, критик и политический деятель.


[Закрыть]. “Воспоминания о католическом детстве”

Шел 1963 год. Я снималась в Голливуде, в своей шестой ленте под названием “Воскресенье в Нью-Йорке”, и вдруг мне позвонил мой агент и сказал, что Роже Вадим приглашает меня во Францию, сниматься в ремейке “Карусели”[22]22
  В США фильм вышел под названием “Любовный круг”.


[Закрыть], не лучшего классического фильма пятидесятых годов. Я велела агенту телеграфировать в ответ, что “с Вадимом я не буду работать никогда!”. Я видела его “И Бог создал женщину” и не пришла в восторг, хотя и считаю Брижит Бардо редкостным природным явлением и признаю, что это кино несет передовые, иконоборческие идеи. К тому же я не забыла нашу встречу с ним в “Максиме”, в Париже, и свой тогдашний испуг.

Однако вскоре Франция вновь замаячила на горизонте – в Лос-Анджелес прилетел французский режиссер Рене Клеман с предложением выступить в дуэте с Аленом Делоном, тогда одним из самых популярных актеров в Европе. Я согласилась. Мне понравилась мысль, что можно отделиться океаном от Голливуда и длинной папиной тени. Более того, в то время французский кинематограф находился на пике “Новой волны”, там работали молодые режиссеры, такие как Трюффо, Годар, Шаброль, Маль и Вадим. Клеман принадлежал к более старшему поколению и не вписывался в “Новую волну”, зато он создал замечательные “Запрещенные игры”.

Осенью 1963 года я приехала в Париж во второй раз и снова мгновенно влюбилась в этот город. Но теперь я попала не на грандиозную вечеринку, откуда сбежала, а в гости к другу, готовому научить меня жизни. Пресса подняла такую шумиху, будто блудная дочь вернулась домой. Но меня взяла под свое крылышко знаменитая французская актриса Симона Синьоре – сама Симона с ее очаровательным пришепетыванием, полными чувственными губами, с синими глазами под тяжелыми веками, – и мне сразу стало гораздо уютнее. Они с мужем, актером и певцом Ивом Монтаном, занимали квартиру над рестораном “Поль” на Иль-де-Сите, маленьком треугольном острове на Сене прямо напротив моего отеля. Они дружили с режиссером Коста-Гаврасом, который оказался помощником режиссера (Рене Клемана) того самого фильма “Хищники”, где я должна была сниматься. Коста-Гаврас часто бывал в гостях у Симоны и Ива, они заказывали в ресторане “Поль” еду и допоздна вели с друзьями горячие споры; позднее он снял отличные политические триллеры “Дзета”, “Осадное положение” и “Пропавший без вести”. Возбуждающая атмосфера этих сборищ, когда никто никуда не торопился и считалось, что нет ничего приятнее интересной беседы, напоминала мне нью-йоркскую квартиру Страсберга, где неоднократно бывали и Симона с Ивом. Французы знают толк не только в еде и вине, но и во всём, что связано с интеллектом. “Я мыслю – значит, я существую”, – сказал французский философ Рене Декарт.

С Симоной мы познакомились в 1959 году, когда она приехала с мужем в Нью-Йорк, – его сольное шоу “Вечер с Ивом Монтаном” имело колоссальный успех на Бродвее. Папа, Афдера и я поужинали с ними в ресторане отеля “Алгонкин”. Помню, с каким обожанием Симона смотрела на сидевшего напротив нее моего отца, а теперь, в Париже, она говорила со мной о его фильмах – “Блокаде”, “Гроздьях гнева”, “Молодом мистере Линкольне” и “Двенадцати разгневанных мужчинах”. Она сказала, что ее задели за живое идеи этих лент и герои, которых он играл, и я начала немного иначе относиться к папе. Дома он далеко не всегда проявлял те качества характера, которые ее так восхищали, но я уже была достаточно взрослой, чтобы понять, сколь разнообразны людские потребности, – детям нужна родительская любовь, а зрителям нужны герои, которым хотелось бы подражать. Должно быть, нелегко быть героем и отцом одновременно. Для всего мира мой папа был Томом Джоудом.

Очевидно, меня столь тепло приняли во Франции не только как американскую актрису и даже не как дочь известного американского актера, а как дочь Генри Фонды, который считался воплощением всех достоинств Америки – всего того, что олицетворял собой президент Кеннеди. Я приехала во Францию в надежде избавиться от репутации “папиной дочки”, а оказалось, что я могу гордиться многими чертами его характера и хотела бы, чтобы их узнавали во мне.

Раньше я не встречала людей, для которых кино было интеллектуальным искусством, и никогда не подумала бы, что американское кино, начиная с комедий Джерри Льюиса с их плотскими шуточками и заканчивая работами Джона Форда, Альфреда Хичкока и Престона Сёрджеса, может так сильно повлиять на европейских кинодеятелей.

Во Франции я узнала, что такое обыкновенный коммунизм, и поскольку позже мои недоброжелатели вешали на меня ярлык коммунистки, я хочу кое-что об этом рассказать. Как я поняла, Симона Синьоре и Ив Монтан принадлежали к левому крылу французских интеллектуалов, в которое входили также другая Симона (де Бовуар), ее давнишний партнер Жан-Поль Сартр и, естественно, Альбер Камю, скончавшийся в 1960 году. Все они были engagé[23]23
  Доброволец (фр.).


[Закрыть], активные борцы, и все симпатизировали Французской коммунистической партии (ФКП) – одни были ее членами, но вышли из нее, другие и не были никогда. Симона с Ивом не вступали в ФКП, хотя во многом ее поддерживали. Им, равно как и прочим французским деятелям искусств, претила доктринерская культурная политика коммунистической партии, которая видела в свободном искусстве мелкобуржуазное хулиганство. И всё-таки французских интеллектуалов и художников связывали с коммунистами исторически сложившиеся близкие связи. Они относились к ФКП как к партии перемен и еще со времен французской революции, когда они сыграли важную роль в свержении монархии, считали себя провозвестниками социального прогресса. Кроме того, они не доверяли НАТО, не одобряли политику ядерного вооружения и новую войну во Вьетнаме, в которой США якобы участия не принимали. Французские интеллигенты часто оказывались на передовой борьбы за прекращение колониальной войны во Вьетнаме, развязанной их страной, в годы фашистской оккупации были подпольщиками Сопротивления и считали ФКП единственной силой, способной эффективно противостоять фашизму.

Я выросла в Америке с двухпартийной системой, поэтому меня поразило количество французских политических партий – крупных и могущественных, мелких и менее влиятельных, виновных в каком-нибудь кризисе и исчезнувших с политической арены или преобразованных в новые партии. ФКП была одной из шести узаконенных партий, представленных во французском парламенте. Где-то я читала, что в те годы, когда я жила во Франции – в пятидесятых-шестидесятых годах ХХ века, – за коммунистов голосовало почти 40 % французов. Коммунисты были неотъемлемой частью французского общества с его разнообразными настроениями и не представляли собой угрозы. Я в те годы мало интересовалась политикой и идеологией – к тому времени еще не заинтересовалась, – и трудно было предположить, что когда-нибудь увлекусь политической деятельностью, никто и не пытался меня к ней привлечь. Но, возможно, именно благодаря непосредственным, тесным, но абсолютно невинным контактам с европейским коммунизмом я впоследствии стала engagé, как говорила Симона, и не испытывала свойственной многим американцам фобии по отношению к коммунистам. Я поняла, что, если у людей есть выбор, они скорее предпочтут золотую середину между свободным капиталистическим рынком и системой централизованного контроля – ключевое слово здесь “выбор”.

Как ни странно, в Париже я чувствовала себя больше американкой, чем когда-либо прежде. Лишь вдали от своей родины я смогла глубже осознать, в чем мы другие и что это значит – быть гражданином США. Во Франции – да и в других европейских странах, как я поняла позднее, – классовые различия определены гораздо четче. Границы между буржуа, аристократами и пролетариями нарушаются крайне редко. Твоя судьба зависит от твоего происхождения. В США социальные прослойки лучше перемешивались, особенно в пятидесятых годах. В наши дни растет слой потомственной элиты, экономическое неравенство становится более заметным, и простому человеку не так легко самому построить свою жизнь, но если у него есть хотя бы крепкое здоровье и образование, если родители морально поддерживают его и если ему улыбнется удача, он сможет это сделать. Я думаю, наши выдающиеся энергичность и оптимизм объясняются именно классовой гибкостью и редкостной политической стабильностью. Если бы все американцы в начале шестидесятых могли взглянуть на свою страну из-за океана!

Для американцев во Франции это был чудесный период. В годы президентства Эйзенхауэра французы считали нас серыми и слишком шумными, “противными американцами”. Когда же в Белом доме поселились президент Кеннеди с женой Джеки, всё изменилось. Супруги Кеннеди обеспечили нам уважение других народов, и их популярность пошла на руку американцам в Париже.

22 ноября я вошла в холл своего отеля после дневных съемок у Клемана. У стойки администратора говорил по телефону американский актер Кир Дулли. Его лицо посерело. “В Кеннеди стреляли, говорят, он убит”, – сказал он мне. Мы глядели друг на друга. Потрясенная, я села на диван в ожидании подробностей. Журналист, который хотел взять у меня интервью для французского журнала о кино Cahiers du Cinéma, спросил, не лучше ли ему прийти позже. “Нет, – ответила я. – Мне надо с кем-нибудь поговорить”.

Мы поднялись ко мне в номер, без особого энтузиазма попытались побеседовать, но оставили эти попытки.

Позвонила Симона. Плача, она сказала, что я не должна в эту ночь оставаться одна, и предложила мне приехать к ним. Сидя у Симоны и Ива с их друзьями, я поняла в ту ночь, что они переживают гибель Кеннеди как собственное горе, им тоже трудно поверить в такую ужасную, непоправимую беду. Для меня всё кончилось. Привычный, основанный на законности мир, в котором я выросла, рухнул. И худшее было впереди – мне еще предстояло потерять Бобби и Мартина[24]24
  Роберт Кеннеди и Мартин Лютер Кинг, убитые в 1968 году.


[Закрыть].

Я приехала во Францию работать, хотя на то были и причины более личного характера. Я надеялась здесь услышать собственный голос, понять, кто я есть, – на самый крайний случай найти более интересную личность, чем та, в которой я воплотилась дома.

В итоге я осталась во Франции на шесть лет. Мужчина, мастер по шлифовке женской личности, направил меня по новому пути – по пути имитации женственности.

Мы шли за его гробом по узким, цвета охры улицам старого Сен-Тропе, держась за руки, – Брижит Бардо, Аннетт Стройберг, Катрин Шнайдер, Мари-Кристин Барро и я. Из всех жен и сожительниц Вадима отсутствовали только Катрин Денёв и Энн Бидерман. Впереди шли наша тридцатидвухлетняя дочь Ванесса Вадим с маленьким сыном Малкольмом на руках и ее единокровный брат Ваня, сын Вадима и Катрин Шнайдер. Улицы заполонили его поклонники, старые друзья и те, кто пришел просто отдать ему дань уважения. Второй месяц длилось новое тысячелетие. Катрин Шнайдер, на которой он женился после меня, организовала поминальную службу в небольшой протестантской церкви. Священник-шотландец произнес печальную проповедь по-французски с сильным шотландским акцентом. Странная и сложная композиция. Посреди пафосной речи в духе классической греческой трагедии, которую произнесла вдова Вадима Мари-Кристин Барро, племянница знаменитого французского актера Жана-Луи Барро и кинозвезда, сыгравшая главную роль в фильме “Кузен, кузина”, внук Вадима Малкольм громко пукнул, чем развеселил своих соседей, – да и сам Вадим наверняка оценил бы этот эпизод. Он всегда был готов посмеяться, особенно в торжественных случаях.

Выйдя из церкви, мы с удивлением обнаружили трех русских скрипачей в полном траурном облачении, которые пристроились за гробом и заиграли напевную славянскую мелодию. Этот сюрприз нам приготовила Брижит. По-моему, прекрасно, что в такой день она решила таким способом напомнить нам о русских корнях Вадима. Мы забросали дорогу к кладбищу веточками мимозы и, подходя к гробу, чтобы попрощаться в последний раз, тоже клали мимозу.