Текст книги "Неудачник"

Разумеется, сборщики любили таких клиентов… но им не разрешалось удерживать их себе. Работа сборщика – выбивать деньги, а не просто принимать взносы. Управляющий или руководитель кредитного отдела следили, чтобы сборщики посвящали свое дорогостоящее время тем, кто не хотел платить по доброй воле. Таково было правило, я же из-за неисправимого упрямства Кларка стал в нем исключением.

Используя презрительный термин, принятый в магазине, мне дали «зеленую улицу». Я пользовался ею (прошу простить это выражение) до следующей весны.

Время от времени меня направляли заняться некоторыми безнадежными должниками – какими-нибудь злостными неплательщиками, у которых до такой степени отсутствовала совесть, что я мог пренебречь и угрызениями собственной, – и тогда мне действительно приходилось поработать. Но большую часть времени я только писал расписки и клал деньги в карман.

Так Кларк утверждал свою жизненную позицию: он доказывал правоту собственного представления и ошибочность моего. Но его триумф оказался еще более дутым, чем это казалось. Потому что теперь, когда он закрепил один краеугольный камень своего взгляда на жизнь, другие начали шататься и подводить его.

У Кларка была поговорка, вечное возражение сборщику, которому не удавалось собрать долги. «Этот парень, твой клиент, он ведь что-то ест, верно? – говорил он. – Ну а раз он ест, значит, у него есть деньги! Они должны у него быть, и лучше тебе выбить их!»

Это был исчерпывающий аргумент. Точнее, он был таковым в прошлом. Но в конце концов – по мере приближения конца – сборщики научились ему отвечать. Они возвращались в контору по вечерам измученные и угрюмые, доведенные до крайности. И смотрели на Кларка едва ли не с удовольствием, ожидая его сакраментального вопроса, чтобы ответить ему так, что ему нечего будет возразить.

– Угу, я именно это и хочу сказать, Джад, – как раз есть им нечего… В доме совершенно ничего нет, кроме горстки кукурузных зерен.

– Что ты морочишь мне голову? – с возмущенным отчаянием орал на них Кларк. – Черт побери, каждый должен есть! Ты думаешь, я поверю всему, что ты вздумаешь мне городить?

– Говорю тебе то, что есть, Кларк. – Следует равнодушное пожимание плечами и едва заметное презрительное фырканье. – Может, пойдешь и лично проверишь? Может, ты заберешь у них эту маисовую похлебку?

С каждой неделей поступление платежей уменьшалось. Даже самые добросовестные клиенты стали платить нерегулярно. Уволили одного сборщика, затем другого; наконец остались только мы с Даркином. Из главного офиса пришел приказ продавать товары только за наличный расчет. Узнав об этом, Даркин сказал мне, что это недобрый признак, хотя, казалось, все трудности позади и можно ликовать.

– Сеть кредитных магазинов готова лопнуть, Джим, – уверял Даркин. – До них наконец-то дошло, что они ничего не могут исправить. Они только тянут время, стараясь собрать то, что могут, больше не продавая в долг.

Я понимал, что он прав, но когда спросил об этом Кларка, тот стал яростно отрицать, что компания находится на грани банкротства.

За последние недели он сильно исхудал. На его широком волевом лице кожа отвисла. Он слегка пошатывался, разговаривая со мной, и от него попахивало дешевым виски.

– Этот проклятый Даркин! – насмешливо говорил он. – Деревенщина! Что он вообще… ик!.. понимает? Слушай, Джим, старина! – Он доверительно нагнулся ко мне, для равновесия ухватившись за мое плечо. – Я все видел собственными глазами, Джим, и знаю, о чем говорю! У них есть собственное офисное здание, в котором работают сотни, тысячи людей, у них собственные фабрики, автопарк и склады, которые занимают целый городской квартал. И у них множество таких магазинов – почти в каждом штате, а в некоторых даже по два или три! И… ик!.. они даже контролируют несколько банков, Джим. А это почти то же самое, что владеть ими. Если наши платежи задерживаются больше чем на год, так они могут отнести бумаги в эти банки и получить под них наличные. Они держат их в кулаке, понимаешь? Они нагоняют на них страху, и мы должны так действовать, ну, ты нас знаешь, Джим. Пока у этих скотов можно раздобыть хоть цент, мы… м-мы…

Он покачнулся и упал спиной на свой стол. Потом кое-как уселся на него, тупо кивая и бормоча себе под нос:

– Все это есть… должно быть… Я сам все видел, своими глазами. Множество людей в офисном здании, на фабриках, на складах и все такое… Это я не понаслышке, а сам убедился.

Знаю, что все это есть… должно быть. Там обязательно что-то есть. Так что все эти разговоры ерунда. Куда же все это делось, если этого нигде нет? Что… Где все это теперь?

Через две недели сеть кредитных магазинов закрылась.

Глава 11

Летом я кое-как перебивался случайными заработками, хватаясь за любую работу, которая могла дать мне хоть несколько долларов. Ранней осенью радиомагазин, для которого я время от времени кое-что продавал, получая комиссионные, вышел на рынок с новой моделью дешевых настольных радиоприемников – последнее слово техники тех дней, – и я очень много на этом заработал. Я был настолько уверен, что мне удалось победить депрессию, что не только снова стал посещать занятия в колледже, но и женился. Моя жена имела хорошо оплачиваемую работу. Мы договорились, что, если меня прижмет, она будет помогать мне деньгами, чтобы я закончил колледж. А до тех пор, пока я окончательно не встану на ноги и мы не сможем устроиться получше, она будет по-прежнему жить у своих родителей, а я – со своей семьей.

Увы, нашим радужным планам, которые строят все молодожены, не суждено было осуществиться. На золотой рынок радиотоваров хлынули новые орды продавцов. За несколько недель ослабленный депрессией рынок был насыщен, и мой заработок упал до нуля. Другой работы я не смог найти. Хозяин моей жены узнал о ее замужестве (мы хранили это в тайне) и, преследуя стратегию нанимать только незамужних женщин, тут же ее уволил. В дополнение ко всем проблемам выяснилось, что она ждет ребенка.

Мама и Фредди вернулись к дедушке с бабушкой. Я оставил колледж, отдал жене возвращенные мне за неоконченный курс деньги и ушел искать счастья.

Думаю, в поисках работы я раз десять пересек Небраску вдоль и поперек. Я добывал такие крохи, что лишь изредка мог покупать себе еду; и наконец дошло до того, что и этого не сумел заработать. В конце ноября я оказался в Омахе и дошел до предела. У меня кружилась голова от голода, длительные ночевки в поле и в канавах у дороги превратили мою одежду в лохмотья. От бритья и умывания холодной водой мое лицо обветрилось и покрылось царапинами, так что выглядел я устрашающе.

Наступил вечер, пошел снег. Дрожа от холода, я встал со своей скамьи в парке и побрел по улице, еле передвигая ноги. Подошел к открытому парадному и спрятался там от ветра, прислонясь спиной к заржавленной и покрытой паутиной сетке от мух. Этот старый дом находился на окраине делового квартала – плохо освещенного и глухого места. На углу, в нескольких футах, была автобусная остановка. Подъехал автобус, и из него вышел пожилой, хорошо одетый джентльмен.

Он оглянулся в темноте. Затем, пробормотав ругательство, опять вернулся к кромке тротуара. Очевидно, он не там вышел и теперь ожидал следующего автобуса. Я неотрывно смотрел на его дородную, тепло одетую фигуру. До этого я никогда не решался обратиться к чужому – попросить денег. Даже не знал, как это делается. Но я понял, что сейчас должен это сделать, если не хочу замерзнуть на улице или умереть с голоду. Может быть, это не так уж страшно, думал я, стараясь забыть о своей гордости. Кроме нас, на улице никого нет, так что свидетелей моего позора не будет…

Я вышел из дверей и подошел к человеку сзади. Я сказал… собственно, я даже не помню, что я сказал. Но предполагаю, что от стеснения и нервозности я говорил довольно грубо. Несчастного прохожего нельзя винить в том, что он принял мою мольбу за требование.

Он вздрогнул и испуганно оглянулся.

Он сглотнул слюну и снова уставился вперед, потом сунул руку в карман и вытащил две бумажки по доллару и горсть мелочи. Он сунул все это мне назад, не оборачиваясь. И не успел я его поблагодарить, как он бегом бросился на другую сторону улицы.

Он ворвался в маленький табачный магазинчик, и я видел, как он что-то возбужденно говорит его владельцу. Тот схватился за телефон и… и истина наконец-то открылась мне.

Прохожий считал, что я его ограбил, и решил вызвать полицию.

Куда девались мои слабость и голод! В тот же момент я сорвался с места и помчался прочь, призвав на помощь все силы и навыки легкой атлетики, которыми обзавелся в юности. Когда копы прибыли на место «грабежа» – а они не теряли времени попусту, – я был так далеко, что до меня едва доносились звуки их сирен.

Плотная еда и посещение парикмахерской совершили со мной чудо. Но в ту ночь, которую я провел в гостинице, где комната стоила пятьдесят центов, я решил покинуть Небраску. Здесь меня не ждало ничего хорошего. Может, и в другом месте для меня ничего не было, но насчет Небраски я был уверен.

На следующее утро я добрался до Линкольна и попрощался с женой. Это был не очень приятный момент, тем более ее престарелые родители считали – и вполне оправданно, с их точки зрения, – что я плохо обращался с их дочерью.

Так или иначе, но в тот же вечер я отправился на вокзал и сел на поезд, который шел на юг. По крайней мере, на юге тепло и там можно спокойно спать под открытым небом.

В поезде имелось два товарных вагона, за проезд в которых не нужно было платить; в них всегда набивались такие же путешественники, как и я. И, надеясь, что трактор, погруженный на открытую платформу, достаточно защитит меня от холода, я пристроился за ним.

Я ошибся. Как только поезд набрал скорость, ледяной ветер завихрился, продувая меня во всех направлениях. Снег падал на одежду и тут же замерзал, так что в конце концов я стал похож на статую.

Я знал, что через пару часов будет остановка, и решил сойти там и где-нибудь согреться. Но очевидно, из-за переохлаждения и слабости потерял сознание, а когда пришел в себя, был уже день, а я замерз до такой степени, что едва мог двигаться.

Так я добрался до Канзас-Сити. Там с помощью двоих бродяг мне удалось спуститься с поезда.

Я провел – точнее, провалялся – неделю на заброшенной мусорной свалке, заболев воспалением легких, то дрожа от холода, то пылая от жара. Но, благодаря унаследованной здоровой конституции и небольшому везению, я выжил. Я свалился в горячке среди старых, закаленных бродяг по убеждению – людей, которые предпочитали вести жизнь сезонных рабочих, переходя с места на место, а не тех бедолаг, которых породила депрессия. Мы встречались с ними в разных местах – на прокладке водопровода, уборке улиц на юге и на западе. Я был одним из них, парнем, который со знанием дела мог рассказывать об игре в три очка и о полпинте, который знал, как профильтровать горючее из бака через носовой платок и очистить спирт через сухой хлеб который знал наизусть все до одного куплеты «Песни висельника». Другими словами, я был их братом по несчастью, а потому заслуживал той помощи, которую они были в силах мне оказать. И они помогали. Я был после болезни очень слабым, но благодаря своим братьям-бродягам все-таки выжил.

Как только я смог держаться на ногах, я побрел через весь город и добрался до вокзала. Уже спустилась ночь, и в темноте я увидел поезд, который готовили к отправке на юг. Я медленно шел вдоль состава, отыскивая товарный вагон. Вконец обессиленный, я остановился возле открытой платформы.

Она была загружена, хотя и не полностью, бревнами. Я пристроился в конце кладки. Я был ужасно доволен, что сумел устроиться на поезд еще во время его подготовки к отправлению. Остальные бродяги, которые заберутся на поезд уже за пределами вокзала, не смогут найти себе такое уютное местечко, как я.

Поезд несколько раз дернулся и тихо тронулся. Локомотив издал два коротких гудка, слегка увеличив скорость. Затем послышался еще один долгий прерывистый гудок, и мы покатили вперед. Не понимая, почему, кроме меня, не появилось ни одного безбилетного пассажира, я поднялся на ноги и обеспокоенно выглянул из-за борта платформы.

Мы как раз покидали станцию, и скорость поезда возросла примерно до сорока миль в час. Кучки бродяг отошли в сторону от колеи, не проявляя никакого интереса к проезжающему мимо них составу. Я посмотрел вперед и назад вдоль состава, когда мы проезжали освещенный перекресток, и, насколько мог видеть, все двери вагонов были закрыты. Я забрался на бревна и осмотрел состав с начала до конца.

На крышах никого не было видно. И по-видимому, никого не было в товарных вагонах. Вздрагивая от дурных предчувствий, я услышал еще один прерывистый и долгий гудок паровоза – окончательный сигнал отправления – и понял, что допустил ужасную ошибку.

Меня обманула эта платформа; по опыту я знал, что открытые платформы не включались в декларацию вагонных грузов. Тем не менее, это оказался декларационный поезд – товарный экспресс, – и при всей своей тогдашней терпимости железные дороги не желали терпеть каких-либо попутчиков, сверх указанных в декларации. Такие составы перевозили ценные грузы. Человек, пойманный на таком поезде, автоматически считался вором, и с ним соответственно и обращались.

Стоя на груде бревен и всматриваясь в темноту, я через некоторое время заметил, как в голове длинной цепи вагонов прыгает огонек, а в хвосте еще один. Они медленно направлялись навстречу друг другу, все ближе ко мне, покачиваясь из стороны в сторону, временами исчезая из поля зрения. Это охранники обыскивают поезд от начала до конца. Сколько времени им потребуется, чтобы добраться до меня? И что со мной будет, когда они наконец меня схватят?

Я следил за их приближением и с тоской посматривал на огни деревень, проносившиеся мимо. Паровоз грозно выл, разрывая тишину ночи своим требовательным гудком, требуя свободного пути.

Вызванный скоростью ветер был пронизывающим, но я истекал потом. От отчаяния я едва не впал в истерику, лихорадочно соображая, как мне быть. Я не мог спрыгнуть с поезда, который мчался со скоростью мили в минуту. Но точно так же и не мог на нем оставаться: меня вполне могли застрелить. В самом лучшем случае, если охранники примут во внимание, что я не вооружен, меня просто до бесчувствия изобьют дубинками.

Из своего обширного опыта разъездов по Мидвесту я знал, что мы находимся недалеко от Форт-Скотта, штат Канзас, крупного железнодорожного узла. Но насколько близко от него и успеем ли мы до него добраться, прежде чем охранники дойдут до меня, я не знал. Кроме того, я не был уверен, сделает ли поезд остановку в Форт-Скотте или хотя бы замедлит скорость настолько, чтобы я смог с него соскочить.

Огни. Множество огней. Должно быть, это уже Форт-Скотт. И… Да, почти незаметно, но поезд замедлил ход. И все же этого было недостаточно, поезд еще не скоро остановится в Форт-Скотте. До него оставалось еще несколько минут, а охранники находились от меня вообще в каких-то секундах.

Они уже миновали вагоны, которые нас разделяли. И тут они увидели меня и заорали. Я закричал в ответ, подняв руки вверх. Но то ли они в темноте не поняли смысла моего жеста, то ли не желали рисковать. Я услышал крик «Хватай этого гада!», и они одновременно бросились вперед. У каждого на руке висела толстая дубинка, а на поясе болтался револьвер.

В один и тот же миг они достигли платформы, каждый со своей стороны, и стали подниматься по лесенке. Оттуда спрыгнули на мою платформу и кинулись ко мне, размахивая дубинками…

Когда я был еще ребенком, мой дедушка по матери рассказывал мне всякие страшные истории, аллегории, тонко замаскированные под личный опыт. Одна из его излюбленных баек касалась охотничьей собаки, которая, когда на нее напал горный лев, вскарабкалась на дерево и таким образом избежала гибели. «Но разве собаки умеют лазать по деревьям?» – изумился я. «Все зависит от собаки, – отвечал дед. – Этой собаке пришлось взлезть на дерево». И только теперь, по прошествии многих лет, я понял, в чем заключался смысл этой истории.

Мы приближались к окраине Форт-Скотта. Поезд все еще несся с ужасной скоростью. Но я должен был спрыгнуть, а человек делает то, к чему его вынуждают обстоятельства.

Я перемахнул через борт платформы и повис на руках, цепляясь за него. Оглянулся через плечо – за мной была темнота. И в тот момент, когда фонарики охранников ослепили меня, а их дубинки сверкнули в воздухе, опускаясь на мою голову, я решился. Резко оттолкнулся назад и разжал руки.

В этом месте железнодорожная насыпь имела крутые откосы, и мне казалось, что я падаю целую вечность, прежде чем коснулся ногами усыпанного гравием дна канавы. Я едва ощутил ногами землю, как меня подкинуло вверх, будто на ступнях у меня были пружины.

Я сделал полное сальто, приземлился на ноги и снова взлетел в воздух. На этот раз я упал, припечатавшись к земле плечами, а затем покатился, вниз по длинному откосу, скользя на плечах и спине, и домчался до дна канавы. В ушах у меня стоял странный визг, похожий на вой раненого животного. Прошла не одна минута, прежде чем я понял, что это кричал я сам. Я кричал от боли и ужаса…

Наконец я рассмеялся и сел. Закрыл лицо руками, раскачивался взад-вперед и смеялся и плакал, не в силах поверить, что остался в живых. Через некоторое время я овладел собой, взобрался на пути и похромал к Форт-Скотту. Там меня арестовали за бродяжничество, ночь продержали в камере, а наутро выгнали из города.

Глава 12

Временами я весьма критично высказываюсь о моем родном штате Оклахома. Прежде всего, я считаю, что он есть и всегда был самым грязным в политическом отношении из всех штатов страны. Но в целом я его люблю и горжусь им, и меня раздражают люди, которые пренебрежительно говорят об «окисах» и делают безграмотные заявления об отсталости нашего штата. Что касается политики, может, Оклахома и впрямь является «сердцем балканской Америки», если использовать фразу Института Брукинга. Но он настолько обогнал остальные штаты по уровню благосостояния, что их и сравнивать смешно.

Приведу кое-какую статистику. В Оклахоме гораздо больше асфальтированных дорог, больше заведений высшего образования, игровых площадок и парков в расчете на душу населения, чем в любом другом штате. В нем имеется департамент труда, в котором заняты по-настоящему озабоченные состоянием дел люди, а не просто сборище бесхребетных ослов, идущих на поводу собственных интересов. Его департамент благотворительности и исправительно-трудовых колоний давно уже служит образцом среди учреждений такого рода. В противоположность некоторым штатам на юге, Оклахома не хвастает своими достижениями – на мой взгляд, ведет себя даже излишне скромно. Прогрессивность и хорошая жизнь, которые являются целью штата, рассматриваются как законное право граждан. Многие бедняки приехали на жительство в штат, и некоторые даже сумели сколотить состояние, но не потеряли сочувствия к тем, кто не так удачлив, как они.

Умирающий с голоду, грязный оборванец, я соскочил с поезда в Оклахома-Сити поздним холодным ноябрьским вечером. И почти сразу же был схвачен двумя патрульными копами. Естественно, я счел это арестом, а их добрые слова – сарказмом. Но это было не в обычае копов Оклахома-Сити. Они отвезли меня в городской приют, где меня накормили и дали возможность помыться. Затем они передали меня двоим другим полицейским, которые доставили меня в центральный район. Эти двое предложили мне на выбор «гостиницу» на ночь – городскую тюрьму, часть которой была отдана бездомным, или одну из нескольких ночлежек, которые также были открыты по ночам для таких, как я. Они посоветовали мне, поскольку тюрьма переполнена, переночевать на скамье в одной из ночлежек. Я последовал их совету и впервые за многие недели спал нормально. Постельного белья у меня, конечно, не было, но скамьи были чистыми, а в комнате хорошо топили. Когда наступило утро и я опять вышел на улицу, я чувствовал себя отдохнувшим и полным надежд.

В городе было несколько бесплатных столовых вроде той, куда меня привели накануне. И хотя я был бродягой и ничем не лучше остальных, я вздрагивал при мысли о том, чтобы играть роль «бедолаги» – стать одним из жалких и отчаявшихся людей, потерявших всякую инициативу. Прошлой ночью у меня не было выбора. Сейчас же, лишь ощущая голод, но не умирая от него, я был полон решимости найти другой способ добывания пищи или обойтись на сегодня вовсе без нее.

Я побрел в южную часть города, где улицы Рено и Вашингтона в то время представляли собой рай для бедняка. Вывески предлагали новую обувь по доллару за пару, полный комплект одежды (слегка поношенной) за два с половиной, чистую комнату в гостинице за пять долларов в месяц. Магазины и рынки умоляли клиентов приобрести масло по цене десять центов за фунт, домашнюю копченую свинину по двенадцать центов за фунт и три фунта отличного кофе по цене двадцать пять центов. Яйца стоили шесть центов за дюжину, молоко – пять центов за кварту, хлеб – три буханки за пять центов. Что касается ресторанов – чистых заведений, где приятно пахло вкусной пищей, а в окнах красовались меню, – они практически кормили даром.

Три большие горячие булки с сосиской, с маслом, с сиропом и кофе – за пять центов! Обед с ростбифом, с овощами и напитком – за пятнадцать центов. Ветчина или бекон, яйца с жареной картошкой, горячие бисквиты с маслом, мармеладом и кофе – десять центов. Быстро подсчитав в уме, я понял, что человек может довольно сносно жить в Оклахома-Сити меньше чем на доллар в день. К несчастью, у меня не было ни доллара, ни хотя бы одного цента.

Проглотив слюну, я отвернулся от меню, которое изучал, и чуть не столкнулся с проворным, похожим на птичку невысоким человечком, который стоял за моей спиной.

– Вы, случайно, не Джим Томпсон? Ну конечно, так и есть, вылитый Джим! – Он склонил голову набок, радостно улыбаясь. – Какого черта ты делаешь в городе? А отец с тобой? Ты, верно, меня и не помнишь.

Я хотел сказать, что действительно не помню, но он продолжал болтать и сам себя назвал, не дав мне и слово вставить. Когда-то он был владельцем салуна в Анадарко, где я родился, где папа был судебным исполнителем, а позднее шерифом. Сейчас он с женой держит пансион здесь, в Оклахома-Сити, и желает лишь одного: чтобы я, сын его лучшего друга, перебрался в его заведение.

– Я бы с удовольствием, – сказал я. – Уверен, что мне было бы у вас очень удобно, но только я не собирался задерживаться в Оклахома-Сити.

– А почему? – тут же спросил он. – Это же лучший город самого замечательного штата во всей стране. Что ты найдешь в другом месте, чего не сможешь найти здесь?

– Понимаете, – сказал я, – я не имею возможности снимать комнату. Я на мели, не могу найти работу, а…

– Черт побери, – фыркнул он, – а ты думаешь, я решил, что это для маскарада ты так вырядился? Ясно, что на мели. Ясно, что не работаешь. А кто сейчас имеет работу?

У него, заявил он, я буду чувствовать себя как дома, потому что все его наниматели сидят на мели. Время от времени они подыскивают какую-нибудь случайную работу, получают доллар-другой и тогда платят ему, сколько могут. Я тоже могу так делать и даже обязан, иначе он будет оскорблен.

Итак, я пошел к нему, и его жена приготовила мне потрясающий обед. И весь день то он, то она забегали ко мне в комнату – самую хорошую и уютную во всем доме, – изо всех сил стараясь, чтобы мне было приятно и уютно. Они нашли мне старый костюм, который хоть и был поношенным и не совсем мне по размеру, но по сравнению с тем, что на мне, казался просто великолепным. Они даже раздобыли мне старенькую, но работающую пишущую машинку и целую кипу бумаги.

Я храню очень живые воспоминания о той зиме в Оклахома-Сити. О написанных мною двух рассказах, которые не смог тогда опубликовать. О продаже статьи в три тысячи слов в торговый журнал, который заплатил едва ли за десятую их часть. О распространении рекламных листовок по десять центов за час и о рытье канав для канализации практически даром. О том, как Элли Иверс попытался втянуть меня в крупную аферу. И о маленькой проститутке по имени Трикси.

Работы по проведению канализационной системы финансировались штатом по так называемой программе «Помощь безработным». Но насколько я понял, единственные, кто извлекал из этой программы помощь, были кучка политиканов, наблюдатели за программой и владельцы недвижимости. Наблюдатели загребали огромные деньги, практически ничего не делая. Владельцам домов перепадало неоценимое улучшение их собственности – тоже почти за гроши. Мы же, рабочие, рыли канавы глубиной в одиннадцать футов при опасных, тяжелейших условиях, – впрочем, я просто расскажу, что мы получали за этот каторжный труд.

Об этой работе мне сказали двое бывших рабочих-нефтяников, Джиггс и Шорти, – о них я расскажу позже, – которые проживали в том же пансионе, что и я. Не имея машины, мы ежедневно ходили пешком на работу и назад, по восемь миль каждый раз. В течение всего времени, что мы были заняты на рытье канавы, шел дождь или снег, и наша промокшая одежда не успевала просохнуть от смены до смены. Что же касается самой программы, мне не приходилось доселе видеть, чтобы с рабочими обращались столь жестоко и бездушно.

Наверху не было человека, который отбрасывал бы подальше вырытую землю, не давая ей скатиться назад. Следовательно, по мере углубления канавы, было просто невозможно выбросить мокрую землю вверх и как можно дальше от краев. Ты набирал совковую лопату с длинной ручкой, держа ее за самый конец, и изо всех сил подбрасывал вверх рыхлую, мокрую землю. Она попадала на гребень, выросший у канавы, и какое-то время держалась там, угрожая сползти вниз. Затем, медленно, но верно, она оседала и начинала скользить, в результате чего не меньше четвертой части с таким напряжением выброшенной земли падало назад, тебе на голову. Однако хуже всего было то, что траншеи не имели креплений. Не было распорок, которые, по мере углубления в землю, удерживали бы грунт от оползней и провалов.

Эти оползни были сущим наказанием. Насколько именно они страшны, вы поймете, если, подобно большинству людей, испытываете боязнь быть погребенным заживо. Оползни были двух видов. Например, внезапно сползала часть насыпи по бокам, и ты оказывался закованным в сырую землю по колени или по пояс. Второй, более страшный, состоял в лавинообразном обрушении грунта сверху. Внезапно все вокруг темнело, как будто кто-то задул лампу, и ты отчаянно бросался вперед, подальше от места оползня. И через мгновение то место, где ты только что работал, уже не было канавой: на все одиннадцать футов его заполняли полузамерзшие комья земли.

Понять не могу, почему работы были настолько бестолково организованы, почему очень часто приходилось повторно рыть канаву на том же месте, что вряд ли можно назвать экономным подходом. Думаю, ненормальное положение вещей, скорее всего, объяснялось отсутствием разумной организации. Обычно наблюдатели почти ничего не смыслили в строительном деле и только делали вид, что они специалисты. Контроль за работами, как таковой, осуществлялся подставными лицами из программы, людьми, которые слишком боялись сами остаться без оплаты, чтобы указывать на ошибки в планировании работ или требовать более хороших условий для рабочих.

Когда закончились наши две недели – нам разрешалось работать не больше двенадцати дней в месяц, – мы с Джиггсом и Шорти двинулись в город и представили наши табельные номера в контору программы. Нам полагалось жалованье по доллару с четвертью за восьмичасовой рабочий день, так что каждый из нас надеялся получить по пятнадцать долларов. Но только чек Джиггса был выписан на полную и нужную сумму. Шорти получил пять долларов, а я – и вовсе два с половиной.

Разумеется, мы возмутились, но откормленный джентльмен, восседавший за стойкой, равнодушно отмахнулся от нас:

– Нечего ко мне приставать. Мое дело только выписать чек. Идите спорить с вашим прорабом.

– Очень мило, – сказал я. – И сколько мне придется ждать доплаты после того, как я все выясню?

– Откуда мне знать? – пожал он плечами. – Я не имею к этому отношения.

Мы с Шорти еще немного пошумели, но только зря потратили время. Наконец мы сдались и на следующее утро потащились на работу. Нашего прораба на месте не оказалось. Как и мы – хотя он получал гораздо больше, – он работал лишь две недели в месяц. Мне удалось раздобыть его домашний адрес, и мы с Шорти отправились к нему. Молодой парень – и не очень сообразительный – выслушал нас с отсутствующим видом.

– Должно быть, вы ошиблись, – равнодушно сказал он. – Вам должны были выдать чеки на правильную сумму.

– Послушайте, – сказал я, – может, так оно и должно быть, но они оказались не на ту сумму. Вы уверены, что записали нам полных двенадцать дней?

– Конечно, если вы работали.

– А вы разве не помните? Разве вы не знаете, какой объем работы мы проделали?

– Не могу же я каждого помнить! – угрюмо проворчал он. – Я знаю только одно: если вы работали, значит, я все отметил в ваших карточках.

Шорти, у которого плечи были такими же по размеру, как и его рост, начал ругаться. Он заявил, что ему причитается еще десять долларов, и он получит их наличными или сдерет с кого-нибудь шкуру. Здорово напуганный, прораб достал свои записи.

– Вот, смотрите, – залебезил он. – Дж. Томпсон – пятнадцать долларов. А здесь, видите, ваш приятель – и та же сумма.

Я просмотрел список с фамилиями. Как я и ожидал, в нем оказалось еще два «Дж. Томпсона», один работал два дня, а другой – шесть. Почти то же самое произошло и с Шорти, у которого такая же распространенная фамилия, что и у меня. Стало ясно: по тупости нашего прораба причитающийся нам заработок был выплачен не тем рабочим.

И что он намерен с этим делать? А что здесь поделаешь, ребята? Однако, поразмыслив, он предложил нам найти тех рабочих, которые получили наши денежки, и потребовать возврата.

– Дохлое дело, – горько вздохнул Шорти. – Думаешь, так они нам их и вернули? Да как мы вообще докажем, что они получили наши деньги?

– Ну… гм…

– Но мы уже обналичили наши чеки, – сказал я. – И не сможем доказать, что получили не всю зарплату.

– М-да… Ну… – Опасливый взгляд на Шорти. – Мне ужасно жаль, ребята, только…

Шорти поднял страшный шум, но потом вдруг резко развернулся и ушел, потому что боялся убить на месте этого сопляка. Нас обманули, сказал он, когда мы уныло возвращались в город. Так что ничего не остается делать, как смириться с этим, забыть и сосредоточиться на том, чтобы поскорее найти работу, которая покроет наши потери.