Текст книги "Эгипет"

Глава шестая

– Это роман, – сказал Пирс Бони Расмуссену. – Вероятно, незаконченный. Там в конце сплошь какие-то заметки и наброски ненаписанных сцен.

– Вы до конца его прочли?

Дождливый день за окнами библиотеки сверкал серебром, омытая свежая зелень тоже блестела и переливалась разными оттенками, и от того казалось, что здесь наступили сумерки, а Бони, сидевшего за своим письменным столом, было труд но разглядеть.

– Нет, – сказал Пирс. – Я было начал, но… мы не хотели ничего трогать, – так, словно речь шла о месте преступления. – Так что я вчера читал, пока не стемнело.

Бони промолчал.

– Роузи уверена, что это не просто наброски одной из уже опубликованных книг. Что-то совсем новое.

Бони и на это ничего не ответил.

– Это такая… – начал Пирс и остановился; он не был уверен, что надо делать то заявление, то признание, которое он собирался сделать, когда Бони привел его сюда, в эту комнату, но потом он все-таки сказал: – Это такая странная и удивительная находка – и совершенно невероятное совпадение…

Он вдруг сам замолчал, так они и сидели молча, словно завороженные, слушая стук и шорох дождевых капель на улице; о чем думал Бони, Пирс не представлял себе, а его собственные мысли были поглощены тем чудом, которое с ним приключилось.

Адоцентин.

– Я сам пишу книгу, – сказал он после длительной паузы.

– Роузи мне сказала.

– Что удивительно, – продолжал Пирс, – события и герои этой книги – те же события и люди, изучением которых я занимался, о которых много думал, но совсем в другом ключе. Например, английский математик доктор Джон Ди. Джордано Бруно.

– Он писал о них и раньше.

– Ну да. Но немного не так.

– А именно?

Пирс положил ногу на ногу и обхватил колени сцепленными пальцами.

– Книга начинается с того, что Джон Ди беседует с ангелами. Да, действительно, Ди оставил подробный отчет о предполагаемых сеансах, проводившихся вместе с человеком по имени Толбот, или Келли, который уверял, что видит ангелов в хрустальном шаре – или что там у них было. Ладно. Но в этой книге Крафта он на самом Деле видит их и беседует с ними.

Бони сидел все так же неподвижно, но Пирс почувствовал, что он слушает с растущим вниманием и интересом.

– Затем идет глава о Бруно, – сказал Пирс. – По-моему, с деталями биографии и описанием эпохи все нормально, но основания всего происходящего с ним – не те, о которых мы обычно говорим.

– Не те?

– Ну и что это за основания?

– Это как если бы… – заговорил Пирс. – В этой книге все так, словно на самом деле существуют не физические законы, а ангелы, словно волшебство действенно и помогает выигрывать сражения; и молитвы – тоже. И магия.

– Магия, – повторил Бони.

– В этой книге есть Гластонбери, – сказал Пирс. – И Грааль. Вообще книга, наверное, о Граале, как-то запрятанном в истории.

Пролистав дальше с таким же опасливым, но жадным любопытством, какое он чувствовал бы, заглядывая в собственное будущее, он заметил промелькнувшее имя Кеплера, и Браге, он увидел королей, пап и императоров, знаменитые сражения, замки, порты и договоры, но заметил он и Город Солнца, и братство Розы; Красного Человека и Зеленого Льва, ангела Мадими, «смерть поцелуя», Голема, жезл из железного дерева, двенадцать капель чистого золота на дне кратера.

– А ваша книга, – спросил Бони, – Она тоже об этом?

– Не совсем. Это вымысел. А моя нет.

– Но рассказывает о том же самом. О том же периоде.

– Да. А может, не такая уж и большая между ними разница; н-да, разница-то, вероятнее всего, совсем незначительная. Но замысел книги Крафта – как крепкое неразбавленное вино: никаких этих ваших утонченных оговорок, всяких не-кажется-ли-вам-что, никаких есть-вероятность, ни мы-склонны-полагать. Ничего подобного. Один только невероятно яркий игрушечный театр неисторичности.

– Может быть, вы заметили, – медленно сказал Бони, – не было ли в этой книге чего-нибудь про эликсир. Это не то чтобы лекарство, но…

– Я примерно представляю, о чем речь, – сказал Пирс.

– Там есть что-нибудь подобное?

Пирс покачал головой:

– Не встречал.

Бони поднялся из-за стола и, опираясь костяшками пальцев о край столешницы, подошел к окну и стал смотреть на улицу.

– Сэнди много знал, – сказал он. – Он все время иронизировал, невозможно было понять, когда он говорит серьезно. Но знал он так много, и было ощущение, что за каждой его шуткой скрывается ему одному ведомое знание. Вот только секретов своих он не раскрывал. Впрочем, нет, кое-что он говорил.

И довольно часто: а что, говорил он, если когда-то мир был другим, не таким, как сейчас. В смысле, весь мир вообще, мне трудно подобрать нужное слово; что, если он в принципе был устроен не так, как сейчас?

Пирс сдерживал дыхание, чтобы расслышать его слабый старческий голос.

– И что, если, – продолжал Бони, – где-нибудь в этом нашем новом мире остались маленькие частички того ушедшего мира, кусочки, сохранившие хотя бы часть той силы, которой они обладали тогда, когда все на свете было по-другому? Скажем, какой-нибудь драгоценный камень. Эликсир.

Он повернулся и посмотрел на Пирса с улыбкой. Сказочное чудовище – так называла его Роузи.

– Это было бы уже кое-что, говаривал он. Окажись это правдой. Это было бы кое-что.

– Такие вещи есть, – сказал Пирс. – Рога единорогов. Магические камни. Мумифицированные русалки.

– Сэнди говорил: они не пережили перемен. Но может, хоть где-нибудь хоть что-то осталось. Спрятано, понимаете; или не спрятано, просто никто его не замечает – на самом видном месте.

Камень. Порошок. Эликсир жизни. – Когда Бони стоял, Пирсу казалось, что он все время понемножку оседает, словно его позвоночник истлевает на глазах. – Видимо, он разыгрывал нас. Конечно, разыгрывал. Н-да… А все-таки как-то раз в Исполиновых горах…

Он вдруг замолчал и после продолжительной паузы отошел от окна и снова забрался в свое кресло.

– Значит, хорошая книга?

– Я только начал читать. Первые главы: Бруно, Джон Ди в Гластонбери. Судя по всему, Ди и Бруно в конце концов встретятся. Очень сильно сомневаюсь, что они встречались на самом деле. Хотя, конечно, нельзя исключать такой возможности.

– Может, имеет смысл вам ее закончить? – сказал Бони. – В смысле, дописать.

– Ха-ха, – ответил Пирс. – Не мой профиль.

– Тогда отредактируйте, – подумав, сказал Бони. – Для возможной публикации.

– Я бы и сам с удовольствием дочитал ее до конца, – сказал Пирс. – Хотя бы.

– Я тоже, но где уж мне теперь, – сказал Бони. – Я даже не уверен, что узнал бы ее, если б нашел. А вы – другое дело.

В этот момент в открытую дверь, подпрыгивая, вкатился большой звездно-полосатый резиновый мяч. Он подскочил еще пару раз и замер на ковре, как живой.

– У нее есть название? – спросил Бони.

– У нее нет титульного листа, – сказал Пирс.

Но я знаю, какое предполагалось название, подумал он про себя, как я, будь я редактором, хотел бы назвать эту книгу. Он подумал: мировых историй не просто больше, чем одна, и даже не по одному экземпляру на каждого из нас, их по нескольку штук на каждого, сколько нам нужно, столько, сколько могут наши головы и наши жаждущие сердца.

Роузи просунула голову в комнату.

– Ты готов? – спросила она.

– В дом я с тобой не пойду, – сказала она Пирсу, когда они ехали в Каменебойн.

– Не пойдешь?

– Мне сегодня надо забраться в другой дом, – объяснила Роузи. – Кое-какие дела. Заброшу тебя, а потом вернусь.

В дождь Каменебойн представлял зрелище безрадостное, заброшенное и жалкое. Какой-то человек стоял возле газовых насосов, под прогнувшимся навесом маленького магазинчика, и капли, как слезы, стекали с его очков.

– Во всяком случае, – произнесла Роузи, – ты хоть знаешь, зачем едешь. Я-то нет.

– А это еще бабка надвое сказала, – отозвался Пирс.

Они остановились у запертой подъездной аллеи к дому Крафта и несколько мгновений сидели, молча глядя сквозь закапанные дождем стекла на дом с закрытыми ставнями и темные сосны.

– Знаешь, – проговорила Роузи, – в своей автобиографии Крафт сказал, что хотел бы написать еще только одну, последнюю книгу.

– Да?

– Да, он сказал: чтобы можно было умереть, не закончив ее.

– А когда он умер? – спросил Пирс.

– Да лет шесть назад. По-моему. Году в семидесятом.

– А… Хм.

– А что?

– Вообще-то ничего. Просто я подумал об этой незаконченной книге. Похоже, над ней какое-то время работали, а потом вдруг забросили. Интересно, правда?

Роузи отцепила от своей связки ключ от кухни Крафта и вручила его Пирсу; он открыл громоздкую дверь фургона и сперва выставил наружу свой черный зонт, над которым потешалась Роузи, когда увидела его с ним; в свою очередь, он считал забавным, что никто в этих местах не ходит с зонтиком, так и шпарят под дождем с непокрытой головой, геройствуют, что ли.

– Ну давай.

– Я недолго.

Зонт раскрылся с хлопком.

– Автоматика, – сказал Пирс.

Провожая его взглядом, она видела, как он перешагнул через низенькую калитку и пошел по дорожке, огибая лужи, неуклюжий, долговязый. Его городской плащ выглядел серым и помятым.

Она могла заполучить его вчера, на атласных простынях Феллоуза Крафта, только он тогда казался слишком ошеломленным, чтобы включиться в ситуацию. И Роузи не стала торопить события.

Она хорошенько осмотрела дорогу, по крайней мере попыталась это сделать, и не очень изящно, по широкой дуге развернула фургон. Пока, Пирс.

Получилось так, что, когда она стояла с ним в темной спальне, она в какой-то момент поняла, что сама забыла, зачем это делают: соблазняют, лезут к людям в штаны.. Просто забыла, из головы вылетело, и все. Вот она и передумала Конечно, она могла бы заполучить его. При мысли об этом она почувствовала вдруг не тепло, а необъяснимый холод, словно она повернула не тот кран в ванной.

Дом, в котором они жили с Майком, располагался на другом конце широко раскинувшегося городка под названием Каменебойн, в новостройках: ряд широких, расчищенных от леса и продуваемых всеми ветрами террас, уставленных домами в два с половиной этажа, совершенно одинаковыми, вот разве что одни были зеркальным отражением других, что у одного слева, у другого справа, а другие для разнообразия повернуты задом наперед. От этого все они, вместе с лужайками, обсаженными жизнерадостными молодыми березками, казались Роузи до странного неуместными. Как будто каждый строился сам по себе и понятия не имел, что за дома будут стоять вокруг. Улицы, разделявшие их, назывались Еловая, Багряничная и Падубная, а весь райончик именовался – вероятно, по имени стоявшей тут раньше деревни – Лабрадор.

Она подъезжала к дому медленно, готовая повернуть обратно, если там окажется хоть одна машина. Но машин не было. У Роузи вошло в привычку (и привычки этой она стыдилась) забираться в дом, когда Майка там не было, чтобы отыскать вещи, которые понадобились ей или Сэм, такие, из-за которых она не хотела вступать с Майком в переговоры. Поначалу она была уверена, что прекрасно без них обойдется, но шли месяцы и вдруг оказывалось нужным то одно, то другое, и она вдруг так ясно представляла себе, где эта вещь лежит дома в Каменебойне, а следом она отправлялась на вылазку, чтобы эту вещь стащить.

Конечно, это нельзя назвать кражей со взломом. Она просто поднималась в дом по лестнице через гараж – эта дверь никогда не запиралась.

Она понятия не имела, замечал ли Майк эти кражи. Жалоб он не предъявлял.

Припарковавшись на Багряничной, она вытащила из кармана коротенький список. На сердце была тяжесть, свинцовый холод весь день; и всю весну так.

 
Зеркало заднего обзора
Мыши/возд. шары
Пеликан
ПЗТ
 

Девять месяцев она обходилась без зеркальца заднего обзора, но пришло время проходить техосмотр, а без зеркальца вряд ли это получится. Ее «пеликановское» чертежное перо словно воочию лежало перед ней на подоконнике лоджии, за телевизором; прошлым летом по вечерам она писала им письма.

Она положила список обратно в карман. Книжка о семье мышат, отправившихся путешествовать на воздушном шаре; далеко не сразу она поняла, что это за «мысы на сале», о которых толкует Сэм, пока наконец не вспомнила давно просроченную и считавшуюся потерянной библиотечную книгу.

Поразительно, как долго Сэм ее помнит. Все из-за завтрашнего весеннего праздника воздушных шаров в Верхотуре; и нелепое обещание, которое дал дочери Майк; он в последнее время готов наобещать ей с три короба. «Полет на сале». В любом случае книжку надо забрать. Надо.

Противозачаточные таблетки, трехмесячный курс, последний раз она пила их еще здесь, за день до того, как ушла от Майка и из этого дома; они были в маленьком шкафчике возле туалета, и там же еще лежал запас детской присыпки, двенадцать пачек бумажных салфеток, которые Майк упер из «Чащи», ароматическая смесь для ванны из парфюмерного магазина в Откосе.

Она была уверена, что все так и лежит.

Майк относился к жилью как белка или как пещерный человек, в общем, существо, не способное представить себе, что окружающие условия можно как-то поменять, чтобы приспособить их под себя. С прошедшего лета ничего не изменилось во время прошлой вылазки ее старая ночнушка все еще висела на дверце в шкафу. И таблетки тоже будут на месте. Роузи прервала курс в тот месяц, когда съехала отсюда, а теперь вот подумала, что неплохо бы опять начать их принимать, а эти маленькие розовые крупинки чертовски дорогие, ведь ей еще придется идти за рецептом, если она не найдет эти, уже выписанные; стоя в сыром и пахнущем цементом гараже, она уже не могла вспомнить, зачем они вдруг ей понадобились.

В гараже стоял дочкин трехколесный велосипед, иногда она таскала его за собой, а порой забывала; а рядом стоял Майков десятискоростной – он не притрагивался к нему с тех пор, когда они уехали с равнин Индианы. Когда-то у Майка было телосложение настоящего велогонщика: мощные бедра и сутулая спина – ему самому нравилось, ей – не очень. В груди – тяжелый холодный камень. Грабли для осенних листьев; летняя газонокосилка; зимняя лопата для снега. Она уже забыла, почему от всего этого надо было убежать, зачем она затеяла все то, что затеяла, пытаясь порвать все эти связующие нити; она забыла, так же как забыла, зачем когда-то так старалась эти нити протянуть.

Бесплодные усилия любви.

Она забыла зачем – как будто сердце, которое понимало это, удалили напрочь. Что заставляет людей любить друг друга? Какое им дело до других? Почему дети любят родителей, а родители детей? Отчего мужья любят жен, женщины – мужчин; что это значит, когда говорят: он у меня вот уже где сидит, но все-таки я его люблю?

А ведь когда-то она понимала.

Потому что именно любовь подвигла ее на многое и доставила немало хлопот. Когда-то она знала, кажется, вот-вот – и вспомнит, вспомнит, как жила с Майком и Сэм и совместная жизнь подпитывалась любовью, любовь была жизненно необходима для нее. Когда-то она понимала, а теперь нет; и из-за этого непонимания ей теперь казалось, что и другие тоже на самом деле не знают любви, притворяются, нарочно себя накручивают, даже Споффорд, даже Сэм – им на нее наплевать. Холодное непонимание и темное нежелание что-либо понимать – на том месте, где раньше билось сердце; и напрасно взывают к ним все эти простые вещи, невинные инструменты и игрушки; мой пес Ничто, имя холодного камня в груди.

Конечно, долго так не проживешь. В таком неведении жить нельзя. Когда-нибудь ей придется вспомнить. Она не сомневалась в этом. Потому что ей нужно еще прожить долгую жизнь, вырастить Сэм, потом умрет Бони, потом мать и только потом она – ей не протянуть так долго, если хотя бы время от времени не вспоминать о том, что людям друг до друга есть дело.

Она вспомнит. Можно не сомневаться. Конечно, вспомнишь, сказала она себе, утешая душу, конечно, вспомнишь.

У самой лестницы, что вела на кухню, – длинный пролет некрашеных деревянных ступенек, еще хранивших метки плотника, – она остановилась: ей расхотелось идти дальше. Вдруг стало казаться, что на лестнице с ней непременно что-нибудь случится – или дверь наверху, наконец, окажется заперта. Она долго стояла, глядя вверх, а потом повернулась и вышла обратно под теплый дождь.

– Ну, как дела? – спросила она Пирса, появившись в дверях кабинета Феллоуза Крафта и вытирая с лица дождевую воду. – Как там Бруно?

– Собирается повидаться с Папой Римским, – сказал Пирс.

Глава седьмая

По тряским дорогам Неаполитанского королевства грохотала карета, два ярко одетых форейтора ехали впереди, расчищая для нее дорогу. Из возчики ругались на них, пешие крестьяне снимали шапки и крестились.

Сидевший напротив Джордано монах в черно-белой рясе тихо втолковывал ему на латыни с римским акцентом, как должна проходить аудиенция, сколько времени уделит ему Папа (он все время звал Папу Санктиссимус – Святейший, – словно это было такое прозвище), а также что следует де дать и говорить, с кем Джордано должен заговаривать, а с кем не дол жен.

«Санктиссимус подаст тебе руку с кольцом, но ты должен не целовать ее, а лишь приблизиться. Если бы всякий, кто приходил к Святейшему, действительно прижимался губами к кольцу Петра, оно бы стерлось без остатка. Святейший примет тебя после обеда, между Нонами и Веспером, когда закончит трапезу. Обед у Него самый скромный. Он воздержан, потому как Он благочестив. Ты должен говорить четко и разборчиво, поскольку слух у Него уже не тот…»

Карета делала остановки в доминиканских монастырях в Гете и в Латгане, чтобы взмыленные лошади могли отдохнуть; Джордано долго лежал без сна в жаркой душной келье, воспроизводя в памяти проделанный путь – самое дальнее пока путешествие в его жизни – и прикрепляя увиденные места, дороги, святилища, церкви и дворцы к неаполитанским местам своей памяти: новые спицы сооружаемого им мирового колеса с центром в монастыре Святого Доминика. Перед закатом они вновь отправились в путь, чтобы провести в дороге ту часть дня, когда жара уже спала, а разбойники – как сказал его проводник – еще не проснулись.

Слава Джордано распространилась до пределов самых широких, какие только можно себе представить; во всяком случае, какие только мог представить неаполитанский монах. Когда аббат пришел к нему в келью сказать, что сам Папа прослышал о молодом человеке с потрясающей памятью и пожелал разузнать подробнее и что папа прислал карету, чтобы доставить его в Рим, голос его пресекся от изумления и осознания серьезности момента.

Первым делом Джордано почему-то подумал о Чекко из Асколи. Он решил: я скажу Ему про Чекко. Я скажу Ему: если то, что Чекко говорил о звездах, – правда, если вселенная такая, какой он ее представлял, тогда это была не ересь, ведь правда? Правда не может быть ересью. Произошла ошибка, вот и все; ясно же, что произошла какая-то ошибка.

Карета покатилась по старой Аппиевой дороге, монах клевал носом во сне, а Джордано пожирал взглядом выстроившиеся вдоль неправдоподобно прямой, вымощенной щебнем дороги надгробия, руины и церкви. Карета нырнула в ворота Сан-Себастьян, мимо развалин огромных бань и цирков и въехала в многолюдное сердце Рима. На Тибрском мосту монах указал на замок Сант-Анджело, который строился как усыпальница императора Адриана, а теперь служил Римским Папам в качестве цитадели и тюрьмы. На самой верхотуре стоял ангел с мечом, зыбкий от полуденного марева.

Карета не остановилась даже у ворот Ватиканского дворца, проехала внутрь и прекратила свой бег только в саду среди золоченых камней и зеленых тополей, фонтанов, галерей и тишины.

«Пошли, – сказал монах. – Умойся и подкрепись. Святейший сейчас обедает».

С того дня и до конца жизни этот сад (то был Кортиле дель Бельведере, построенный Юлием Вторым) означал для Бруно Сад вообще. Этот восходящий ряд ступеней стал означать Лестницу. Эти темно-мерцающие в знойный день станце, в которые он теперь входил, стали залами и палатами ума, мыслящего и запоминающего сознания.

«Эти станце расписаны Рафаэлем. Вот Триумф Церкви. Святой Петр. Святой Стефан. Аквинат, не по порядку. Пойдем».

«А это кто?»

«Философы. Присмотрись. Видишь Платона, с бородой, а вон Аристотель, Пифагор. Пойдем дальше».

Он потянул Джордано за рукав, но ошеломленный юный монах все время отставал. На ступенях этого прохладного здания толпились ярко разодетые люди, некоторые с табличками для письма в руках; они моргали, , смотрели на Джордано и, улыбнувшись, возвращались к своей беседе или к своим размышлениям.

Монах привел его к другим доминиканцам, секретарям состоящих при Папе доминиканских кардиналов; они осматривали Джордано и задавали ему вопросы. И Джордано начал понимать, зачем его сюда привезли.

Необычайная ревность и самые бессовестные интриги раздирали теперь деятельных служителей Христа у подножия трона Петра, и Джордано стал пешкой в этой игре, одной маленькой пешкой в игре влияний и престижа, которая шла между псами Господними и Черным Обществом Иисуса. Иезуиты повсеместно прославились распространением Нового Учения и тем, что в своих колледжах и академиях употребили свои новшества и успехи на благо Церкви. Доминиканцы хотели блеснуть собственными знаниями и напомнить Папе, который, в конце концов, сам был доминиканцем (хотя, похоже, частенько забывал об этом), что его черно-белые псы сторожили сокровище не менее ценное, чем какое-то Новое Учение: Искусство Памяти, которое орден довел до такого совершенства. Святейшему будет интересно увидеть, каким подвижным оно делает ум доминиканца. А заодно Санктиссимус получит наглядный урок.

Сам кардинал Ребиба, после того как Джордано умылся и поел, отвел его в рафаэлевскую станце и представил маленькой сушеной груше по имени Пий V, Наместнику Христа на Земле.

Тому человеку, который жил во всех этих комнатах, под этими картинами, среди этих суетливых монахов. Сев на мягкое кресло, Папа оказался таким маленьким, что его белые атласные тапочки свесились, не доставая до пола, и один из служителей торопливо подставил под них табурет.

Джордано проделал свои трюки. Он пересказал псалом Fundamenta по-еврейски после того, как ему зачитали его вслух один раз; он назвал усыпальницы на Аппиевой дороге в том порядке, в каком повстречал их. Начал было трюк с amiavi-amaveri-veravama, но Святейший не смог понять, что происходит, и от этого фокуса пришлось тут же отказаться.

«Мы учились этому искусству, когда Мы были молоды», – сказал Папа, обращаясь к Ребибе, и тот согласно покивал. Джордано Папа сказал: «Теперь Нам это не нужно. Ты видишь, сколько при Нас секретарей, которые помнят за Нас все, что Нам нужно запомнить. Может быть, когда-нибудь ты станешь одним из них».

Потом он кивнул, приятно улыбнувшись, и сказал: «Продолжай».

Отвечая на вопросы Ребибы, мастер запоминания (забывший про Чекко и почти онемевший от страха) дал подробный отчет о том, как он практиковался в своем искусстве, как строил свои дворцы и закреплял используемые образы; он ничего не сказал ни про звезды, ни про гороскопы, но сказал, как можно пользоваться иероглифами Эгипта, знаками, созданными Гермесом.

«Тем Гермесом, – сказал Папа, – который дал законы и письменность египтянам?»

«Тем самым», – ответил Джордано.

«И который в своих писаниях говорил о божественном Слове, Сыне Божьем, посредством которого сотворился мир, хотя и жил за много поколений до Спасителя Нашего?»

«Я не читал его трудов», – сказал Джордано.

«Подойди и взгляни, – сказал Святейший. – Пойдем».

В сопровождении Ребибы и роя монахов Папа прошел в самую большую из станце, Станце дета Сигнатура, где он обыкновенно подписывал декреты церковного суда, и они с Джордано остановились среди колонн расписанной базилики: Платон, солнечный свет, правда.

«Посмотри вон туда, – сказал Папа. – Рядом с человеком с чертежом – это Пифагор – кто тот человек в белом?»

«Не знаю», – сказал Джордано.

«И никто не знает, – сказал Папа. – Вот тот – Платон. Пифагор. Эпикур (этот угодил в ад) с виноградными листьями в волосах. Быть может, этот в белом – Гермес?»

Джордано посмотрел на указанного Папой персонажа.

«Не знаю», – повторил он.

Папа проследовал дальше через людный зал, на стенах которого теснились великие мертвецы, и за ним Джордано.

«Птолемей, – сказал Он, указав пальцем. – В короне, он был правителем Египта. А разве тот Гермес не был также правителем Египта? А взгляни сюда. Гомер. И Вергилий. А кто вон те, в доспехах?»

Кардинал Ребиба угрюмо дивился на них, старичка и монаха с бычьей шеей, повадками походившего больше на разбойника или борца, чем на философа. Они разглядывали картины, секрет которых самому кардиналу никогда и в голову не приходило разгадывать. Солнце склонялось к горизонту, фокус не удался; неаполитанец вместо того, чтобы изумлять своим искусством, демонстрировал свое невежество.

«Мы живем в этих комнатах, – говорил Святейший. – И вот эти люди тоже. И Мы не знаем, кто они, почему сюда попали. Ну что ж…»

Он подставил свое кольцо, и Джордано припал на одно колено и, как учили, приблизил губы к камню на Его пальце, не поцеловав, – Папа тут же убрал руку.

«Теперь Мы должны вернуться к Нашим делам. Нуждаешься ли ты в чем-нибудь? Попроси Нас».

«Я бы хотел, – сказал Джордано, – прочесть писания этого Гермеса».

«Это позволительно? – спросил Папа, повернувшись к Ребибе. – А?»

Ребиба, покраснев, неопределенно махнул рукой.

«Если это позволительно, – сказал Папа, – можешь прочесть. Спустись вниз. Один Бог знает, сколько книг в нашей библиотеке. Гермес et hoc genus omne». [135]135
  И все прочие гении (лат. ).


[Закрыть]

Повернувшись, чтобы идти, Он поднял руку, и возле Него тут же очутился один из секретарей.

«Index librorum prohibitorum [136]136
  Список запрещенных книг (лат. ).


[Закрыть], – говорил он, а секретарь записывал. – Надо еще разок туда заглянуть. Мы назначаем конгрегацию Наших кардиналов. Им нужно посовещаться по этому поводу. Там многое упущено».

И ушел. Все присутствующие, в их числе Джордано, провожая Папу, преклонили колени, а Ребиба скрыл покрасневшее лицо в низком поклоне.

«Поди прочь, – сказал он потом Джордано. – Библиотека внизу. Ты был хуже чем бесполезен».

Ребиба удалился, словно подхваченный сердитым взмахом подола собственной рясы из красного атласа, за ним ушли остальные священники, секретари, стражники и слуги, толпившиеся в комнате. Остался один лишь, стоявший у дальней двери, скрестив руки, молодой белокурый улыбчивый паренек, которого Джордано раньше не замечал. Не говоря ни слова, он поманил Джордано пальцем, приглашая следовать за ним. Узенькая лесенка, по которой он ловко спустился, через некоторое время привела их к ряду пустых нежилых комнат, расписанных и освещенных дневным светом.

«Взгляни на ту стену под зодиаком, – сказал парень. – Кто держит книгу? Гермес».

Джордано посмотрел: армиллярная сфера, представляющая небеса, помещалась над головой прекрасноликого человека, говорившего в саду с прочими, вероятно, египтянами.

«Это нарисовал Пинтуриккио [137]137
  Пинтуриккио (наст. имя Бернардино ди Бетто ди Бьяджо, ок. 1454—1513) – представитель умбрийской школы раннего Возрождения, расписывал апартаменты Борджа в Ватикане.


[Закрыть], – сказал парень. – Ты еще увидишь Гермеса в дальней комнате».

Они шли по сообщающимся залам; зал Апостолов, узнаваемых по символам, которые они несли: ключи Петра, книга Матфея, крест Андрея; через зал Наук: Астрология, Медицина, Геометрия и Грамматика – все здешние аллегории были очень похожи на те, которые сам Джордано разместил по комнатам и коридорам дворца своей памяти.

«Кого ты здесь видишь? – спросил паренек, приведя Джордано в последнюю комнату. – Кто там на стене?»

«Меркурий», – сказал Джордано.

«Который также и Гермес».

Молодой человек с таким же миловидным лицом, как мужчина под армиллярной сферой: он рубил изогнутым мечом гротескную фигуру, у которой были усеяны глазами не только вся голова и щеки, но и все тело, руки, бедра. На заднем плане за сражением безмятежно наблюдала корова: Ио. Юнона превратила ее в корову и приставила тысячеглазого Аргуса сторожить ее, но Меркурий убил Аргуса, и Ио скрылась в Эгипте.

«Взгляни, – сказал юноша. – Эгипет».

Стены по всей комнате окаймляла роспись: пирамиды, иероглифические быки, Изида, Осирис.

«Эти комнаты расписаны по указанию Александра Шестого, – сказал юноша. – Бык был его знак; он изучал магию; знал и любил Марсилио. А еще он любил богатство. Он был очень плохим человеком».

Его ясные смеющиеся глаза указали Джордано на другую стену: королева на троне, но не Богоматерь; с одной стороны от нее бородатый пророк, а с другой – все тот же крепкий человек с приятным лицом, задумчивый и слегка улыбающийся.

«Царица Изида, – сказал паренек. – Бывшая некогда Ио. И Меркурий, который отправился в Эгипет и дал эгиптянам законы и письменность.

Второй – это Моисей, который тоже жил в те времена».

«Да», – сказал Джордано. Он оторвал взор от ясных, мудрых, мечтательных глаз Меркурия на картине и, встретившись с ясными, смеющимися глазами белокурого паренька, непонятно от чего содрогнулся.

«Пойдем, – сказал парень. – Вниз».

Они перешли в крохотную захудалую часовню, спустились вниз по винтовой лестнице в помещение, запах которого Джордано узнал мгновенно: книги.

«Она называется Floreria. Садись».

Там стоял широкий исцарапанный стол, на который падал свет из высокого окна; перед столом скамья. Джордано сел на нее.

В дальнейшем ему не так уж и много удавалось вспомнить о том, как он проводил там время, – хотя бы о том, сколько дней он там провел. Время от времени к его столу приносили еду: в коридоре ему поставили лавку между грудами книг, ожидавших переплета, и там он иногда спал. Появлялся и исчезал улыбчивый юноша; он клал перед ним книги, забирал их и приносил новые. Он же приносил блюда с едой и дергал Джордано за волосы, когда тот засыпал, уронив голову на раскрытые страницы.

Были ли там другие? Должно быть, были, другие ученые, библиотекари, студенты, безобидные расхитители папских сокровищ; некоторые лица с тех пор носили собеседники Трижды-великого Гермеса – должно быть, воображение Бруно позаимствовало их у увиденных там читателей, – но точно он не помнил. Запомнил он только то, что читал.

Это были огромные фолианты почти столетней давности, перевод Марсилио Фичино на латынь с греческого (на который когда-то перевели их с египетского): в бело-золотом переплете, отпечатанный четким улыбчивым латинским шрифтом. Pimander Hermetis Trismegisti. Он начал с почтительного комментария Фичино:

В то время, когда родился Моисей, жил астролог Атлант, брат физика Прометея и дядя Меркурия с материнской стороны – старшего, того, племянником которому доводился Меркурий Трисмегист.

Он читал, как Поймандр, Божественный Ум, явился этому Меркурию-Гермесу и поведал ему о происхождении вселенной: и это был отчет, странно напоминающий тот, что дает в Книге Бытия Моисей, но все-таки другой, потому что в нем Человек не был сотворен из глины, но существовал прежде всех вещей, он доводился одновременно сыном и братом Божественному Уму и совместно с ним владел его творящей силой, был одной божественной природы с семью Архонтами – планетами. Являясь, по сути дела, Богом, он пал, влюбившись в Творение, которое помогал создавать, и перемешал свою сущность с материей Природы: так он стад земным, подвластным любви и сну, подверженным влиянию Хеймармене и Сфер.