Текст книги "Катастрофа"

– Да заткнись же! – заорал я на человека, готовый разорвать его на части.

Он покорно замолк. Но это еще сильнее взбесило меня: «Все они мне враги – и Такибае, и Око-Омо, и этот сукин сын, лавочник! А разве сам себе я не враг, если поступаю вразрез с собственными интересами? На кой черт мне понадобилась Атенаита? Зачем было тащиться на Вококо?..»

И припомнилась мне фраза из моего последнего романа «Тень городской ратуши». Когда-то я гордился этими словами: «Все, что происходит с каждым из нас, – события мировой истории. Каждое из них вполне достойно вечной Памяти Человечества. И если наша жизнь подчас кажется нам будничной, прозаической, чего-то лишенной, мы просто невежественны и не замечаем в ней биения сердца человечества, такого же ранимого, как наше собственное, и такого же смертного…» Какая галиматья! Какая чушь! Всё – получувство, полузнание, полумудрость, продукт полудурка!..

Дверь внезапно отворилась. Глаза ослепил свет электрического фонаря. Не выпуская изо рта сигареты, наемник приказал «всем крысам выбираться из норы». Пнул ногой мертвого меланезийца, ударил наотмашь по лицу лавочника, а потом меня, так что изо рта и носа вновь пошла кровь. Мы подняли тяжеленный труп, вынесли его из помещения и опустили на землю, где было велено.

Второй наемник принес лопаты и начертил прямоугольник.

– Ройте для него и для себя, – сказал он, засекая по часам время. – Даю сорок минут.

– Позвольте, разрешите! Я выполняю поручение адмирала Такибае, и об этом знает капитан Ратнер! Он ожидает меня со вчерашнего дня! Я просил доложить! Ваши люди попирают все уставы!..

– Запомни, сволочь, – презрительно оборвал наемник, – все уставы сейчас торчат отсюда! – И жестом указал, откуда именно. – Мне плевать на всех макак вселенной!

Оба наемника засмеялись. Их смех мог окончиться новыми побоями, и потому я взялся за лопату. Рядом со мной хозяин лавки, пыхтя, пробовал поднять руками обкопанный со всех сторон камень.

«Что делаю? – Для себя рою могилу! Для себя!..»

С ветки акации пела маленькая птичка, вольная лететь, куда ей вздумается. Я поймал себя на желании пришибить ее камнем – она раздражала меня, не давая сосредоточиться на чем-то важном, единственно теперь важном…

Ах, да, сил во мне не осталось. Никаких не осталось сил. Каменистый грунт не поддавался. Я не знал, что будет. И все же не верил, что сейчас сдохну и больше не увижу солнца. Не верил, не верил. Не хотел верить. Я чуда ждал и внезапно заплакал. Плакал и не стыдился слез. Ничего не стыдился – все на свете достойно оплакивания…

– Вас надо судить, – сказал я наемникам, – вы изверги!

– Не ленись, копай, – отозвался тот, что сидел на земле ближе ко мне. – Пока судим мы, нас не судят, – закон…

Он не договорил, молниеносно вскочил на ноги и стеганул меня гибкой проволокой по пальцам. Я взвыл от боли и выронил лопату. «Все, – сказал я себе, зверея от злости или, может, человечея, – все равно умирать!..»

– Копать больше не буду! Не буду! Не буду!..

Это была зловещая минута. Я сознавал, что полностью беззащитен… Когда-то я начитался про палачей во Вьетнаме, в Анголе, в Сальвадоре, в Ливане… Пот прошиб меня. Я уже жалел о своих словах. Я уже прощение за них был готов просить…

– Эй, вы, – неожиданно громко сказал малаец, бросая свою лопату. – Я тоже не буду копать!

– Будете. Оба, – отозвался ударивший меня наемник. – Будете. Сигарета в мошонку, гвоздь под ноготь или дерьмо в рот – кому какая процедура по нраву.

Он вразвалочку подошел к нам. Ударом в лицо свалил малайца и сразу надвинулся на меня. Я закричал, инстинктивно выставляя руки. Не помогло, – рывок, поворот, и я задохнулся от боли в выкрученных суставах…

Но вот он отпустил меня. Другой наемник, усмехаясь, спросил:

– Твоя фамилия, значит, Фромм, паскуда?

– Фромм… Фромм! – надежда ослепила меня.

– Ай-яй-яй! Официальное лицо, что же ты притворялся и молчал?

– Я не молчал!

– Нет, молчал! Ты, верно, только хотел сказать, но почему-то стеснялся. Что ж, собирайся к капитану…

Всю дорогу я шел, не прося о привале. Радости не было, это я говорю точно – не было радости освобождения…

Капитан Ратнер принес извинения за действия солдатни.

– Погорячились, конечно. Тут ведь не шутки шутят.

– Ничего себе погорячились! Да если кто-либо и сочувствует адмиралу Такибае, после знакомства с вашими людьми он на все плюнет!

– Политика – не наше дело.

Предложив мне кофе, капитан Ратнер спросил, что я видел в лагере Око-Омо, что ел, какие там настроения, что за вооружение.

– Шпионаж не входил в мою задачу.

Приоткрыв рот и сощурившись, капитан пальцем почесал подбородок.

– Око-Омо передал что-либо для Такибае? – ни малейшего желания посчитаться с моими словами.

И я испугался: боже, как необдуманно я играю с огнем! Чего ради? Достаточно рассердить капитана, и он прикончит меня: любая его версия никем не будет поставлена под сомнение!

– Око-Омо будет продолжать борьбу и намерен ее выиграть.

– Каким образом? – Ратнер, видимо, спохватился, что торопится снять урожай, даже не взрыхлив почвы. – Он рассчитывает на затяжную кампанию, на резервы, имея в виду, что правительство будет все более восстанавливать против себя мелкий сброд. Он правильно рассчитывает, но мы не дадим ему затяжной кампании… Кстати, прошедшим штормом потоплен корабль. Тут, возле бухты… Черномазые атаковали наши посты. Неустойчивость связи, внезапность, фанатизм – мы потеряли четырех человек…

Утром следующего дня я уже бродил по берегу, ожидая грузо-пассажирскую шхуну из Куале. Повсюду виднелись следы урагана. Берег был частью размыт, сотни пальм повалены. Возле рифов торчали останки судна. Там кружили чайки. Бродя напротив рокового места, я заметил в песке что-то темное. Наклонился, разгреб – человечья рука. Маленькая. Очевидно, подростка-меланезийца. Первым порывом было – бежать к людям, звать их на помощь. Но поблизости не было других людей, кроме наемников. Не сознавая, зачем это мне нужно, я стал раскапывать песок – обнажилось вздувшееся тело мальчика со следами ссадин. Спохватившись, я присыпал его. Пройдя несколько шагов, я наткнулся еще на один труп. Небольшие, длинноногие крабы при моем приближении резво проковыляли до линии прибоя и, подхваченные волной, скрылись в глубине.

На этот раз это была девушка или девочка – лицо искажено разложением, возраста не установить…

Возвращаясь к бухте, я лихорадочно ощупывал глазами каждый метр серого песка. Повсюду мерещились мне трупы. Испытывая одышку, я добрел до склада. Навстречу мне поднялся часовой. Он узнал меня.

– Привет, старина, – сказал я тоном посвященного во все тайны, – дорого же им обошлись эти меланезийские недоростки!

Я присел на камень, он протянул мне сигарету, и я взял ее, чтобы дымом отшибить запах человеческой гнили, который теперь преследовал меня.

Часовой сделал пару глубоких затяжек.

– Конечно, – сказал он. – Я не был в деле, но полагаю, они зацепили за товар не меньше восьмидесяти тысяч.

– Пожалуй, побольше, – сказал я.

Он смерил меня взглядом.

– Нет, такса здесь стабильная: тысяча двести за девчонку и тысяча за мальчишку… В Гонконге или Сингапуре они идут гораздо дороже. Я встречал семьи, которые полностью кормятся за счет двух-трех девчонок. Конечно, если те в полном соку.

– Сколько же заколачивает девчонка? – голова от табачного дыма у меня кружилась, зубы мелко стучали и скулы ныли не известно отчего.

– Заработки разные: в Африке одно, в Латинской Америке другое, в Штатах третье. В Нью-Йорке такса – 20-30 гринбэкс[4][4]
  Greenback – «зеленая спинка», то есть доллар.


[Закрыть]. А в Гондурасе, к примеру, в три раза ниже, даже если публика солидней… В Венесуэле я как-то выложил хозяину за визит сто долларов, – эти слова охранник произнес с чувством особого достоинства. – Не номер в клоповнике, а отдельная вилла. Даже газон подстрижен. Представляешь?..

Эта тема меня не волновала. Теперь я знал, куда исчезли дети из Укатеа: наемники угнали их сюда, чтобы продать по тысяче долларов «за штуку».

– Ты видел, как это было?

– В темноте что увидишь? Тут сильное течение, и когда баржу швырнуло на рифы, огни, естественно, погасли. Команда, когда не удалось запустить машину, перебралась в шлюпки, ну, а «обезьяны» все потонули. Они были заперты в особом отсеке, – бывает ведь, что морскую полицию не успевают «смазать» или она артачится.

– Я слышал, если бы открыли люки, кое-кто спасся бы…

– Опасно, – возразил наемник, – риск – всегда риск, а так концы в воду. Если кто-то и выбрался, пошел на корм акулам. Океан в этом смысле надежен…

«Уехать! Уехать! Прочь из этих проклятых мест!..»

Я не представлял себе, где конкретно осяду и чем займусь, но знал твердо, что никакой политикой отныне заниматься не буду. Хватит, с меня довольно! Пусть говорят что угодно – плевать на всех!..

В вестибюле отеля, где я брал ключи, меня увидел Макилви.

– Приятель, – неприлично громко заорал он, качаясь и вздрагивая головой, чтобы сохранить равновесие, – где это так отполировали тебе морду? Если ее выкрасить ваксой, ты вполне сойдешь за аборигена!

Он увязался за мной, хотя я сразу сказал, что утомлен с дороги и должен отпариться в ванной.

– Ты отстал от жизни, – захохотал Макилви. – В отеле нет горячей воды. И не будет. Электрический свет погаснет через час-другой, поэтому иди-ка побрызгайся под душем, а мне позволь заказать ужин сюда в номер. Черт возьми, надо же выпить за твое возвращение!..

Горячей воды, действительно, не было. Я полез под холодный душ, рискуя простудить поясницу. Когда я растерся полотенцем и сменил белье, стол был уже накрыт. При виде яств у меня слюнки потекли – омлет с беконом, прекрасный сыр и настоящий пшеничный хлеб. Разумеется, была еще рыба с бананами и две бутылки французского вина.

Макилви курил сигарету и с торжествующим видом глядел на меня.

Я тотчас же набросился на еду.

– Когда-либо прежде ты видел пьяного Макилви?

– Вижу впервые, да и то уверен, что ваш мозг работает, как часы.

– И это для меня тяжелее всего…

Мы пили вино, и я радовался про себя, что скоро уеду в Европу. Макилви между тем рисовал картину стремительного распада власти в Куале, намекая на какую-то сатанински опасную игру, которую вели какие-то силы. Он не делал ни малейшей попытки расспросить меня о целях моей поездки на Вококо. Возможно, это было хитрой уловкой, но у меня складывалось впечатление, что Макилви ничего не интересует, кроме собственной шкуры и личной обиды.

– …Плевая стычка с мятежниками обнажила гниль и никчемность режима. Кто бы подумал, кто бы мог вообразить, что положение диктатора, еще вчера незыблемое, вдруг так пошатнется! Все отвернулись от Такибае. Все! Скандалы нарастают лавиной, повсюду апатия, коррупция, откровенное попрание законов и в то же время колоссальная беспомощность власти. Она еще болтает и носит кокарды, но все уже видят, что режим падет в ближайшие дни. И главное – нет силы, какая могла бы его заменить.

– А мятежники?

Макилви только рукой махнул.

– Этого не допустят… Хотя то, к чему приведет вмешательство, окончится коммунизмом.

– Вы всерьез?

Макилви наклонился ко мне.

– Всю свою жизнь я боролся против коммунизма. А что выходит на поверку?.. Увы, теперь коммунизм – последний шанс утереть кое-кому нос и избежать национального крушения. Я оскорблен до глубины души… Мы самая обманутая нация! Нам изо дня в день прививали отвращение к пропаганде, ведя при этом самую подлую пропаганду. Теперь мы ни во что не верим. Именно это и было целью тех, кто нашими руками свернет шею Такибае и следом свернет шею нам самим…

Макилви уронил голову на стол, кажется, вознамерившись вздремнуть. Но нет, выпрямился и вновь налил себе вина.

– Моих шефов интересуют деньги и звезды, ничего больше. Они близоруки, как куры… Весь ужас положения в том, что мы вынуждены все больше ставить на негодяев, чтобы удержать на себе штаны. Но логика такова, что негодяи все больше оголяют наш зад. Они все более изобличают нас… Ты честный, порядочный обыватель, старина Фромм, но и ты стягиваешь с нас штаны… Если мир погибнет, в этом вина и таких обывателей, как ты. Я полагаю, даже главная вина. Вы создали миф, и все бродили в сивушном облаке мифа, хватая друг друга за глотки, пока толпой не сорвались в пропасть…

Он сморщился, унимая пьяные слезы.

– Я стопроцентный американец, понимаешь? И я лишен возможности работать на свой народ. Понимаешь?.. Нет, ты ни хрена не понимаешь. Ты всегда копался в придуманных глупостях, не видел сути, о которой молчат все, кто знает кое-что об этом… Чужие интересы торжествуют над всеми нами, вот что. Мы бессильны противостоять им, потому что мир разорван на клочки и все мы рассажены по индивидуальным клеткам… Все валится в прорву, всем все безразлично, кроме ближайшего часа… Мы рабы химеры, рабы призраков, которые стоят за нашей спиной. Может, их агенты, такие же обреченные, как мы, сейчас слушают нас. Я говорю всем, кто слышит: довольно, я лично выхожу из игры!.. Я бороться не буду, нет, не буду… Слишком уж исковерканы наши души, чтобы окрылиться идеей борьбы. Мы не можем окрылиться идеей новой свободы, у нас нет и не будет новых идей… Все ублюдочно, все, и если появляются новые голоса и новые мысли, все это куплено, подстроено и организовано теми, кто эксплуатирует нас даже после смерти… Ты не вполне понимаешь, но ты поймешь. Хлебнешь гнилого воздуха и поймешь. Наткнешься на незримую стену впереди и поймешь… Будет поздно. Прозрение приходит, когда поздно – нормально для ненормальных…

Пьяная болтовня.

– Они выбили мне зуб и ударили кованым ботинком в пах. В моче кровь, – сказал я.

– Это только начало, – кивнул Макилви, жестом приказывая мне наполнить бокалы. – Ты знаешь, как они прикончили доктора Мэлса?

– Как?! Доктор Мэлс?!

– Увы! Банда опасалась разоблачения. Они убрали всех свидетелей, а потом взялись за Мэлса. Мэлсу сделали инъекцию и объявили его сумасшедшим. Он и в самом деле сошел с ума. Одновременно его обвинили в убийстве Асирае, единственного, кто мог бы возглавить правительство при отставке Такибае… Когда ты уехал из Куале, посол Сэлмон устроил для избранной публики пикник. Все пили и танцевали. Были женщины, были небольшие вигвамы, где желающие могли уединяться, вывесив предупреждающий знак. И вдруг вопль: в кустах обнаружили труп Асирае. Отрубленная голова на остром колу… Гости собрались поглазеть, и тут кто-то заметил, что нет доктора Мэлса. Вспомнили, что он уехал еще до того, как кончилось застолье, но другие утверждали, что он хотел уехать, но не уехал… Короче, на следующий день Мэлса объявили сумасшедшим, а вслед за тем преступником, и хотя сумасшедших не помещают в общую тюремную камеру, Мэлса бросили к отпетым негодяям… Они и прикончили доктора… Составлено медицинское заключение, тело предано земле, и безутешная вдова утешается в объятиях гадины…

Я понял, кого он имеет в виду.

– Сотни людей арестованы, десятки уже погибли на допросах. Теряя реальную власть, а вместе с ней и расположение иностранных друзей, Такибае не способен понять, что Атанга уничтожает прежде всего его сторонников. Такибае назначил Атангу своим преемником. Теперь все зависит от Атанги. Он казнит без суда и следствия, распоряжается валютой, разрешает или запрещает выезды из страны…

Последнее особенно покоробило меня.

– Атанга – неудачный выбор.

– А я что говорю? За Атангой все поползет влево. Но кто переубедит Сэлмона?..

Кажется, я улавливал кое-какие связи, впрочем, не имевшие теперь для меня ни малейшего значения. Макилви, спохватившись, на миг умолк, но тем решительней потом махнул рукою.

– Здесь раскладывают старый пасьянс, не думая ни о ком из нас, старина. Сэлмон обещает Атанге финансовую помощь и новые контингенты наемников. Следующим его ходом будет обещание крови наших солдат, которым внушат, что они и на Атенаите отстаивают дело мира и свободы, пресекая террор и козни Москвы. Но кого мы защищаем? Мы защищаем проказу, чахотку, нищету. Защищаем то, что нужно банде!..

Проводив Макилви, я заперся на все запоры и тотчас лег спать. Но среди ночи прохватился в страхе – показалось, что и меня собираются убрать как свидетеля. И не важно, что сам я не представлял, против кого могу свидетельствовать…

Утром, позеленевший и слабый, я позвонил в канцелярию Такибае. Вскоре мне ответили, что адмирал ожидает меня к обеду.

Осмотрев себя в зеркало, я решил, что мой немощный и невзрачный вид подкрепит просьбу об отъезде. Однако я не выдержал, плотно позавтракал, лег отдыхать и продремал до самого звонка в дверь, – неглубоко, нервно, пугаясь кошмарных видений.

Как я и ожидал, за мной прибыл м-р Куина. На этот раз он держал себя гораздо уверенней.

– А что, – спросил я, проверяя свою догадку, – правду говорят, что вы родственник полковнику Атанге?

Куина широко заулыбался.

– Мы с ним из одного поселка… Клан Оренго скомпрометировал себя действиями Асирае и Око-Омо. Все они заклятые враги демократии…

Паршивец хотел со вкусом развернуть эту тему, но я перебил его:

– Что сейчас поделывает адмирал?

– Боюсь, что он крепко-таки нализался. Он вряд ли уже способен держать себя в руках.

Осмелел, осмелел ничтожный раб!

– Насколько я знаю, он не злоупотребляет без причины.

– Вы угадали! Представитель Атенаиты в ООН, посол Укеле, заявил, что не может более представлять режим, который не пользуется поддержкой народа… Не знаю, сможет ли теперь адмирал присутствовать на торжествах, посвященных пятилетию его президентской власти… Сегодня ведь большой праздник!

– Тяжелое время для праздника.

– Полковник Атанга настоятельно советовал отменить торжества. Но Такибае настоял на выступлении перед членами государственного совета и парламента и на народных гуляниях с факелами и фейерверками… Разве вы не слыхали по радио его речь?

Пришлось признаться, что я продремал всю первую половину дня.

– В таком случае советую ознакомиться, – многозначительно сказал Куина. – Вот специальный выпуск газеты…

Я пробежал речь. Несвязность ее отдельных частей была поразительна – шутовство, нагромождение глупости. Отчего никто из советников не остановил оратора? Может, и не хотел останавливать? Или Такибае стал совсем неуправляем?

«Мы привыкли к тому, что все у нас ненормально: жена не живет с мужем, по постели бегают насекомые, дети все более враждебны родителям, участия в политических манифестациях мы не принимаем и разучились бить в большой барабан…» Потом шли лозунги, причем не уточнялось, пожелания ли это, наподобие новогодних, или программа правительственной политики: «На каждом столе должна быть хорошая закуска!.. В каждом кармане недурно иметь увесистый кошелек!.. И вообще, братья, надо жить счастливо!..» В заключение цитировался апостол Павел: «Любовь никогда не прекратится, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится».

Я возвратил газету. Куина усмехнулся.

– Когда просвистывают дело, толпу называют «братьями»… А вообще, кто не чувствует своей боли, не поймет, что болит у ближнего…

Лукавый блюдолиз мог оказаться провокатором.

– Я далек от политики. Вам, меланезийцам, все здесь гораздо понятнее. – И добавил, меняя русло разговора: – Теперь, кажется, поворот налево!

Куина зловеще рассмеялся:

– Откуда вы знаете, куда я вас везу? Может, к адмиралу Такибае, может, совсем в другое место… Слыхали, что произошло с Асирае?

– Слыхал, – я вновь наполнился страхом, как пипетка чернилами. – Видимо, чужие дела его интересовали больше, чем свои?

– Ухо держать надо сейчас востро, – назидательно сказал Куина. – Когда в стране беспорядки, гибнут и неповинные…

Мы приехали к резиденции. На нижней площадке перед каменной лестницей топталось десятка два полицейских. Глядя на их сытые, самоуверенные лица, мне подумалось, что Атанга захватит власть тотчас, как посчитает это необходимым. Обвинит во всех бедах Такибае, объявит «принципиально новый курс», призовет к решительному отпору «врагам государства»…

Помещения на сей раз были тщательно приготовлены к приему гостей. Блестел на паркете свежий лак.

– Вечером предстоит пирушка, – подтвердил Куина. – Приглашен узкий круг лиц. Я буду в их числе…

В расстегнутом белом кителе со всеми адмиральскими регалиями Такибае сидел у камина. Возле решетки лежала горка сухих поленьев, и он бросал их в огонь, наблюдая за языками пламени. На меня взглянул исподлобья без интереса. Лицо было помятым. За эти дни он сильно постарел.

– Все бегут с корабля, – проговорил Такибае, будто продолжая прерванный разговор. – Какой смысл заниматься теперь государственными делами?.. Но все они будут наказаны. Они не хотят умирать за Такибае – Такибае уйдет в отставку. Они не вылезут из грязи. – Он долго смотрел в огонь. – Этот сукин сын, мой посол в Нью-Йорке, ограбил республику на целый миллион: украл картины, вазы, перевел на свой счет наличные деньги… Подонок отцепил хрустальную люстру, уволок посуду и серебряный сервиз на двадцать шесть персон… Позор, позор! Только сознание того, что я нужен народу, удерживает меня от рокового шага… Между прочим, он родственник Атанге…

Я молчал. Я ненавидел Такибае. Я всех их ненавидел: с какой стати я должен был выслушивать бред самовлюбленного остолопа? С какой стати должен был торчать на острове? Почему я не мог жить, как жили другие люди, например, мои венские знакомые, которые никуда не ездили, ничего не искали и ни в чем не участвовали?..

– Что Око-Омо?

– Прочел письмо. Сказал, что переговоры бесполезны…

Я хотел добавить кое-какие подробности, рассказать, как меня мучили и чуть не убили, но я видел, что Такибае это безразлично.

– Мои враги потеряли чувство реальности, – наконец почти спокойно сказал он. – Все они исходят из каких-то теорий, из удобных формул, из чужого мнения. Все они лишены главного – трезвости… Кризис мирового разума: жить и не замечать фактов жизни… Все будто с цепи сорвались: чего-то хотят, а чего именно, не знают… Кстати, вы читали мою последнюю речь? Сильная штука… Когда хвалят подхалимы и прихлебатели, есть повод к сомнениям. А тут все как один. Удивительное единство мнения!.. Да, я и сам вижу, что создал нечто циклопическое. Я их всех раздраконил. Я расколол лагерь своих врагов. Я привлек на свою сторону церковь и молодежь, ободрил обывателей и дал им перспективу, которой у них не было!..

Адмирал пошевеливал щипцами угли. Злорадная улыбка чуть проступала на его губах.

– Ваше превосходительство, – сказал я. – Я выполнил ваше поручение и теперь хочу, чтобы вы выполнили свое обещание. Завтра или послезавтра мне необходимо вылететь в Европу… Я порядком издержался. Вы говорили как-то, что готовы компенсировать мои расходы… Хотя бы пару тысяч фунтов…

Такибае поднялся с кресла, прошелся по ковру, заложив руки за спину.

– Мало просите, мистер Фромм. Тысяча – пустяки. Но и этих денег сейчас у меня нет. Казна пуста, увы. Все средства брошены на оружие и снаряжение: в ближайшие дни мы должны полностью покончить с партизанами… Что же касается отъезда или отлета, говорите с полковником Атангой: эти вопросы в его ведении.

– Я разочарован вашим ответом, – мне стало стыдно. «Зачем, зачем я попросил у него денег?..»

– Я и сам разочарован, – покорно согласился Такибае. – Я назначил Атангу преемником и определил круг его полномочий… Что ж, сделаем исключение: я подскажу, чтобы вам не чинили задержек… Правда, воздушное сообщение сейчас практически прервано… Это вам подтвердит Атанга. Он скоро будет здесь…

Благодушие, инфантильность – неужто Такибае так изменился? Или его уже «подлечили»? Я и прежде слыхал о тайных препаратах, посредством которых устраняются или ослабляются политические противники. Есть яды, какие парализуют, есть, какие вызывают астму, глухоту, слепоту, сердечную недостаточность, умственное расстройство, импотенцию, неврастению, даже рак и постоянный страх. Далеко, далеко зашло дело прогресса!

– Некоторые уверяют, ваше превосходительство, что у вас нет стратегии.

Такибае снова присел к огню, хотя в помещении, несмотря на раскрытые окна, было невыносимо душно.

– Ублюдки, – сказал Такибае. – У них у всех фальшивые биографии. Я знаю, сплетни распространяет Оренга. Он всего-то и умеет, что интриговать да портить воздух… Его следовало бы давно повесить за присвоение государственных средств… Нет, у адмирала Такибае прекрасная стратегия, и она приведет к победе!.. Миротворцы, – он погрозил кулаком в пространство, – миротворцы чаще всего доводят дело до войны!.. Они убеждают меня, что я гений, и я бы, конечно, поверил, если бы «гений» в моем восприятии не был синонимом «придурка»… Когда я разгоню кретинов и кляпом позатыкаю им рты, я построю психиатрическую больницу. Вместо музея и пантеона. Я созову конференцию для выработки хартии личных прав… Демагоги давно бы перевелись, не будь в наличии трибун и бумаги. Я снесу повсюду трибуны и брошу клич: «Экономьте бумагу, мы на ней печатаем деньги!..»

– Речь идет не о демагогах, а об оппозиции, ваше превосходительство.

– Ах, оппозиция?.. Я позволяю ей болтать сколько угодно. Пока они болтают, они не побьют нам стекла. Если же мы их зажмем, они начнут создавать боевые подпольные группы… Поверьте, на Вококо было бы тихо, как в брюхе мертвеца, если бы мне не навязали посторонней воли… Проблемы образуют круг, и это называется жизнью… Как в меланезийском анекдоте, придуманном англичанами. Муж не принес домой денег, сказав, что потерял их в прореху. Дура-жена заштопала все его карманы. В следующий раз муж опять явился без денег. Жена опять извлекла из подушечки иглу, хотя подруга ей объяснила, что речь идет о глотке или о ширинке…

Неладное с адмиралом творилось. Он словно побледнел и покрылся испариной. Глядя на него, лишившегося былого нимба, я подумал, что, вероятно, все политические деятели, лишенные власти, производят жалкое впечатление. И еще о том, что плохой политик, подобно плохому поэту, легко теряет вдохновение. Несколько дней осложнений в государстве, пусть даже и созревшем для кризиса и переворота, не могли так изменить человека, у которого были твердые принципы…

Такибае внезапно вскочил со своего места. Глаза его блуждали. Руки вцепились в телефонную трубку.

– Стенографиста! – он возбужденно заходил по залу, на секунду приостановившись только перед рыцарем в серебряных доспехах. – Все выдающиеся деятели, мистер Фромм, одарили потомков мемуарами, над которыми пыхтели, конечно, нанятые люди… Время не позволяет предаваться сразу многим страстям. Я лично составлю политическое завещание…

Бесшумно вошел стенографист, тщедушный рыжий европеец в голубом костюме, похожем на лакейскую ливрею.

– Я хочу добра всем людям, – продиктовал Такибае, глядя за окно поверх линии горизонта. – Они не знают, в чем заключается добро, и это – причина трагедий. Никому нельзя слишком широко разевать рот: в момент, когда голова ближнего поместится в открытую пасть, произойдет заглатывание. Любой из людей может быть хищником. Так называемые революционеры – хищники: они хотят проглотить порядок… Лично я, адмирал Такибае, никогда не стремился к тоталитаризму, допуская субкультуры. Для японцев я разрешил построить синтоистский храм… Зачеркните все!.. Нет, оставьте, мы продолжим завтра, а сейчас зовите секретаря, я подпишу билль об амнистии по случаю юбилея. Народу возвестят об этом во время праздника… Обычно в день коронации или какой-нибудь годовщины выпускают мелких воришек. Я иду дальше, я освобождаю тех, кто просидел пять и более лет.

– Но это все опасные преступники! Они внесут дополнительную смуту!

– Нет-нет, мистер Фромм, не отговаривайте меня, – замахал руками Такибае, – все уже согласовано с Атангой. Он считает, что эти элементы усилят стабильность. Каждого третьего он готов взять в полицию. Представляете, освобождение с предоставлением отличной работы?

Он засмеялся. А я подумал, что песенка адмирала уже спета, если он с восторгом принимает решения, подтачивающие его власть.

Появился секретарь. Положил на стол кожаную папку, раскрыл ее, подал золотое перо. Адмирал Такибае церемонно уселся, подвигал локтями, пристраиваясь.

Секретарь, следивший за движениями адмирала, решительно кашлянул:

– Ваше превосходительство, вы подписали не своим именем!

– Да-да, – смутился Такибае, – вы верно заметили, мой друг. Кажется, я слишком глубоко задумался… Надо переписать последнюю страницу.

– Но мы не успеем, ваше превосходительство. По вашему желанию всех машинисток давно отпустили на карнавал.

– Тогда пусть с помарками, – капризно сказал Такибае. – В конце концов, вот вам моя собственная подпись. И дата рядом…

– Тут надо только переправить две первые цифры, иначе мы ошибемся на тысячу сто лет…

Когда мы остались вдвоем, Такибае вздохнул:

– Голова идет кругом. Право, и не помнишь, когда живешь. Все времена перемешались. И пламя в камине совсем угасло…

Он принялся подкладывать дрова, но хилое пламя затрепетало, забилось и совсем исчезло.

– Огонь должен разгореться снова. Из углей, которые остались.

Он встал на колени и принялся дуть, гоняя пепел. Когда огонь пробудился, Такибае рассмеялся до слез:

– Это знак, мистер Фромм, это добрый знак! Сейчас нам трудно, но мы посрамим своих противников!

Отворилась дверь – шумно отдуваясь, вошел Сэлмон.

– Пишете мемуары?

– Почему без доклада? – нахмурился Такибае.

– Милый друг, – Сэлмон плюхнулся в кресло, широко расставил жирные колени. – Милый друг, вы лично разрешили мне, послу Сэлмону, входить к вам в любое время без доклада!

– Ах, да, – смутился Такибае, – помню, помню. Мы были вместе с полковником Атангой…

Даже дышать стало трудно, столько, кажется, поглощал воздуха этот Сэлмон. И не просто поглощал воздух, предназначенный для других, – вокруг него тотчас образовывалось биополе наглости и коварства.

– Вы были на Вококо?

Я кивнул, ощущая на себе настороженный и даже ненавидящий взгляд.

– С какой целью?

– Ему, как писателю, интересно, – подсказал Такибае.

– Предпочитаю умных врагов глупым друзьям. Знаете ли вы, ваше превосходительство, как далеко могут заходить интересы облагодетельствованного вами журналиста?

– Что вы имеете в виду?

– Мистер Фромм имел встречи с коммунистическим агентом Око-Омо и не торопится сообщить вам подробности.

– Мистер Фромм писатель, его интересует философия людей и их поступков. Я убежден, что его встречи не представляют для нас никакого интереса. Музыкант слышит музыку там, где мы слышим всего лишь скрип колес или шум прибоя.

– Как угодно. Но не сложится ли у некоторых ваших друзей впечатление, что вы добиваетесь закулисной сделки?

– В конце концов, я еще президент!

– Простите мне настойчивость друга, – улыбнулся посол, – тем более что у меня есть дела куда поважнее… Подразделением полицейских на Вококо командует капитан Оеуа, не так ли?.. У него сложились крайне неприязненные отношения с капитаном Ратнером.