Текст книги "Бесконечное движение к свету"

Весь путь в сто пятьдесят километров разделили на три участка. Каждому батальону досталось по пятьдесят километров. Мы должны были следить за состоянием дороги, сопровождать проходившие колонны и обеспечивать их безопасность. Сказать, что это нелёгкая задача, будет не правильно. Это смертельно опасная задача. Дорога узкая, маневренности никакой, о поддержке с воздуха можно было забыть, потому что где-то в то время у душманов появились «стингеры».

Каждый батальон считал свой участок самым тяжёлым. Да оно так и было. Первую же колонну пришлось развернуть и отправить объездным путём. Батальон тогда потерял взвод. А руководство по-прежнему требовало: обеспечить безопасность.

Драсанка разработал операцию под названием «охота на охотника». Душманы на нас устраивали засады, а мы на их засады – свою засаду. Это был целый комплекс мероприятий и подготовка занимала много времени: имитировалась прохождение колонны, рассчитывалось место, где на неё можно напасть, вычислялись огневые точки, забрасывались снайпера и корректировщики, и, наконец, запускалась сама информация о прохождении колонны. Бойцам, в ожидании часа "икс", приходилось неделями сидеть в горах, зашившись в расщелинах как тараканы. Подготовка проводилась тайно, под строжайшей секретностью. Об истинных намереньях знал очень узкий круг людей. И это не удивительно – ведь бандиты были хорошо вооружены и имели довольно обширную сеть информаторов. У нас негласно соблюдались определённые условия – во время проведения операции, никого не брать в плен. А так же мы не должны были оставлять следов. После боя всё убиралось – трупы, вещи, оружие, даже стреляные гильзы. Мы за собой очень хорошо «подчищали» и держали «язык за зубами», поэтому компания имела успех. Даже в полку не знали подробности. И не удивительно: это ведь не просто линия фронта, где спереди враг, а сзади свои. В нас стреляли и спереди и сзади, и снизу и сверху. Доверять нельзя было никому.

Война в человеке формирует очень странные и страшные качества: жестокость превращает в обыденность. Мы с одинаковым чувством кормили голубей и убивали людей. Однажды мы преследовали бандитов. Они скрылись в горном селении. Селение совсем небольшое – четыре-пять ветхих строений. Бандиты отстреливались, и мы вели безприрывный огонь. Всё это время из одной хижины постоянно доносился плачь ребёнка. Мы её уже всю изрешетили – ведь считалось, что там спрятались бандиты. Но плачь не прекращался.

Когда мы вошли в дом, то увидели страшную картину – бандитов там не было. Мы убили женщину и грудного ребёнка у неё на руках. Трёхлетний мальчик лежал в стороне от них и плакал.

Полковник вдруг замолчал и остановился.

– Лейтенант, у полковника Драсанка была семья?

– Не знаю. Сын у него, кажется, был.

– Так вот это и есть тот мальчик, который плакал. Чудом было то, что он выжил после нашего обстрела. Сначала мы его отправили в Кабул, в детский дом. Потом полковник Драсанка решил его усыновить. Может он ему снился, может, были какие-то другие причины. Самое интересное, что мы о дальнейшей судьбе ребенке ничего не знали. Мы только привезли его в расположение полка. Кстати – когда везли, Драсанка держал его у себя на руках. У него на руках он перестал плакать и уснул. Вот и всё. Ни имени, ни фамилии, ни каких других данных. И внешне он ничем не выделялся. В детском доме таких было с полсотни. И вот когда Драсанка туда пришёл и начал искать, этот ребёнок вдруг отчего-то заплакал. Полковник узнал его именно по этому плачу. Вот такая вот судьба.

Мы успешно проводили операции. Во время одной из них довольно долго пришлось сдерживать напор душманов. Держаться надо было до определённого момента, а потом отступить, что бы увлечь за собой и тем самым заманить в капкан. И вот во время этого боя, я вдруг заметил солдатика, в звании младшего сержанта. Молодого, не обстреленого, только что прибывшего к нам в часть. Обычно навичков, в их первом бою, мы держали у себя за спиной, чтоб привыкли, притёрлись. Это был худенький, голубоглазый юноша, не обстрелянный, пугливый. Он присел у скалы, прижался к камню, вцепившись своими белыми ручонками в автомат. Я подошёл к нему, дал очередь из автомата в сторону противника, показывая тем самым, какой я храбрый.

– Страшно? – спросил я. Его глаза говорили «да» но кивком головы он ответил «нет».

– Отходи назад, к машине второго взвода – приказал я.

– Там стреляют – тихо произнёс он. И тут я сорвался. Во время боя испытываешь сильную психологическую нагрузку и срываешься очень легко. Я не любил когда обсуждались мои приказы. Я повторил приказ ещё раз, криком, громко и грязно выругавшись.

Он сделал только два шага и упал как подкошенный.

Я считал, что этот участок не простреливается. Что это было – не знаю до сих пор: то ли шальная пуля, то ли рикошет, то ли затаившийся снайпер, не замеченный нами.

Я склонился над солдатом, он смотрел на меня так же испуганно, но без укора и обиды.

– Держись, всё будет хорошо – сказал я, поднял его на руки и понёс к БМП.

Когда я подошёл к машине, его взгляд уже был остекленевшим. «Младший сержант Шаус» – прочитал я бирку на подсумке.

Мне часто приходилось видеть смерть вблизи, но именно с этого момента я перестал её бояться. Даже подсознательно.

Где-то через год мне вдруг начал сниться этот солдатик. Мне снилось разное, но в каждом сне присутствовал он, младший сержант Шаус. Он всегда находился в стороне и молча наблюдал за мной и моим сном. Даже днём, наяву, я стал чувствовать его молчаливое присутствие.

Уже потом, спустя какое-то время, я побывал на родине младшего сержанта Шауса, нашёл его могилу. Она была без надгробья, но ухоженной. Я стоял возле неё, и мне казалось, что там, под полутораметровым слоем земли, лежит не разложившаяся плоть, а цельное, не тронутое тленом тело солдата, которое я когда-то нёс на руках. И что это тело теперь знает, что я здесь, что я пришёл к нему.

Он был единственным ребёнком в семье. После его гибели отец умер, а мать стала алкоголичкой. Я её не осуждаю. Кстати, мою мать тоже погубил алкоголь. Когда она поняла, что уже не может с ним справится, отдала меня в детский дом, а сама исчезла из этой жизни, в самом прямом смысле. У меня осталось одно единственное, детское воспоминание о матери – я уснул и мне стало холодно. Тогда я встал с кровати, пошёл в другую комнату, где горел свет и нашёл там её. Она в одежде, без одеяла, пьяная спала на диване. Я лёг рядом и прижался к телу. Она меня обняла, согрела и я уснул.

Видно в её жизни что-то не сложилось, раз она приняла такое решение. Я ничего не выяснил и ничего не узнал о ней, но я уверен, что она была хорошим человеком и любила меня. И я ей до конца жизни буду благодарен, лишь за то, что она просто была.

Я в военкомате говорил, что бы на могиле Шауса установить памятник. Они сказали – «Но ведь он же не герой». Кабинетные крысы! Что они знают о войне и героизме? Я ему поставил свой памятник, за свои деньги. Его матери я каждый месяц шлю деньги. Она, конечно, их пропивает. Ну и пусть….

Последние слова полковник произносил, отведя взгляд в сторону. Вдруг он резко развернулся и пошёл вдоль кустов. Лейтенант последовал за ним, а за лейтенантом – невидимый Андрей.

За кустами, на возвышенности, стоял БТР, с выдвинутой телескопической антенной. Рядом располагался ГАЗ-66, с кузовом типа КУНГ. Метрах в пяти от машин ходил часовой. Заметив полковника, он подошёл к открытым дверям КУНГа, и сообщил о его прибытии. Вскоре оттуда выскочил капитан и направился навстречу полковнику.

– Почему без бронежилета?! – сразу набросился на него тот.

– Жарко, товарищ полковник – ответил капитан.

– Да, в морге, пожалуй, будет прохладнее.

– Так я же постоянно в машине.

– Пулемётная очередь эти доски порвёт как туалетную бумагу вместе с тобой.

– Но… – хотел что-то возразить капитан, однако полковник не дал ему сказать, грозно крикнув – «Отставить разговоры!».

– Есть, товарищ полковник – капитан стал по стойке смирно.

– Как обстановка? – спросил полковник, но уже совершенно другим тоном.

– Тишина.

– Этого и следовало ожидать. Но вы продолжайте следить за эфиром. Фиксируйте каждый звук. А где Тарасов?

– К Зубову поехал.

– А почему нас не подождал?

– Он сказал, что один справиться.

– Ну что ж, пускай справляется. Идите на место капитан. Мы его здесь подождём.

Капитан полез обратно в машину, а полковник, осмотревшись по сторонам, сказал лейтенанту – «Пойдём в тень. Здесь действительно жарко».

Метрах в ста росли два высоких каштана, а внизу, как раз в тени, почти в одной куче лежало несколько больших валунов. Подойдя к ним, полковник сел на камень и задумчиво начал смотреть вдаль.

Лейтенант так же присел рядом и, бросив косой взгляд на лицо полковника, стал оглядываться по сторонам. Видно молчание его тяготило и, спустя какое-то время, он заговорил первым.

– А я вот из семьи военных. У меня даже прадед был военный. Мама всю жизнь в санчасти поработала, в звании майор ушла в отставку. А я сам сюда попросился. Захотел себя испытать.

Полковник, казалось, его не слышал. Он по-прежнему, застывшим взглядом смотрел куда-то вдаль, никак не реагируя на слова лейтенанта. Но вдруг, не меняя позы и взгляда, спросил – "Лейтенант, ты веришь в Бога?".

Лейтенант глубоко вздохнул и задумался, глядя в том же направлении, куда смотрел полковник.

– Я даже не знаю… – вполголоса произнёс он.

– Я тебя понимаю лейтенант: когда находишься в начале жизненного пути, когда здоров, полон сил и энергии, которая от избытка бьёт через край, и ты в любое время и в любом состоянии пребываешь в оптимизме, то зачем думать о том, что будет в конце? Всему своё время. И это, в общем-то, правильно. Но на войне всё по-другому. Вот мы здесь сидим, а где-нибудь там, за два километра отсюда, кто-нибудь нас с интересом рассматривает в оптический прицел. Современная оптика хорошо увеличивает, а хорошо пристреленная винтовка, бьёт точно. Они не будут стрелять в бронежилет, они прекрасно, во всех подробностях, видят твоё лицо.

Входное отверстие винтовочной пули, калибра семь шестьдесят два, небольшое, но выходное – страшное. У жертвы, практически, нет шансов. Всё может прекратиться в один миг.

– А какая разница веру я или нет? – вдруг, как-то даже вызывающе спросил лейтенант – Если там что-то есть, так оно было, есть и будет, независимо от того веру я или нет. А если там ничего нет, то ничего и не будет, сколько бы я не верил.

– Лейтенант, вера в Бога нужна не Богу. Вера в Бога нужна, в первую очередь, тебе. Нужно что бы в жизни были какие-то ориентиры, а иначе ты можешь просто запутаться в самом себе и наделать кучу непоправимых ошибок. У них вот – полковник кивнул головой в сторону – вопроса веры не существует. Они верят до фанатизма и веру свою ставят выше жизненных интересов. И я скажу тебе больше: им бы такую техническую мощь, и они разнесли бы нас в пух и прах. Вера – великая сила. А во что верим мы? Кому мы поклоняемся? Когда мы оказываемся на краю пропасти, истошно кричим – "Господи помоги!". А где мы были до этого? Хотя, конечно, у меня к Богу тоже имеются кое-какие вопросы. Например – тот же рай и ад. А что ты об этом думаешь, лейтенант?

– В аду – страдают, в раю – блаженствуют – с явным безразличием, не задумываясь, ответил лейтенант.

– Да, в аду страдают… – согласился полковник и после небольшой паузы, неподвижным взглядом уставившись в пустоту, стал говорить, медленно произнося слова – Ты не поверишь, лейтенант, но я хочу в ад. Я хочу страдать. Страдать так же как страдал лейтенант Громов.

– А кто это? – спросил Антонов.

– Не знаю… – тихо ответил полковник – в Афганистане дело было. Он не из нашей части. Ходили слухи, что он служил в дальнем лётном полку, командиром взвода аэродромной роты. Его душманы взяли в плен и замучили до смерти: поломали кости, выкололи глаза, отрезали уши, вырвали язык. Потом мёртвое, истерзанное тело подбросили нам. Они, таким образом, пытались нас запугать.

– Так вы же не причастны к его гибели.

– К его, нет…. А вот к гибели младшего сержанта Шауса, причастен.

– И здесь нет вашей вины. Вы же не осознанно подтолкнули его под пулю.

– Нет, конечно. Но если бы он подождал минуту или хотя бы несколько секунд… Последнее, что он слышал в этой жизни, была моя нецензурная брань. Так что когда-нибудь, где-то там, со мной будет точно так же как и с лейтенантом Громовым….

Спустя какое-то время, после глубокого вздоха, лейтенант произнёс – "Может всё это и будет, но не так…"

Полковник медленно повернул к нему голову и вцепился взглядом.

– Как не так? Почему не так? Что значит не так?

– А то и значит, что ад, это понятие загробное, существующее уже после смерти – лейтенант положил автомат себе на колени и пальцам стал медленно стирать с него пыль – а Громов страдал физически. В аду у вас просто не будет уже ни глаз, ни костей, ни ушей. Всё это останется здесь.

– А чувства! Чувства! – почти закричал полковник – Мне рассказывали, что когда отрывает, к примеру, руку, ты продолжаешь её чувствовать. Ты чувствуешь боль, хотя руки уже нет. В военном училище, по психологии, мы проходили тему – "Гипноз, как средство дознания". Там приводился пример: человеку, под гипнозам, внушили, что в его тело вонзают копьё. Он испытывал такую же боль, словно всё это происходило наяву. Но в реальности он бы умер, а так… Это могло продолжаться вечно… Вот тебе и вечные муки… Чем это не ад?

– Это мозг – сказал лейтенант – Мозг просто помнит эти чувства, даже если источник боли уже отсутствует. И загипнотизировать можно, только благодаря тому же мозгу. Если нет мозгов, то никакой гипноз уже не подействует. Но дело в том, что у вас там, в настоящем аду, мозга, этого серого с извилинами вещества на углеродной основе, уже не будет.

– А что же будет?

– Хм, это многие хотели бы знать – лейтенант хитро улыбнулся, словно знал ответ, но скрывал.

– Что?! – крикнул полковник, округлив глаза.

– Да не знаю я товарищ полковник! Ну, душа…. Там душевные муки и страдания.

– Да, душа… – уже спокойно произнёс полковник – Душевные муки страшнее всего. Из-за душевных мук люди идут на самоубийство.

Лейтенант какое-то время искоса и с любопытством разглядывал лицо собеседника. Тот снова о чём-то задумался, при этом тяжело дышал, и его глаза бегали из стороны в сторону.

– А как вы думаете, товарищ полковник, сержант Шаус и лейтенант Громов сейчас в раю?

Полковник в это время прибывал в своих мыслях и не сразу осознал суть вопроса. Но осознав его, мгновенно сосредоточился и удивлённо посмотрел на лейтенанта.

– Конечно! Какие могут быть сомнения?

– Почему вы так думаете? А если они были великими грешниками и с их грехами им место только в аду?

Полковник какое-то время смотрел на лейтенанта застывшим взглядом, потом слегка дёрнул головой, словно избавляясь от оцепенения и одновременно произнёс – «Нет. Ты бы видел его тело: на нём же не было живого места. Может быть, до этого у него и были какие-то грехи, но он искупил их все своими страданиями. Полностью искупил. Да и какие могут быть грехи в двадцать или двадцать пять лет? А что ты улыбаешься, лейтенант? Разве это смешно? Я спрашиваю, это смешно?».

– Нет, товарищ полковник. Это я просто вспомнил случай из детства. Обычно лето я проводил в деревне, у своего дедушки. Вместе с ним там жил ещё мой родной дядя с семьёй. У дяди был сын, мой двоюродный брат, старший за меня на два года. Однажды ночью я тихонько встал и помочился в дядькин сапог, а на утро, во всём обвинили моего двоюродного брата. Вот теперь я думаю – мой тогдашний поступок, это грех или невинная шалость?

Они, какое-то время, молча смотрели друг другу в глаза. Наконец полковник хмыкнул и даже слегка улыбнулся.

– В сапог? – переспросил он – Но зачем?

– Дело в том, что в деревне, ночью, дети, да и взрослые тоже, по малой нужде ходили в ведро, которое находилось в спальной комнате. И вот однажды мой двоюродный брат, в темноте и спросонья, перепутал это ведро с сапогом отца и написал туда. Сделал он это по ошибке, без злого умысла. Его тогда даже не наказали. Я рассчитал, что если сделаю то же самое, то в этом опять обвинят брата. Так оно и вышло.

– Но зачем? – уже на полном серьёзе и даже сердито спросил полковник.

– Да потому что мы с ним брали у дядьки велосипед и катались. Иногда без спроса. И вот когда брат катался, он нечаянно разбил фару. Но наказали за это меня, потому что все видели, как я последний раз ездил на этом велосипеде. Наказали не сильно, но меня задело другое: брат в это время стоял и молча смотрел, как меня ругали. Я тоже молчал, не выдавал его, потому что с моей стороны это выглядело бы предательством. А его молчание было трусостью.

– Ага, так это ты сделал ему в отместку – произнёс полковник и добавил – Ну ты и оригинал.

– Да, но теперь я думаю о другом. Я думаю, с какого возраста человек начинает грешить? По закону, за свои поступки, он отвечает с восемнадцати лет. А до этого? До этого ему всё сходит с рук что ли? Ребёнок, допустим, по неосторожности поджёг дом или, если взять крайность, лишил жизни другого человека. Как здесь быть?

– За малолетних детей отвечают родители или тот, кто их заменяет. Но здесь ещё вот что – тяжесть греха зависит от его осознания. Осознаёшь ли ты его? Даёшь ли отчёт своим действиям? Одно дело если ты грешишь из-за собственной корысти и совсем другое дело, если во имя чего-то или ради кого-то. Допустим, ты совершил грех ради спасения человечества или хотя бы ради спасения одного человека. Нельзя же тебя ставить в один ряд с человеком, совершившим такой же грех ради собственной наживы. Это будет не справедливо, а значит – не по-божески. Между прочим, лейтенант, я ещё помню те времена, когда алкогольное опьянение, в котором было совершено какое-то преступление, являлось смягчающим фактором.

– Подождите товарищ полковник, что же это тогда получается, если ты грешишь, но не осознаёшь, то это уже как бы и не грех тогда?

– Конечно грех. Грех всегда остаётся грехом. Степень его тяжести определяется уже в итоге, когда подведена черта под всем. Другое дело, что здесь надо определиться с нормами и «рамками», уяснить, что такое-то деяние это грех, а такое-то – просто нехороший поступок. В одной стране за это тебе голову снесут, в другой обойдёшься батогами, а в третьей, этого даже не заметят. Всё зависит от нравов и обычаев.

– Скажите, товарищ полковник, вы часто вспоминаете младшего сержанта Шауса? – понизив голос, спросил лейтенант.

– Всегда – в тон ему ответил полковник – Это похоже на какую-то занозу в душе.

– А вот вы говорили, что душевные муки страшнее физических. Тогда получается, что вы всё это время мучаетесь? Скажите – у вас не возникало мысли о самоубийстве?

Полковник ответил не сразу: всё также глядя вдаль, напряжённо наморщил лоб.

– Я не трус, лейтенант. Случалось, я в Афганистане, без бронежилета ходил в атаку. И здесь его никогда не одевал. В бою не кланялся пулям, под обстрелом стоял в полный рост, но…. Гранаты рвались, пули свистели…. Других калечило, убивало, а мне – ничего. Я думал об этом, лейтенант, много думал. Честно говоря – я боюсь. Но это какой-то необычный страх, я бы даже сказал, что он похож на состояние паралича. Был у меня один момент в жизни, когда я решил покончить с собой: потрон уже находился в потроннике, ствол у виска, указательный палец лежал на курке. Осталось только приложить маленькое усилие. Знаешь, лейтенант, я так и не смог нажать. Вдруг появилась ощущение, словно исчез мой указательный палец на правой руке. Нет его. Нечем нажимать.

Потом это состояние прошло, разум возобладал над эмоциями… "Значит не судьба…" – решил я. Может на самом деле всеми нашими действиями и поступками управляет кто-то свыше и решает, сколько нам жить и как. Ещё, мне когда-то в детстве, приснился странный сон, который последнее время не выходит из головы. Я болел гриппом, тяжело болел, с высокой температурой и даже проваломи в памяти. То ли я уснул, то ли в горячке потерял сознание, только вдруг вижу, отчётливо и ясно, что подходит к моей кровати молодая, красивая девушка, одетая в белую, длинную рубашку. И я почему-то уверен, что это моя мама, хотя лица её, из жизни, не помню. Подходит ко мне, ласково смотрит, нежно гладит по щекам и говорит – «Спи, сыночек, спи. Ты скоро выздоровешь и мы поедем в Коски. Там хорошо, там твои друзья – Матвей и Серёжа". "Мама – говорю я – ты такая красивая". "Все мамы красивые" – ответила она и я проснулся. На этом тогда всё и закончилось.

Спустя тридцать лет наш детский дом отмечал пятидесятилетие со дня основания.

Я добирался по железной дороге. На перегоне Чехово – Сивайское поезд отстоновили по техническим причинам. И вдруг, посмотрев в окно, я увидел указатель – деревня Коски. И расстояние до неё – три с половиной километра.

Я потом побывал там, навёл кое какие справки. Ничего особенного, обычная небольшая деревушка, в отдаленной глухомани. До нашего детского дома – больше трохсот километров. Ни Матвея, ни Сергея, приблизительно моего возраста, там нет. У меня таких друзей вообще никогда не было. О существовании этой деревни я ничего не знал до последнего времени и тем более не мог знать тогда, в детстве. Я не помню, что бы я от кого-нибудь слышал это названия или читал…

Ты знаешь, лейтенант, мне иногда кажется, что вся эта жизнь мне снится, причем снится каким-то кошмарным сном. Мне кажется, что я однажды проснусь в совершенно другой обстановке, другом месте, может даже другом мире или времени…

Полковник снова замолчал. Лейтенант опять искоса посмотрел ему в лицо и, опустив голову, так же о чём-то задумался.

– Товарищ полковник, я вот о чём подумал, если вы столько времени мучились и страдали, то вполне возможно, что тем самым уже и искупили свою вину?

– Не знаю – тихо ответил полковник – Но физически я ведь не страдал. Мне кажется, это будет не равноценно.

– А может наоборот, вы совершили доброе дело?

До этого полковник говорил отрешённо глядя вдаль. Теперь же, услышав вопрос лейтенанта, он резко повернул к нему голову.

– Как это…?!

Лейтенант смотрел в глаза полковнику и заговорческим тонам шептал в лицо.

– А вот смотрите, товарищ полковник, младший сержант Шаус сейчас в раю. Значит ему там хорошо, он там блаженствует. А благодаря кому? Благодаря вам же. Не было бы вас и он, возможно, да сих пор был бы жив. Но кто знает, как он бы жил? Может быть, за это время он так бы нагрешил, что осталось бы ему только прямая дорога в ад. А так, вы его спасли, получается.

Полковник и лейтенант довольно долго смотрели друг на друга – один растерянно, другой с любопытством. Наконец полковник приложил ладонь к глазам, потом взялся за бороду.

– Нет – сказал он и закусил губу – Нет! – повторил он снова через какое-то время – Лейтенант, ты меня путаешь. У меня был порядок в мыслях, а ты меня путаешь…. Узнаю подчерк Феликса…. Что же это получается что самый страшный грех – «не убей» – это уже и не грех. По сути греха как такового и вовсе нет. Ведь тогда получается, что все мученики должны благодарить своих мучителей за то, что в страшных муках приняли мученическую смерть и из-за этого оказались в раю? Нет, лейтенант, здесь ты не прав.

– Ну почему же не прав! – эмоционально произнёс лейтенант и вскочил на ноги – Здесь как раз всё очень хорошо стыкуется. Вот судите сами: убили ребёнка – он показал рукой в сторону домов – ему, наверно, не было и года. О каком-либо его грехе здесь речи быть не может. Но кто за это ответит? Каму гореть в аду? Разве тот солдат, выпустивший снаряд по сараю, виноват? Он не в ребёнка стрелял, он стрелял в бандита. И здесь даже не важно – был ли там этот бандит на самом деле или ему показалось. А может командир этого солдата виноват в этом? Или командир командира? И вот по этой лесенке мы так доберёмся до самого верха. Может, самый верхний виноват, что погибла безгрешная душа? Так нет же, самый верхний тоже делал всё по закону, согласно конституции и даденному ему праву. Так кому же гореть в аду?

Полковник опустил голову и начал говорить себе под ноги, монотонно и глухо произнося слова – «Они сами виноваты…. Между нами существует негласное правило: они не прячутся в жилых домам, мы не стреляем по жилым домам. Зачем они полезли в этот сарай? Во время боя надо сидеть в доме: в подвале, в шкафу, за печкой, под кроватью, но в доме! Или, если уж так получилось, то не прятаться в сарае или кустах, а взять ребёнка на руки и стать во весь рост. Я уверен – никто бы в них специально не стрелял».

Полковник замолчал, но продолжал смотреть в землю.

Лейтенант, глядя на полковника сверху вниз, сунул руки в карманы и, покачиваясь на носках, задал всё тот же вопрос – «Так кому же, всё-таки, гореть в аду?».

Полковник тихонько застонал, медленно ворочая головой то влево, то вправо и его лицо исказила гримаса боли.

Лейтенант, видя его нерешительность и растерянность, продолжал – «В сущности, Гитлер тоже может сказать, что он ни в чём не виноват, что он за всю свою жизнь не убил ни одного человека. И будет прав. Но он создал систему, эту машину для убийства и взял на себя ответственность. «Не думайте – говорил он подчинённым – За вас думать и отвечать буду я». А тот солдат, выпускавший смертельный газ, тем более скажет, что он не виноват, что ему приказали. Так кому же гореть в аду?!».

– Стоп, стоп, стоп… – полковник вдруг поднял руки, вскочил, начал нервно ходить взад вперёд, опустив голову и махая на лейтенанта указательным пальцем – Это вопрос серьёзный, это тебе не поссать в сапог – он, вдруг, подошёл почти вплотную к лейтенанту и начал говорить ему в лицо – Да, Гитлер таким в этот мир явился не сразу. У него тоже была мать, она ему рассказывала сказки, пела колыбельную. Он был ребёнком, его любили и заботились о нём. Он играл в игрушки, читал стихи. Всё как обычно, но что-то случилось потом, когда он стал взрослым, когда у него сформировались определённые взгляды. И здесь, в общем-то, тоже всё начиналось вполне безобидно: патриотизм, любовь к Родине…. Да, лейтенант, ты прав, это общество было таким. Оно ждало его появления, хотело этих взглядов. Разве они не видели, что творилось вокруг? «А, ну и пусть – думали одни – я посмотрю, что из этого получиться. Меня это не касается. Я здесь не причём – говорили другие – А что я могу? Что я один сделаю? – вопрошали третьи – Я человек маленький и так далее». И они вскидывали руку и как все кричали – «Хаиль!». Сначала думали, что это так, не серьёзно, что это пройдет, но потом, когда поняли, что всё зашло уже слишком далеко и изменить уже ничего нельзя, они вынуждены были вскидывать руку и кричать «Хаиль!». Поэтому виновны все: и тот, кто наставлял, и тот, кто пускал газ, и тот, кто бросал уголь и даже тот, кто просто пахал землю. И пусть последний его взгляды не поддерживал, и даже не вскидывал руку, но он, видя всё это, молчал. Вот в этом и есть его вина.

– Товарищ полковник, вы представляете, что значит сказать Гитлеру – нет?

– Да, представляю. Поэтому преклоняюсь перед теми, кто когда-нибудь осмелился сказать диктатору «нет».

Лейтенант страдальчески вздохнул и покачал головой.

– А ты как думал, лейтенант? – глаза полковника округлились, брови поползли вверх – Зло надо уничтожать на корню. Видишь ложь, обман, несправедливость – кричи, бей в набат, возмущайся, требуй. Иначе, когда это зло разрастётся, окрепнет, будет уже поздно. Оно уничтожит тебя, растопчет, вываляет в грязи, заставит жрать твоё же дермо. И ты будишь жрать, потому что на кону будет стоять твоя жизнь или жизнь твоих близких. Тебя будут унижать, ты будишь молчать. Тебя будут убивать, ты будишь молчать. Причём делать всё это будут публично, для острастки остальных. Вот пчёлы в этом смысле молодцы: если видят, что какая-то особь ведёт себя не нормально, сразу отрывают ей голову.

– Пчёлы, товарищ полковник, не очень хороший пример. Гитлер точно так же боролся за чистоту своих рядов.

– Правильно. Только раньше, надо было с ним так бороться.

– Конечно, если бы с ним так боролись, то Гитлер и не пришёл бы к власти. Но тогда не было бы и демократии.

– Есть такое понятие, лейтенант – диктатура закона. Пчелы подчиняются закону, который называется природный инстинкт. Закон, принятый обществом, продиктован необходимостью и потребностью этого общества. И он подлежит безприкословному исполнению и жесткому контролю. Если прописано в законе – два срока президентства, значит и должно быть два срока, кто бы там и как бы там не просил и не умаля. Да, демократия это очень плодородная почва. Но за урожаем, лейтенант, надо следить. Надо пропалывать, культивировать, удалять сорняки. А так эту свободу у народа потихонечку и отобрали, с его же молчаливого согласия, а то и одобрения. А выращенный таким образом диктатор, в дальнейшем, уже чётко контролировал всходы. Чуть где появился расточек инакомыслия, его тут же бесцеремонно под корень. И с этим уже ничего нельзя было поделать. Уже больше ничего не оставалось как выбросить на помойку понятия честь и достоинство, покорно соглашаться с тем что тебе говорят и бодро, что бы не вызывать подозрения, вскидывать руку и кричать – «Да!». С диктаторами нельзя бороться демократическими методами, по той причине, что их просто уже нет. Есть видимость демократии. Между прочим, в истории имеются факты, когда эта видимость являлось причиной крушения диктатуры. Сейчас я расскажу тебе случай, который произошёл со мной во время учёбы в военном училище. Однажды на политзанятиях преподаватель решил провести экспериментальный урок. Суть эксперимента заключалась в том, что один ученик изображал обычного гражданина Союза Советских Социалистических Республик, политически грамотного, сознательного человека. А другой – его идейного противника. Этим другим был я. Обычный гражданин должен был доказать идейному противнику, то бишь мне, преимущество советского строя. Полемика получилась настолько бурной, что она заняла весь урок. Но самое интересное, что за это время мне ничего не смог доказать ни идейный и грамотный гражданин, ни лучшие ученики взвода, призванные ему на помощь. И не потому что я был какой-то антисоветчик. Просто логически рассуждая, неожиданно для себя самого, я пришёл к определённым выводам. Но в запале дискуссии, в качестве аргументов я использовал кое какие факты из архива КГБ. Помнишь, я тебе о нём рассказывал? После этого случая у меня появились нехорошие предчувствия. И действительно – через два дня меня вызвали в особый отдел.

Мне не интересно и совершенно безразлично было, кто на меня донёс. И шёл я туда смело, не испытывая ни капли страха. Может быть потому, что эти возникшие вдруг противоречия я сам не мог разрешить? Ведь до этого случая я даже и не задумывался над такими вещами и теперь был уверен, что там, в особом отделе, опытные специалисты наставят меня на путь истинный.