Текст книги "Хризантема императрицы"

Леночка

Из зеркала на стене глядела испуганная девица с растрепанными волосами и красными щеками. Губы тоже красные и помада размазалась, и тушь немного... и стыдно-то как! Этот тип, рядом с которым ее посадили, он, конечно, и веселый, и забавный, но вот неприятный просто ужас.

И сам ужин... она пришла вовремя. И тортик купила, красивый, с розочками из белого и черного шоколада, и вина бутылку, а вышло неловко – никто больше ни вина, ни торта, ни конфет не принес. Да с самого начала было понятно, что Леночке в этой компании делать нечего. Дверь открыла строгая дама – узкое платье в пол, капельки-жемчужины в ушах, широкие браслеты на запястьях, минимум косметики на лице и очень жесткий взгляд.

– Добрый вечер, – холодно произнесла она, разглядывая Леночку с таким выражением лица, что сразу стало ясно – Леночка что-то сделала не так. – Я – Леля.

– Л-леночка.

– Очень приятно. Прошу.

Как она двигалась! У Леночки в жизни не получится так, чтобы шаг как по подиуму... или не по подиуму даже – по небу, попирая и звезды, и планеты, не говоря уже о земле. Острые каблуки почти беззвучно касались паркета, а синяя ткань платья обрисовывала каждую линию совершенного тела.

– П-простите, – Леночка не сразу решилась окликнуть даму. – А... а тапочки можно?

– А вам туфли жмут? Если так, то вы вполне успеете переобуться.

Туфли не жали. Туфли были очень красивыми, удобными и дорогими, купленными мамой на день рождения, но как бы не от мамы, а от ее мужа. Просто... просто не привыкла она в туфлях и по квартире.

Тем более такой квартире – за просторным коридором начиналась еще более просторная гостиная в бежево-кофейно-золотых тонах, выдержанная, элегантная, как нельзя лучше подчеркивающая характер хозяйки дома. Огромное окно, жесткие складки штор и легчайшая дымка тюля, муаровая обивка низких кресел и софы, сложных форм полка и фарфоровые куколки в старинных нарядах. Еще был длинный стол под белой, до пола скатертью, во главе которого сидела старуха в инвалидном кресле, а рядом с ней – хмурый мужчина.

– Здесь... так необычно! – Леночке очень хотелось сказать что-нибудь приятное, а Леля в ответ лишь вежливо кивнула. Мужчина как-то противно ухмыльнулся, и Леночка еще больше смутилась, а потому ляпнула первое, что взбрело в голову:

– А тортик куда? На стол, да?

– Шурик! Шурик, иди сюда, прими у Леночки тортик. Она такая милая... садись, да, вон туда, на софу. Прошу простить, но с карточками я решила не возиться, все свои, так что по-простому. Увы, к сожалению, не все так пунктуальны, но не волнуйся, скоро придут. А пока познакомься, это – Дарья Вацлавовна. Герман. Ну а с Шуриком ты уже знакома.

Леля опустилась в кресло и прикрыла глаза, видимо, полагая, долг хозяйки исполненным.

– А тебя как зовут, милая? – ласково поинтересовалась старушка.

– Леночка, – ответила Леночка. Ей очень хотелось понравиться Дарье Вацлавовне и ее внуку. Леночка сразу решила, что Герман – внук, а еще – что очень заботливый, с инвалидным креслом возится, настраивает, чтобы бабушке и сидеть удобно было, и к столу близко. А Дарья Вацлавовна, хоть и совсем старенькая, вон какое личико сморщенное, на голове – пушок волос, ручки на лапки птичьи похожи – но держится прямо. И одета как на выход: черное бархатное платье, цепочка с кулоном, серьги. Даже шаль, наброшенная на плечи, кажется уместной.

– Геночка, мальчик мой, посмотри, какая замечательная у нас соседка!

Герман буркнул что-то, а в Леночкину сторону и не повернулся даже. Стесняется, наверное. Он – некрасивый, брутальный типаж, как сказала бы Нонна Леонардовна, и непременно бы растаяла, потому как любила таких вот, чтоб голова бритая, со складочками кожи на короткой шее, с кривым носом и шрамом, губу перечеркнувшим, и взглядом исподлобья, будто обвиняющим.

– Вы извините, он у меня дикий совсем, – Дарья Вацлавовна погладила внука по руке. – Но без него, видите, ни шагу сделать не в состоянии. Увы, старость беспомощна, а еще имеет обыкновение уродовать молодость.

– Ой, да какая вы старушка! Вы замечательно выглядите!

Леля фыркнула, и Леночка поняла – сморозила очередную глупость. Впрочем, устыдиться и покраснеть не успела – в дверь позвонили.

– Вельская Евгения, – представилась бледная брюнетка с узким хищным лицом. – А это мой супруг, Кеша.

Леночка еле сдержалась, чтобы не ойкнуть: супругом Женечки был тот самый тип, с которым она в пятницу столкнулась. Тип гнусно осклабился и, не сказав ни слова, плюхнулся на диван. Третьим в зал вошел благообразного вида джентльмен. Седые волосы на пробор, аккуратная бородка, старомодные круглые очки в тонкой оправе, коричневый пиджак из мягкого вельвета и розовый бант на шее.

– Милослав, – сказал он и руку поцеловал. А Леночка снова смутилась, потому что до этого дня ей рук не целовали.

– Очень приятно, – пискнула она, а руку, когда все сели, тайком вытерла о штаны, уж больно неприятным показалось прикосновение чужих губ.

Дальше было скучно.

И в туалет хотелось, с каждой минутой все сильнее и сильнее. А Милослав все щебетал, прижимаясь бедром к Леночкиной ноге, то и дело, отпуская двусмысленные шуточки, пытаясь приложиться к руке, полируя взглядом Женечкин бюст и оголенные плечи Лели. Дарья Вацлавовна улыбалась, внук ее был мрачен и с каждой минутой мрачнел все больше, а Леночка чувствовала себя все неудобнее.

Поэтому, когда Вельский поднялся, Леночка тоже воспользовалась моментом и теперь стояла, разглядывая собственное отражение в огромном зеркале, гадая, прилично ли будет сейчас уйти домой. Наверное, нет, потому что Шурик обещал какую-то особенную говядину, а потом еще кофе и пирожные...

Леночка, вздохнув, сунула руки под струю холодной воды и похлопала себя по щекам. Господи, надо же было так опозориться... тортик, вино... тапочки... и Милослав этот... и Вельский... нет, не хватало еще и расплакаться. Плакать она не станет!

Из ванной комнаты Леночка вышла с твердой решимостью досидеть до конца ужина во что бы то ни стало. И не расстраиваться, и не плакать, и вообще получать от происходящего удовольствие!

– Именно так, – сказала она вслух, прикрывая дверь.

– Что «так»?

Леночка обернулась, и решительность ее тут же исчезла. За спиной, сунув руки в карманы пиджака, выпятив щетинистый подбородок, возвышался Вельский. И разглядывал ее прямо как тогда, на лестнице. Сердце, ухнувшее было в желудок, торопливо застучало, а в Леночкиных глазах потемнело от злости и выпитого вина: да по какому праву он позволяет себе так с ней обращаться?

– Вы! Вы ведете себя омерзительно! – Леночка прижалась к стене, а Вельский навис над нею. От него несло табаком и водкой, а вид... ужас! Мешки под глазами, красные молнии сосудов в белках, расползшиеся, почти сливающиеся с радужкой зрачки и лоснящиеся жиром губы.

– Вы... вы права не имеете! Я жаловаться буду! Я заявление напишу. В милицию.

Каждое слово было тише и тише, а про милицию Леночка вообще прошептала. Вельский же, вынув руку из кармана, провел по щеке, мокрая от пота ладонь была холодной и гадкой, Леночка зажмурилась.

Закричать надо! Позвать на помощь!

– Я с тобой позже поговорю, – пообещал Вельский.

– Н-не надо... пожалуйста.

– Ты ничего не способна понять. Ты – тупая. Все здесь тупые. Но ты увидишь... – он отстранился и, сунув руку в карман – и чего это он все время ее в кармане держит, – сказал. – Изменить малое, дабы изменить большое...

Леночка ничего не поняла, а спросить не успела – откуда-то в коридоре появился Милослав, моментально ввинтившийся между нею и Вельским, и даже успевший сказать что-то забавное и наверняка, при ближнем рассмотрении, пошлое. Его рука по-хозяйски легла на плечо, и Леночка мысленно взвыла, следом взвыл выглянувший в коридор Шурочка, но уже от возмущения:

– Вы меня убиваете! Вы меня просто убиваете! Я жду! Мясо ждет! А они тут!

– Мы уже идем, – пообещал Милослав, приобнимая Леночку.

Кажется, мысль досидеть до кофепития была не самой удачной.

* * *

Говядина удалась. Крошечные глиняные горшочки, расписанные синей и белой глазурью, тончайшая корочка теста, под которой скрывались кисло-сладкие кусочки мяса в огненно-красном, но совсем не остром соусе. В качестве гарнира к этому великолепию полагалось зеленые стебельки спаржи и сельдерея, брюссельская капуста, цветная фасоль и терпкое вино... Леночка почти примирилась с жизнью, и даже Вельский уже не казался таким уж монстром – специфический тип, конечно, но встречались и похуже.

– Лелечка, милая, твой муж – просто кудесник! – Милослав промокнул салфеткой губы. – Маг и волшебник от кулинарии.

Шурик зарделся и смущенно шмыгнул носом, сам он почти не ел, но пристально следил за остальными.

– Очень вкусно, – похвалила Леночка.

– Да, да... замечательно, наверное, во всяком случае, на вид и запах, – Дарья Вацлавовна к мясу не притронулась. – В такие вот минуты начинаешь сожалеть об ограничениях, которые накладывает возраст... А вам, милая Леля, стыдно должно быть, что не цените: в ваши-то года и унылое рыбное варево.

– Лелечке вчера плохо было, – поспешил пояснить Шура. Заботливый он, вот, специально для Лели приготовил какое-то сложное диетическое блюдо, и совсем даже не унылое – конфетти вареных овощей, листья салата, кубики сыра... Правда, во всем этом великолепии Лялечка ковырялась с видом брезгливым и раздраженным.

– Не вкусно? – Шурочка подвинулся к жене и ласково погладил по ладони. – Ты кушай, кушай... еще ложечку. И еще. Вот так.

Леля открыла рот, чтобы что-то сказать, может, и возмутиться, но вместо этого икнула. Тут же покраснела, потом побледнела и, зажав рот руками, пробормотала:

– И-и-извините. Я сейчас.

– Да, милая, конечно, – Дарья Вацлавовна сочувственно покачала головой. – Ты бы прилегла, как-то бледновато выглядишь...

– Да, Леля, – поддержала Женечка. – Ты себя нормально чувствуешь?

– Пить меньше надо, – буркнул Вельский.

А Леля ничего не ответила, она всхлипнула, прижав ладони к вискам. И вправду бледная, даже серая, и капельки пота на лбу, а из носа потянулись два красных ручейка крови. До двери она тоже не дошла, покачнувшись, задела стол – на пол полетели стаканы, бокалы и вилки. Вскочил, матерясь, Вельский, стряхивая с брюк винные капли. А Леля, скукожившись калачиком, завыла.

– «Скорую» вызовите кто-нибудь, – неожиданно звонкий голос Дарьи Вацлавовны вывел Леночку из ступора, и она уронила вилку, и зачем-то расстроилась, что останется жирное пятно, которое точно ничем не выведешь, а как она перед врачами и в грязной юбке?

Милослав громко сказал:

– И милицию тоже, это убийство...

А Леночка потеряла сознание.

Гений

Нет-нет-нет, все было неправильно, не по задумке и оттого отвратительно. Плагиаторы, уроды, сволочи, твари! Как они посмели... нет, как она посмела! Да, теперь он был уверен – это Женька сделала. Нарочно. Чтобы его позлить и чтобы подставить. Вот хитрая тварь... но кто бы мог подумать?

Надо, надо было предположить. Она нарочно тогда с разговором подгадала, просчитала его реакцию и поторопилась. Теперь что? Теперь при нем найдут таблетки и посадят, а Женька-стерва подаст на развод, квартиру отсудит и станет жить со своим любовником, посмеиваясь над тем, как она ловко...

О боже, и что делать? Никто не поверит... никто не станет слушать... никто не способен понять, что он в жизни не стал бы травить Лелю. Зачем?

– Леля, Лелечка, – скулил Шурик, прижимая вялую руку трупа к груди. – Как же так, Лелечка...

Идиот, можно подумать, она сейчас встанет и ответит.

Но делать-то что? До приезда ментов считанные секунды остались. Он почти реально ощущал прикосновения холода к запястьям, вонь камеры и тупое презрение стада, которое будет осуждать не за убийство, а за бессмысленность сего действа.

С Женькой иначе было бы, с Женькой – ревность и страсть. Изысканность способа, неотвратимость, пламя, пожирающее изнутри, страдания тела в обмен на страдания души... таблетки-таблетки-таблетки. Пластиковая оболочка флакона нагрелась, стала мокрой от пота и насквозь пропиталась запахом его страха. Да, именно так, именно пластик и именно пропитался, пусть и невозможно, но разум твердит свое.

Разум требует избавиться от улики. Сейчас, немедленно, пока в вытье Шурика, в стонах старухи, вздохах и бормотании Милослава и удивленных, выпученных глазах самочки-соседки догорают последние секунды времени.

Он вытащил флакон, решив бросить его под стол – пусть разбираются, откуда взялся, вспомнив об отпечатках, кое-как вытер о брюки. Пластик по-прежнему был теплым и влажным на ощупь. Нет, не выйдет, отпечатки останутся, надо бы платочком, а лучше и платком, и скатертью, и вообще засунуть в коробку, положить камень и в реку... или в унитаз.

Хорошая мысль, жаль, что запоздала, теперь, если он попробует выйти, это заметят, потребуют объяснений.

А вот следующий вариант поразил его своим изяществом. И обрадовал, – это был выход, достойный его разума, позволяющий просто и элегантно обойти все проблемы разом.

Ну что, стерва, не вышло? Мы еще посмотрим, кто кого переиграет!

Обернувшись к жене, он усмехнулся и подмигнул, та, кажется, не заметила. А вот овечья мордочка соседки удивленно вытянулась. И куда она уставилась? Видит? Поняла?

Проклятье!

Брат

Какой пассаж! Какой поворот, смерть а-ля натюрель, на десерт, вместо безе с грецким орехом, эклеров и французского сыра... Это вам не тирамису, это блюдо для избранных, и лестно, что его тоже включили в круг, позволив наблюдать, изъявить притворное сочувствие.

Все здесь притворяются, в этом он не сомневался ни на секунду, но тем не менее продолжал всматриваться в лица, отмечая новые и новые детали. Прикушенная до крови губа и красная помада становится еще более яркой, как и румянец на острых скулах Женечки. Грудь в кружевах вздымается, и розовая кожа горит, не то от волнения, не то от незримого прикосновения его взгляда, круглые капельки пота скользят в ложбинку, смывая молочно-булочный запах.

Что может быть сексуальнее смерти?

Желание в нем самом было непередаваемо острым, и Милослав со страхом и стыдом тем не менее наслаждался каждым мгновеньем.

Острые каблуки и тонкие ремешки на стройных лодыжках Лелиных ног. Край чулочка в разрезе платья, приоткрытые глаза, манящие, кукольные, неживые. Жаль, что нельзя сделать фото.

Или... Нет, не получится.

Звонок в дверь электрическим током прокатился по нервам, и Милослав застонал, на всякий случай прижав руки к груди. Больное сердце – это прилично, это люди поймут, оставят в покое и в скором времени позабудут, позволив наблюдать за происходящим.

Так и вышло. Ему помогли перебраться на диванчик у стены, вежливо попросив не уходить, накапали в стаканчик валерианки и корвалола – Милослав проглотил, не ощутив вкуса, и посадили рядом Леночку. О, это было неожиданно и приятно, оцепеневшая и беспомощная, она привлекала его почти так же, как Леля... она вызывала рождение новых фантазий, и с каждым судорожным вздохом ее, с каждым неловким движением, с каждым взмахом ресниц Милослав все ближе и ближе подходил к пониманию.

Прав был агент Малдер, истина рядом. На диване. Рукой к руке, горячей кожей через ткань.

Он позволил себе увлечься и даже перестал следить за происходящим, тем паче, что Лелю вскоре унесли, а смотреть на бродящих по квартире мужиков было совсем не так интересно, поэтому и первый из заданных ему вопросов он пропустил.

Списали на шок и сердце.

– И-извините, – Милослав решил быть вежливым. И слабым. И страдающим, впрочем, последнее было почти правдой – он страдал от невозможности немедленно удовлетворить свои желания, он почти бредил, он горел страстью, каковой не испытывал уже давно.

Но тем не менее разговор с милиционером – сутулый скучный человечек, все тайные желания которого прописаны в складках морщин, опущенных уголках губ да мешках под глазами – помог придти в норму. Впрочем, отвечать Милослав старался честно, и даже более-менее точно вспомнил, кто и когда выходил из-за стола.

Это было интересно, это было частью представления, а ему хотелось продолжить игру, ощутив на кончике языка терпкое послевкусие смерти.

– Так значит, когда вы вернулись, все остальные уже сидели?

Вот же надоедливый!

– Да, – ответил Милослав и нахмурился. Сидели? Старуха и Герман были, они, кажется, вообще не покидали зала. Женечка тоже сидела, закинув ногу за ногу, и смеялась над какой-то шуткой, громко так, неестественно даже, да и в позе ее, как теперь казалось, явственно проскальзывала напряженность. Вельский и Леночка... Леночка сразу плюхнулась на место и отодвинулась от него, а Вельский некоторое время стоял в проходе.

Кажется так.

– Спасибо, вы нам очень помогли, – вежливо ответил Сутулый, сутулясь еще больше. Врал он, ничем Милослав не помог, потому что помочь в этой ситуации было невозможно – смерть пришла на цыпочках и следов ее не обнаружить никому.

– Ой, смотрите, что это там? – Вельский, наклонившись, вытащил из-под кресла желтую тубу с плотно притертой крышкой. Сквозь полупрозрачный пластик было видно, как перекатываются внутри круглые гранулы таблеток. – Я смотрю, а оно там бликует... извините, что так, руками...

Наследник

Мать-мать-мать же твою через колено! Лелька, ну что ж она так? Нет, она как раз не виновата – это Герман понимал, но злился почему-то именно на нее. А потом Вельский вытащил таблетки – может статься, совсем безобидные таблетки, Лелькины же, но-шпу или аспирин там – и Герман разозлился уже на Вельского. Притворялся тот, и бездарно, неужели поверят в «случайную» находку?

– Геночка, – пропела Дарья Вацлававна, хватаясь за сердце. – Это же мои, пропавшие вчера! Я узнала коробочку.

Молчала бы, карга старая! Узнала она. Конечно, узнает, у нее этим добром половина аптечки забита.

Сейчас он ненавидел старуху сильнее обычного и совсем даже не стыдился этого чувства. Кажущаяся беспомощность Императрицы подстегивала нервы адреналином, затягивала горло петлей ожидания, которое с каждым днем становилось все более и более тягостным.

А она еще и подначивала постоянно, разыгрывала приступы болезни или же – вот как сейчас – откровенно подставляла.

– Это ваше? – следак смотрел не на Дарью Вацлавовну, а на Германа.

– Ну, конечно, наше! То есть мое, – подкинула полешек в огонь старушенция. – Ой, Кешенька, если бы вы знали, как я вам благодарна. Мне пришлось новую банку открыть, а значит, в запасе совсем ничего не осталось. А вдруг бы с рецептом тянуть начали? С врачами это случается, вечно у них тысяча причин находится, чтобы отказать больному человеку... потом, даже с рецептом, попробуй достань! Заказывать приходится, ждать, нервничать. А мне нервничать нельзя!

Переиграла. Впрочем, кроме Германа этого никто не заметил, Дарью Вацлавовну слушали внимательнейшим образом.

– Одного понять не могу, – Дарья Вацлавовна взглядом следила за тем, как таблетки упаковывают в пластиковый пакет, возмущаться или требовать найденное лекарство, слава богу, не пыталась. – Как они к Лелечке попали?

Вельский нервно дернулся, Милослав пожал плечами, а следак вперился в Германа. Придется отвечать.

– Не знаю. Я из комнаты не выходил.

– Да, да, Геночка от меня ни на шаг. Да и зачем ему Лелю убивать? Ведь убийства без мотива не бывает, правда?

С Дарьей Вацлавовной поспешили согласиться. А Леночка – еще одно наказание на его голову – вдруг громко сказала:

– А он их из кармана вынул, – и ткнула пальцем в Вельского. – Я видела. Он весь вечер что-то в кармане щупал, а когда Л-Леля уп-пала...

Вельский медленно поднялся и шагнул к диванчику, руки его, сжатые в кулаки, поднялись над кучерявой Леночкиной макушкой.

– Эй, гражданин, полегче!

– Ну ты, паскуда, ты на кого пасть раззявила? – от следака Вельский отмахнулся, а тот от удара отлетел и, грохнувшись на стол, взвыл.

– М-мама, – пискнула Леночка, закрыв глазки.

А он чуял же, знал, что будут от нее проблемы... вот, пожалуйста. Впрочем, Вельский – не проблема, раз в ухо и второй – в брюхо, а как согнется – добить третьим, по шее. Подоспевшие менты тут же скрутили слабо рыпающегося соседа. Щелкнули наручники, раздался приглушенный мат и только Женечка, театрально всхлипнув, сообщила:

– А он всегда нервным был... вспыльчивым... он ведь гений.

Последнее, как показалось Герману, произнесено было с явной издевкой.

* * *

Но однажды равновесие часов все же нарушилось, причиной тому стало событие глобальное – смерть Вацлава. Произошла она обыкновенно и даже буднично – во сне, и поначалу вызвала у Фединой чувства смешанные, но с горем ничего общего не имеющие. Первое, о чем подумалось, что теперь некому будет терроризировать Милочку непосильными требованиями, второе – придется возиться с похоронами, ну а третьим стало недоумение по поводу дальнейшей жизни.

Похороны, кладбище, поминки, где не было родни, зато были коллеги – череда лиц, вежливые соболезнования, и ей, и Сержу, и Дарье, ставшей почти точной копией матери. Милочке... Милочка рыдал, Милочка не стеснялся показывать чувства, Милочка выделялся из этой черно-унылой толпы искренностью чувств, а на него смотрели с удивлением.

С презрением?

Он же маленький еще, в шестнадцать лет и потерять отца...

Беспомощный.

Пьяный.

Кто и когда поднес Милочке водки, Анжела не заметила. Возможно, он сам, подражая взрослым, в тщетной надежде залить горе спиртным, опрокинул стопку. Возможно, не одну. И даже не две. Милочка стоял, опираясь обеими руками на стол, широко расставив ноги, нагнувшись так, что вывалившийся галстук почти доставал до ботинок. Ужасающая картина эта привлекла внимание всех, люди стояли, не пытаясь помочь мальчику, только переглядывались, перешептывались, улыбались... что может быть неуместнее улыбок на поминках?

А Милочку вырвало. Прямо на скатерть, на накрахмаленную скатерть-салфетки-тарелки-вилки-ложки-соусницы-цветы...

Это было ужасно. Анжела закрыла глаза, она бы и уши заткнула, чтобы не слышать ни характерных звуков, издаваемых Милочкой, ни звона бьющейся посуды, ни глухого звука падения, ни сочувственного голоса рядом:

– Тяжелый ребенок. Не переживайте, случается.

Тем же вечером состоялся разговор, положивший начало переменам. Затеял его Сергей. Он был бледен, хмур и с трудом сдерживал ярость, которая, впрочем, проглядывала в резких движениях, во взгляде, в ледяном тоне.

– Случившееся сегодня – закономерно.

Руки скрещены на груди, круглые очки съехали на кончик носа, губы брезгливо поджаты – до чего он похож на Вацлава.

– Вы извините меня, пожалуйста, за то, что я собираюсь сказать. Вероятно, вы сочтете это проявлением неблагодарности, хотя видит бог, я куда более благодарен вам за все, чем эта мелкая сволочь.

Про кого это он? Про Милочку?

– Любовь слепа, вы не видите, во что он превратился, – Серж сел. Кресло с высокой спинкой, массивный стол, на черной лакированной поверхности которого отражаются огоньки люстры. Серебряный подсвечник. Серебряная чернильница. Серебряное перо, запаянное в кусок хрусталя. Вещей мало, но каждая из них прочно связана с Вацлавом.

Или уже с Сергеем.

И так же, как отец, Сергей оказался неоправданно жесток. Он говорил, что делает все ради блага, ее и Милочки, во избежание каких-то ужасных последствий бездействия, а Федина из последних сил сдерживала слезы, она понимала – Сергей просто желает отослать ее прочь, во вторую квартиру, запретить видеться с Милочкой...

Но как она будет жить? Как?

* * *

Скучно.

За окном снова дождь, и рама протекает. На широком, свежевыкрашенном подоконнике лужа, столько лет прошло, а кажется – та же, прежняя, позабытая в день Ванькиной смерти. И Федина смотрит на лужу, слушает, как с шелестом, с хлюпаньем, будто бы со вздохом даже, разбиваются о пол капли. Вытереть? Полотенце ведь рядышком, скручено махровым жгутом, но сухое – она так и не решилась нарушить водяную гладь.

Федина думала о жизни. И чудилось – мысли те же самые, прежние, оставленные в кладовой квартиры, поросшие пылью, но меж тем целехонькие. Про жизнь, которая по кругу, про то, что прожито, достигнуто, потеряно...

Звонок в дверь. Подниматься надо, идти, открывать. Кто на этот раз? Дашка или Серж? Милочка-то не заходит, не пускают его, сволочи, заперли, «оградили от влияния».

– Теть Желла, ну что вы в темноте сидите? Опять горюете? А я билеты в оперу взяла, пойдете со мной?

Шумная Дашка, нарядная Дашка, а иногда, особенно, когда боком повернется, то и не Дашка – Элька. То же узкое лицо с тонким длинноватым носом, те же губы сердечком, та же длинная шея на опущенных вниз плечиках, и шарфик тот же... нет, не тот, но похож – белый шелк небрежным узлом.

– Ой, ну как вы все запустили! Я тете Клаве скажу, чтоб зашла, убралась. Желла, ну нельзя же так с собой! Ну что вы, право слово, как затворница!

Рокочущий голосок, не по-женски басовитый, вода по камушкам... вода на подоконнике... трудно мысли удержать. Что нужно этой девчонке? Дрянная, она Милочку не любит, ни капельки, никогда не любила, завистливая дрянь.

И платье, где она взяла это желтое платье с красными пуговицами и воротником-апаш? Назло с антресолей вытащила, чтоб про Эльку напомнить. У Эльки было все, а у Фединой ничего. Но Федина умнее, Федина живучее, она сумела, она украла у Эльки и квартиру, и Милочку, но вот теперь – жизнь-то по кругу, как стрелочки по циферблату, – украли и у Фединой.

– Он учится, – тихо сказала Дашка, отводя взгляд. – В Москве. Сережка устроил. Хороший университет, ему там очень нравится. Друзья появились. Вот.

Врет все! Откуда университет, Милочка ведь маленький, Милочка еще школу не окончил...

– Вот сессию сдаст и приедет. Тетя Желлочка, а пойдемте к нам? На чай?

– Вон! – Федина швырнула в наглую девчонку тряпкой. Давно надо было проучить, чтобы не врала, чтобы не оговаривала Милочку. Завистница! – Убирайся! Ненавижу!

В последнем она была искренна.