Текст книги "Тайны Пушкина"

Рана Пушкина была слишком опасна для продолжения дела, и оно кончилось. Сделав выстрел, он упал и два раза терял сознание; после нескольких минут забытья, он, наконец, пришел в себя и уже более не лишался чувств. Положенный в тряские сани, он на расстоянии полу-версты самой скверной дороги, сильно страдал, но не жаловался.

Барон Геккерн, поддерживаемый мною, дошел до своих саней, где дожидался, пока не тронулись сани его противника, и я мог сопутствовать ему до Петербурга. В продолжении всего дела обе стороны были спокойны – исполнены достоинства..»

Хронограф:

Значит, Вы выстрелили первым, не доходя до барьера. Между противниками было 11 шагов. Вблизи Вас видел только Ваш секундант виконт д’Аршиак. То есть, наличие на Вас бронежилета – кирасы после пулевого ранения мог заметить только он. Данзас ничего не видел. Это в том случае, если принимать за правду всё, написанное д’Аршиаком, если никакие нюансы не пропущены сознательно. А что говорит подполковник Данзас?

Дантес:

«… Слова Александра Сергеевича, когда он поднялся, опершись левой рукой, были следующие: «Погодите, я чувствую еще себя в силе сделать мой выстрел». Тогда действительно я подал ему пистолет в обмен того, который был у него в руке и ствол которого набился снегом при падении раненого; но я не могу оставить без возражения замечания г-на д`Аршиака, будто бы он имел право оспаривать обмен пистолета и был удержан в том знаком со стороны г-на Геккерна. Обмен пистолета не мог подать поводу во время поединка ни к какому спору. По условию каждый из противников имел право выстрелить, пистолеты были с пистонами, следовательно, осечки быть не могло; снег, забившийся в дуло пистолета Александра Сергеевича, усилил бы только удар выстрела, а не отвратил бы его. Что до меня касается, я почитаю оскорбительным для памяти Пушкина предположение, будто он стрелял в противника своего с преимуществами, на которые не имел права. Противники шли друг на друга грудью; когда Пушкин упал, то господин Геккерн сделал движение к нему, после слов же Пушкина, что он хочет стрелять, он возвратился на свое место, став боком и прикрыв грудь свою правой рукой… когда раненный в руку Геккерн упал, тогда Пушкин бросил свой пистолет в сторону, сказав: «Браво».

Хронограф:

Жаль, что из-за моей горячности с нами сейчас нет Пушкина. Александр Сергеевич! Наталья Николаевна! Вы уж простите меня, бога ради! Где вы? (Уходит)

Геккерн и Дантес переглядываются

Геккерн:

Кажется, мы одни?

Дантес:

Да. Давно хотел спросить у тебя, мой драгоценный, но всё не решался…

Геккерн:

Спрашивай, мой сладенький, как всегда, внимательно слушаю тебя.

Дантес:

Тогда, на вечере у Лерхенфельдов, в доме баварского посланника, ты в точности сделал всё, о чём я тебя просил?

Геккерн:

Я не помню дословно о чём ты просил, но, кажется, да.

Дантес:

Тогда, будь любезен. Перескажи мне всё, что ты помнишь о том деле.

Геккерн:

Да-да! Я хорошо помню, как ты поручил мне встретиться тем же вечером с ней у Лерхенфельдов и поговорить, чтобы выяснить окончательно: на что ещё ты можешь рассчитывать в дальнейшем. Я встретился с ней и сделал всё, чтобы твоя mademoiselle Katherine, сестра мадам, не слышала ничего из нашего разговора. Я спросил: не была ли она вчера у Вяземских. Получив подтверждение, сказал, что так и думал, и что она может оказать мне большую услугу. Затем я рассказал ей о том, что с тобой якобы произошло дома: как слуга разбудил меня в два часа ночи, сообщив о твоих страданиях, стонах, рыданиях и слезах, как я будто бы задавал тебе множество вопросов, но ничего от тебя не узнал…

Впрочем, сказал я ей, в этом не было особой необходимости, поскольку мне и так было известно о том, что ты потерял из-за неё голову. Подтверждение тому – настолько явная перемена в твоём поведении и характере, что даже муж мадам это заметил и понял. После того я как бы случайно, как о деле давно всем известном, выразил уверенность в том, что между тобой и её мужем объяснение уже якобы произошло, и что я обращаюсь к ней теперь исключительно потому, что хочу избавить от страданий тебя. Мне необходимо было создать впечатление, что ты действовал скрытно от меня, и что я всего лишь забочусь о тебе, как отец о сыне.

Дантес:

Так, всё правильно, моё сокровище. Что было потом?

Геккерн:

Потом было самое главное. Я намекнул ей, что осведомлён о гораздо большей степени ваших интимных отношений, чем думают окружающие. Она заволновалась, начала оправдываться, отрицать, уверять, что это не так. Но я дал ей понять, что, судя по её поведению, всё именно так, что мне с высоты моего жизненного опыта всё хорошо видно. Потом я добавил, что всего лишь забочусь о её будущем и её здоровье. В завершении разговора я попросил её держать в тайне от тебя факт моей встречи с ней и содержание нашей беседы, иначе… Тут она побледнела. Я раскланялся и покинул её.

Дантес:

Ты уверен, что она рассказала о вашей встрече своему психопату?

Геккерн:

Разумеется. Никогда в этом не сомневался.

Дантес:

Но почему он не направил своего издевательского письма тебе тогда? Ведь писано было оно ещё осенью 1836 года?

Геккерн:

Милый, не делай вид, будто ты забыл о причине! Благодаря твоей женитьбе на Катрин мы сумели прийти к соглашению о том, что месье отзывает свой вызов на одном категорическом определенном условии: ни ты, ни я ни под каким предлогом никогда не будем приняты в доме Пушкиных и не будем пытаться искать встречи с мадам Пушкиной. Но ты нарушил это условие 23 января 1837 года, когда вызвал мадам на свидание, как поводом, воспользовавшись именно своим браком с её сестрой Катрин. Ты сослался на то, что это свидание имеет отношение также и к его жене, и: если оно не состоится – с Катрин случится непоправимое… Мы оба понимали, что ради спасения родной сестры она придет на свидание к кому угодно.

Возвращается Хронограф.

Хронограф:

Слава богу, удалось хотя бы извиниться за свою горячность. Очень надеюсь, что они ещё вернутся. Господа, вам, надеюсь не было скучно в моем отсутствии?

Геккерн:

Ну, что вы! Могли бы и не торопиться.

Хронограф:

Я слышал конец Вашей тирады, барон, и хотел бы немного пояснить её, дабы расставить все точки над «и».

Геккерн:

Извольте.

Хронограф

В 1908 году были опубликованы воспоминания старшей дочери Натальи Николаевны от её брака с Ланским. Александры Петровны Араповой, в том числе об устном рассказе её матери о том самом рандеву с Дантесом в январе 37-го года. Зная характер Натальи Николаевны и её отношение к дочери, можно с полной уверенностью сказать, что данное рандеву, безусловно, имело место. Насчет деталей рассказа, конечно, можно вести дискуссии, но факта самого рандеву отрицать никак невозможно. Тем более, что она, как обычно, обо всём рассказала мужу.

Дантес:

Почему? Зачем? Какая глупость!

Хронограф:

Он – её муж, месье. Отец её детей. Единственный кормилец семьи и защитник её чести. И ещё, знаю, вам обоим это неприятно слышать, но она… любила его.

Дантес:

Бред! Кто вам сказал?! Она любила меня! Красавца! Кавалергарда! В конце концов, её остроумного ровесника, а не какого-то психованного старикашку!

Хронограф:

Жорж, уймитесь, не то Пушкин услышит, вернётся и опять набьёт Вам морду.

Геккерн (Дантесу):

Милый, он прав. Прекрати истерику. Поверь, ни одна женщина не стоит тебя.

Хронограф

Арапова сообщает: «Местом свидания была избрана квартира Идалии Григорьевны Полетики, в кавалергардских казармах, так как муж ее состоял офицером этого полка… Наталья Николаевна сошлась с ней на дружественную ногу…» Итак, она появляется, видится с Дантесом и сразу понимает, что в своей записке он ей просто солгал. Всё оказалось, как продолжает Александра Петровна «… лишь хитростью влюбленного человека. Это открытие возмутило ее до глубины души и, тотчас же, прервав беседу, она твердо заявила Геккерну, что останется навек глуха к его мольбам и заклинаниям, и что это первое, его угрозами вынужденное, свидание станет последним».

Иван Петрович Сахаров, русский этнограф-фольклорист и палеограф, рассказывает о том, как 24 января: «… приходили мы, я и Якубович, к Пушкину. Пушкин сидел на стуле; на полу лежала медвежья шкура; на ней сидела жена Пушкина, положа свою голову на колени к мужу. Это было в воскресенье. А через три дня уже Пушкин стрелялся.» Судя по всему, Сахаров и Якубович случайно застали окончание какой-то семейной сцены, серьёзного разговора, но при этом явно, что никакого конфликта между супругами не было, и Александр Сергеевич только утешал свою жену.

Дантес:

И опять он ей поверил? Досадно.

Хронограф:

А кому было верить любящему супругу? Вам? Слухам? Или всё-таки своему сердцу? Как можно верить Вам, Жорж, ведь всего за два месяца до того последнего свидания Вы сообщали своей невесте вот это (протягивает Дантесу его письмо)

Дантес (с неудовольствием читает):

21 ноября 1836 года. Моя любезная Катрин! Нынче утром я виделся с известной дамой, и, как всегда, моя возлюбленная, подчинился Вашим высочайшим повелениям; я формально объявил, что был бы чрезвычайно ей обязан, если бы она соблаговолила оставить эти переговоры, совершенно бесполезные, и коль Месье не довольно умен, чтобы понять, что только он и играет дурацкую роль в этой истории, то она, естественно, напрасно тратит время, желая ему это объяснить.

Появляется Пушкин за руку с Натали

Пушкин

Господа! Ничего не изменилось. И мнение моё о вас и обо всём этом гнусном деле – всё то же, барон! Позвольте мне подвести итог тому, что произошло. Поведение вашего сына было мне известно уже давно и не могло быть для меня безразличным. Я довольствовался ролью наблюдателя, готовый вмешаться, когда сочту это своевременным. Случай, который во всякое другое время был бы мне крайне неприятен, весьма кстати вывел меня из затруднения: я получил анонимные письма. Я увидел, что время пришло, и воспользовался этим. Остальное вы знаете: я заставил вашего сына играть роль столь жалкую, что моя жена, удивленная такой трусостью и пошлостью, не могла удержаться от смеха, и то чувство, которое, быть может, и вызывала в ней эта великая и возвышенная страсть, угасло в презрении самом спокойном и отвращении вполне заслуженном. Я вынужден признать, барон, что ваша собственная роль была не совсем прилична. Вы, представитель коронованной особы, вы отечески сводничали вашему сыну. По-видимому, всем его поведением (впрочем, в достаточной степени неловким) руководили вы. Это вы, вероятно, диктовали ему пошлости, которые он отпускал, и нелепости, которые он осмеливался писать. Подобно бесстыжей старухе, вы подстерегали мою жену по всем углам, чтобы говорить ей о любви вашего незаконнорожденного или так называемого сына; а когда, заболев сифилисом, он должен был сидеть дома, вы говорили, что он умирает от любви к ней; вы бормотали ей: верните мне моего сына. Вы хорошо понимаете, барон, что после всего этого я не могу терпеть, чтобы моя семья имела какие бы то ни было сношения с вашей. Только на этом условии согласился я не давать хода этому грязному делу и не обесчестить вас в глазах дворов нашего и вашего, к чему я имел и возможность и намерение. Я не желаю, чтобы моя жена выслушивала впредь ваши отеческие увещания. Я не могу позволить, чтобы ваш сын, после своего мерзкого поведения, смел разговаривать с моей женой, и еще того менее – чтобы он отпускал ей казарменные каламбуры и разыгрывал преданность и несчастную любовь, тогда как он просто плут и подлец. Итак, я вынужден обратиться к вам, чтобы просить вас положить конец всем этим проискам, если вы хотите избежать нового скандала, перед которым, конечно, я не остановлюсь. Имею честь быть, барон, ваш нижайший и покорнейший слуга. Александр Пушкин.

Хронограф (аплодирует стоя):

Браво! Браво, Пушкин!

Дантес:

Сукин сын! (на всякий случай отбегает)

Геккерн:

Какие анонимные письма? Что за ерунда? Клевета! Я не писал никаких анонимных писем! Почерковедами, графологами доподлинно установлено, что писавший их был русским, был славянином!

Хронограф:

Естественно, барон! Конечно, русским. Вы, и ваш сладкий сынок, всегда были чрезвычайно осторожны и осмотрительны. Вы не писали в таком количестве экземпляров, которое разошлось по городу, вы вообще не писали… но вы – диктовали. А записывал писарь, слуга. А писари в России, конечно, русские.

Натали смеётся и обнимает Пушкина.

Пушкин (обращается к Натали):

 
О, как милее ты, смиренница моя!
О, как мучительно тобою счастлив я,
Когда, склоняяся на долгие моленья,
Ты предаёшься мне, нежна без упоенья,
Стыдливо-холодна, восторгу моему
Едва ответствуешь, не внемлешь ничему
И оживляешься потом всё боле, боле —
И делишь, наконец, мой пламень поневоле!
 

Геккерн:

А, может быть, это он сам написал? Как раб, который боится хозяина, но хочет ему досадить? Может, вовсе не мой бедный Жорж, а император был любовником мадам? Хе-хе… Месье не мог досадить хозяину, не мог, не смел и не имел права вызвать его на дуэль, и тогда он сам выдумал эти «дипломы рогоносца». Жалкий слуга своего царя!

Пушкин:

Ах, ты – старый каналья! Ну, держись!.. (пытается наброситься, но Хронографу удается их разделить)

Хронограф:

Господа! Я готов доказать, что барон лжет, и что Александр Сергеевич верно догадался, практически сразу вычислив автора анонимки. Для начала же напомню тот самый текст: «Полные кавалеры, Командоры и кавалеры Светлейшего Ордена Всех Рогоносцев, собравшихся в Великом Капитуле под председательством достопочтенного Великого Магистра Ордена Его Превосходительства Д. Л. Нарышкина, единодушно избрали господина Александра Пушкина коадъютором Великого магистра Ордена Всех Рогоносцев и историографом Ордена. Непременный секретарь граф И. Борх» Это не вполне точный перевод с французского языка. Точный перевод пасквиля выглядит следующим образом: «Рыцари Большого Креста, Командоры и Рыцари светлейшего Ордена Рогоносцев, собравшись в Великий капитул под председательством досточтимого Великого магистра Е (го) П (преимущества) Д. Л. Нарышкина, с общего согласия назначили (как вариант – „единодушно назвали“) господина Александра Пушкина коадъютером Великого магистра Ордена и историографом Ордена. Непременный секретарь: граф И. Борх».

Геккерн:

Ну, и что здесь может намекать на моё авторство? Ничего. Да, он сам и сочинил, это ничтожество хотело досадить августейшему любовнику мадам. Жена Дмитрия Львовича Нарышкина, обер-егермейстера двора Александра I, Мария Антоновна, фактически официально 14 лет кряду была фавориткой покойного императора, а потом сбежала с флигель-адъютантом государя в Париж – и от императора, и от мужа-рогоносца. Иосиф Борх – человек тщеславный, но бедный и лишенный каких бы то ни было талантов, женился по расчёту на Любови Голынской – женщине богатой, красивой, но легкомысленной и пустой. Мадам Пушкина была ее троюродной племянницей. Обе красавицы, одновременно явились в петербургском свете. Двору было угодно, чтобы обе они украшали балы в Аничковом дворце. Для этого их мужьям было присвоено низшее придворное звание камер-юнкеров – Борху в апреле 1832 года, тогда же его произвели в должность протоколиста, а Пушкину – в конце 1833 года. В апреле 1835 года последовало новое повышение Борху – чин титулярного советника. Такая внезапная и ничем не заслуженная карьера была вызвана причинами, хорошо известными всему Петербургу – Любовь Борх сожительствовала с императором, а её муж – с министром Уваровым. Пасквиль весьма прозрачно намекал на то, что и у месье Пушкина – точно такая же участь штатного рогоносца. С помощью анонимных писем на самого себя, распространяемых им же по всему Петербургу, Пушкин хотел сообщить государю, что ему известно о любовных отношениях между императором и мадам. Мелкая месть, господа!

Пушкин (Геккерну):

Мерзавец! Клевета и подлость ваша – не имеют пределов!

Дантес:

Браво! Папа, браво! Наконец, ты его разоблачил этого бумагомараку и интригана!

Хронограф:

Не спешите ликовать, господа! Я только начал. Александру Христофоровичу Бенкендорфу. 21 ноября 1836 г. Петербург

Пушкин:

Граф! Считаю себя вправе и даже обязанным сообщить вашему сиятельству о том, что недавно произошло в моем семействе. Утром 4 ноября я получил три экземпляра анонимного письма, оскорбительного для моей чести и чести моей жены. По виду бумаги, по слогу письма, по тому, как оно было составлено, я с первой же минуты понял, что оно исходит от иностранца, от человека высшего общества, от дипломата. Я убедился, что анонимное письмо исходило от г-на Геккерена, о чем считаю своим долгом довести до сведения правительства и общества

По представлению Бенкендорфа 23 ноября я был принят государем.

Хронограф:

Итак, Пушкин обращается за защитой от якобы им самим же написанного пасквиля к якобы своему же обидчику – императору Николаю I. Вам уже этот факт не кажется странным?

Геккерн:

Креститься надо, ежели кажется.

Хронограф:

Барон, прошу не перебивать. Кстати, обратимся вначале к некоторым фактам Вашей биографии. Титул барона Вы получили, служа врагу России узурпатору Бонапарту. Примерно в то же время Вы приняли католическую веру. Затем вы последовательно служили сначала секретарём дипломатической миссии в Лиссабоне, в Стокгольме и в Берлине пока в 1822 году в тридцатилетнем возрасте не появились в дипломатическом представительстве королевства Нидерланды в Санкт-Петербурге. Первоначально Вы были поверенным в делах нидерландского посольства, однако вскоре после трагических декабрьских событий на Сенатской площади 1825 года пошли на повышение: Вас назначили посланником короля Вильгельма из рода принцев Оранских. Обо всем этом Пушкину было хорошо известно ещё до женитьбы на Наталье Николаевне. Ознакомившись с текстом пасквиля, Александр Сергеевич тут же догадался, что он исходит от иностранца, от человека высшего общества и дипломата. Что же именно в тексте могло подтолкнуть к таким выводам?

Дантес:

Ничего. Я, например, ничего такого не заметил. Я правильно говорю, папа?

Геккерн:

Как изрек некогда великий мудрец Конфуций: «Трудно искать чёрную кошку в тёмной комнате, особенно если её там нет.»

Хронограф

Ваша начитанность будет учтена при изучении текста. В пасквиле нашла отражение причудливая смесь терминов, использовавшихся духовно-рыцарскими орденами, католической церковью и масонством. Из этого следует, что составитель документа хорошо владел этой терминологией.

Геккерн:

Ну, и что? Граф Соллогуб, например, тоже был масоном, прекрасно разбирался в тех же терминах и, к тому же, всем известно, что в не далее как 1836 году у него были неприятности с месье, едва не завершившиеся дуэлью.

Хронограф:

Что ж… Обратимся к словам самого Владимира Александровича Соллогуба. В ноябре 1836 года граф пишет о ситуации следующее: «Тут уже было не то, что история со мной (Соллогуб имеет в виду вызов на дуэль, который Пушкин послал ему весной 1836 года). Со мной я за Пушкина не боялся. Ни у одного русского рука на него бы не поднялась; но французу русской славы жалеть было нечего».

Натали аплодирует.

Обратите внимание на редкостное словечко «Коадъю́тор»: епископ-коадъютор – католический епископ, назначаемый Святым Престолом в определенную епархию. Титулярный епископ носит исторический титул города, который или уже не существует, или находится на достижимых территориях. Святой Престол – это Папский Престол Какому православному близка вся эта католическая терминология? Никакому. Только католику. А кто у нас католик? Барон Геккерн.

О рогоносцах. Термин этот ведет свое родоначалие с тех незапамятных времен, когда древние воины носили шлемы, увенчанные рогами – символом сексуальной силы и агрессии. Носить рога было признаком мужества и непобедимости. Но… у каких народов? Славяне и викинги рогов не носили. Зато изображения рогатых шлемов были обнаружены на арке в городе Оранж на юге Франции. Сама тематика – рогоносец ты или не рогоносец, – порождение Западной цивилизации, не свойственное России ни в какие времена. По поводу Оранжа: династическим знаком, изображенным на гербе первых правителей этого города, являлся рог. Происхождение названия династии голландских королей, начиная с Вильгельма Оранского восходит к названию того самого княжества Оранж, которым владели его предки. К дому Оранских принадлежал и тот самый Вильгельм Оранский-Нассау, чьим послом в России являлся кто? Барон Геккерн.

Пушкин (смеется):

Вот из каких вековых глубин рога-то растут! У нас, русских, было свое особое предназначение в истории. У греков мы взяли евангелие и предания. Наше духовенство, до Феофана, было достойно уважения, оно никогда не пятнало себя низостями папизма и, конечно, никогда не вызвало бы раскола в тот момент, когда человечество больше всего нуждалось в единстве.

Пробуждение России, развитие ее могущества, ее движение к единству, величественная драма, начавшаяся в Угличе и закончившаяся в Ипатьевском монастыре, – как, неужели всё это не история, а лишь бледный и полузабытый сон? А Петр Великий, который один есть целая всемирная история! А Екатерина II, которая поставила Россию на пороге Европы? А Александр, который привел нас в Париж? и (положа руку на сердце) разве не находите вы чего-то значительного в теперешнем положении России, чего-то такого, что поразит будущего историка?

Хотя лично я сердечно привязан к государю, но я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя. Как литератора – меня раздражают, как человека с предрассудками – я оскорблен, но клянусь честью: ни за что на свете не хотел бы я переменить отечества или иметь другую историю, кроме истории предков наших, такой, какой дал ее нам бог!

Хронограф и Натали аплодируют

Хронограф (обращается к залу):

Неужели кто-то ещё сомневается в том, что умнейшему, образованнейшему человеку в России, обладавшему глубокими историческими, литературными и дипломатическими знаниями, гениальному поэту и дешифровальщику, – не хватило умения догадаться, что пасквиль исходит от иностранца, от человека высшего общества и дипломата? Кстати, помимо чести и достоинства самого Пушкина, пасквиль порочил и имя русского императора, честь его супруги императрицы Александры, честь самого рода Романовых, нарочито выставляя их на посмешище перед всем светом. Принимая вызов западноевропейского посла, Пушкин шёл к барьеру, защищая перед всем миром не только и не столько своё имя, сколько честь русского народа, честь всей России.

Пушкин принял пулю, летевшую в нашу Родину, заслонив её своей жизнью. И то, что сделал император для семьи погибшего русского человека – Александра Сергеевича Пушкина, не было актом прекраснодушного милосердия, а было долгом благодарной России перед его светлой памятью.

 
«И буду долго тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокий век восславил я свободу
И милость к падшим призывал…»
 

Натали:

 
Духовным светом очарован
Был зал исполнен дум и чувств,
Когда меж потолком и полом
Стихи читались наизусть.
Как животворные потоки,
Которых вплавь не пересечь,
Сияли пушкинские строки,
Текла торжественная речь.
А рядом, за прикрытой дверью,
Гремела музыка с утра,
Там ряженая в пух и перья
Толпа несла своё «ура»,
Хрипели тучные игрушки,
И ухмылялся карнавал
Под небом, где родился Пушкин
И милость к падшим призывал.
 

10 января – 10 февраля 2015 года. Новый Уренгой. Россия.