Текст книги "Через не хочу"

Елена Колина
Через не хочу

Я полагал, что задача литературы – запечатлеть уходящее время.

Но мое собственное время текло между пальцев.

И. Башевис Зингер

«Золотая молодежь» – нарицательное название молодых людей, чью жизнь и будущее в основном устроили их влиятельные или высокопоставленные родители, из-за чего она стала легкой и беззаботной, а сами они стали ее прожигателями.

Википедия

Любое использование материала данной книги, полностью или частично, без разрешения правообладателя запрещается.

© Е. Колина, 2015

© ООО «Издательство АСТ», 2015

* * *

Эта история произошла в стране, где «прелюбодеяние и посещение кинотеатров суть единственные формы частного предпринимательства»[1]1
  И. Бродский.


[Закрыть]. Персонажи прописаны в реальном, известном своей красотой и высокой стоимостью квартир Толстовском доме, но их личная жизнь придумана. Некоторые персонажи занимают конкретные должности, но лишь потому, что директором киностудии в городе на Неве может быть только директор Ленфильма, а секретарь райкома не может быть секретарем вообще райкома. Реальные люди, мелькающие среди персонажей, упомянуты исключительно в контексте личного опыта автора, – автор и сам удивился, когда писал эту книгу: оказывается, все со всеми вместе учились или вместе учили детей, виделись на детских днях рождения, подписывали друг у друга документы. Иногда встречаются мелкие хронологические неточности, необходимые для романного действия… Кажется, все. В общем, все совпадения случайны, все персонажи вымышленные.

* * *

От кого: Lev Reznik <[email protected]>

Кому: Татьяна Кутельман <[email protected]>

21 декабря 2012, 16:47

Мышь бессмысленная!

Вчера я вернулся из Москвы, где я заболел, с таким отвращением ко всей этой праздности, роскоши, к нечестно приобретенным и мужчинами и женщинами средствам, к этому разврату, проникшему во все слои общества, к этой нетвердости общественных правил, что решился никогда не ездить в Москву.

От кого: Татьяна Кутельман <[email protected]>

Кому: Lev Reznik <[email protected]>

21 декабря 2012, 20:55

Левка! Ты был в Москве-е?! И мне не сказа-ал?! Почему??? Секретики – от МЕНЯ?

От кого: Lev Reznik <[email protected]>

Кому: Татьяна Кутельман <[email protected]>

21 декабря 2012, 17:01

…Я не был в Москве, ты, филолог хренов! Это Толстой, Лев Николаевич. А я не уезжал из Лондона.

Вот еще Л. Н.: «С седой бородой, 6-ю детьми, с сознанием полезной и трудовой жизни, с твердой уверенностью, что не могу быть виновным, с презрением, которого я не могу не иметь к судам новым, сколько я их видел, с одним желанием, чтобы меня оставили в покое, как я всех оставляю в покое, невыносимо жить в России, с страхом, что каждый мальчик, кот[орому] лицо мое не понравится, может заставить меня сидеть на лавке перед судом, а потом в остроге… Если я не умру от злости и тоски в остроге, куда они, вероятно, посадят меня (я убедился, что они ненавидят меня), я решился переехать в Англию навсегда или до того времени, пока свобода и достоинство каждого человека не будет у нас обеспечено».

Ну, Мышь, какова связь времен? Круто?

От кого: Татьяна Кутельман <[email protected]>

Кому: Lev Reznik <[email protected]>

27 декабря 2012, 22:16

Встречалась с Жестким Продюсером, хотела показать синопсис.

Но не тут-то было! ЖэПэ не читает синопсисы, он читает логлайн, – про что кино. Голливудский стандарт 25 слов. Я сказала 9 слов, предлоги не считаются: три подруги, у одной роман с женатым, у другой развод, третья в поиске.

– Все хорошо, покажешь мне первую серию, добавь какую-то интересную мелочь, к примеру, труп.

– Труп?

– Модный тренд – это драма с элементами ситкома, с детективной линией и психологической составляющей, а не тупой женский сериал. Хочешь быть в тренде, добавь труп.

Я хочу быть в тренде. Я на труп возлагаю большие надежды.

От кого: Lev Reznik <[email protected]>

Кому: Татьяна Кутельман <[email protected]>

29 декабря 2012, 18:01

Деньги на Аришу…

Август – Сентябрь

Красивые – это другие люди

Начнем с Фиры.

Почему с Фиры? Нет никаких особенных причин начать с Фиры, кроме той, что ее все любят, ее все любят больше.

Фира была счастлива с 01.09.1981 по 01.09.1982. Затем начались Фирины Муки. Муки разделялись на несколько разных мучений. Мучение № 1, первое по времени, было до неловкости «как у всех», Мучение № 3 было изумительно оригинальным, и каждое мучение было самым болезненным: одно от неотвратимости и невозможности хоть что-то предпринять, другое, напротив, оттого, что, казалось, можно легко вмешаться, поправить. Пойми, Фира, что это Муки, Наказание, Послушание, она сообразила бы, как быть, – ее экзистенция должна выйти в трансцендентное. Иначе говоря, уткнувшись в ошеломляюще обидную надпись «Вход воспрещен. Именно тебе», нужно закрыть голову руками, сгруппироваться и правильно упасть. Фира не поняла, что это Муки, и упала неправильно. Метафизическое мышление было ей не свойственно, она не согласилась бы даже с тем, что абсолютно свободна в своих действиях и страдает только потому, что хочет этого. «Как это я хочу страдать?! Я как раз не хочу страдать! Я просто хочу, чтобы все было как я хочу!» – сказала бы Фира, не заметив, что повторила «хочу» четыре раза подряд. Она принадлежала к тому типу людей, которым кажется, что легче смириться с собственным страданием, чем принять несовершенство окружающего мира, на самом же деле это чистое лукавство, они не собираются смиряться ни с чем: и мир должен быть таким, каким Фира желала его видеть, и страдать она не хотела. Поначалу ощущала некоторую обескураженность, вела себя как человек, с которым на глазах у людей приключилась какая-то неожиданная дрянь, как было, когда примчалась в школу без юбки, скинула пальто в учительской, – сверху блузка, снизу комбинация, кружево по подолу болтается, – и успела засмеяться первой, хитрила, пытаясь сохранить хорошую мину при плохой игре. Когда на смену Мучению № 2 пришло Мучение № 3, она так себя и чувствовала, будто без юбки, стеснительно и жалко, но было уже не до того, чтобы пытаться сохранить остатки самоуважения. Фирино состояние лишь в лучшем случае можно было бы охарактеризовать как обескураженность, в худшем она была грандиозно несчастна. И если бы кто-то взялся написать «Портрет Фириной души» того времени, это были бы на весь холст одни глаза, вытаращенные глаза, смотрящие на мир с изумлением – неужели может быть так больно?..

31 августа

31 августа Резники и Кутельманы отмечали начало учебного года, одни, без чужих, – девочки, Фира и Фаина с мужьями и как бы общими детьми. Не то чтобы Резники и Кутельманы позабыли, кто чей ребенок, но Фира и Фаина, выросшие в соседних комнатах коммуналки в Толстовском доме, были друг у друга всегда, и их дети, Лева и Таня, были друг у друга всегда. Первоклассником Лева Резник, разворачивая перед учительницей свою семейную экспозицию, сказал «у меня есть Таня, она мне как брат», и учительница умилилась, Таня, повторившая за ним эту трогательную фразу «у меня есть Лева, он мне как сестра», желаемого эффекта не достигла, никто не умилился. Лева был хорошенький, как фарфоровый пастушок, а Таня – долговязая некрасивая девочка в свисающих колготках.

Дружба Фиры с Фаиной не измерялась годами, но семейная дружба Резников и Кутельманов годами вполне измерялась, – столько же, сколько девочки были замужем, около двадцати лет, и за все годы Фира ни разу не разрешила Кутельманам пригласить кого-то из их личных друзей на «семейный праздник». Семейными праздниками ею были объявлены все дни рождения и Новый год, а с тех пор как дети пошли в школу, она, оберегая свое право на единоличное владение Кутельманами, добавила к интимно-семейным мероприятиям и первое сентября. Здесь Фира была отчасти права, она как школьный учитель и Кутельман как заведующий кафедрой меряли жизнь учебными, а не календарными годами, и для них и для детей первое сентября было «как Новый год».

Кое-какие вольности Фира, конечно, скрепя сердце Кутельманам позволила: защита Кутельманом докторской диссертации, назначение его заведующим кафедрой, издание учебника праздновались не в узком семейном кругу, а «с чужими». Илья Резник, льстиво заглядывая в глаза жене, захлебываясь подхалимским восторгом, припевал: «Господин Людоед, вы самый добрый, самый справедливый тиран». В Илье пропал актер. В Илье пропал актер, в Фире пропал генерал, в Кутельманах же ничего не пропало: Эммануил Давидович – ученый с международным именем, Фаина – кандидат наук. Илья называл Кутельманов «семья заведующих»: Эммануил Давидович – заведующий кафедрой на матмехе университета, Фаина – заведующая лабораторией.

А в Фириной жизни больше не было слова «диссертация», не было «Илюшка, где диссертация, Илюшка, когда ты начнешь, Илюшка, ты должен к чему-то стремиться, Илюшка, Илюшка…» Фира окончательно смирилась с тем, что хоть Эмка как научный руководитель сделал все, что мог, Илья никогда не станет кандидатом наук. Кутельманы считают Илью немного подкаблучником, но он только на первый взгляд подкаблучник, действительно, не было случая, чтобы он не выполнил Фириных решений, но мелких решений, а главного ее решения – правильно жить – он не выполнил. Лень, неспособность идти к цели, лежание у телевизора вместо диссертации – по сути, это было предательство, подножка, которую Илья подставил ей на правильном жизненном пути. Она жертвовала, трудилась, надеялась, ждала, а он?! Последние годы Илья на ее приставания с диссертацией говорил: «Да напишу я твою диссертацию, только прекрати меня дрессировать!» – и в этом «дрессировать» была доля правды, Фира была уверена, что если заниматься со своим питомцем, сочетая ласку и таску, – а что есть педагогика, как не это, – то настанет момент, когда Илья выполнит требуемый трюк. У Фиры половина брака ушла на то, чтобы понять, что ее муж, при внешней мужественности, человек зыбкий, по-женски уклончивый, что с ним как будто в трамвае спрашиваешь «ты выходишь», он отвечает «да» и продвигается на переднюю площадку, а через три остановки обнаруживаешь его сидящим и невозмутимо читающим газету и кричишь «ка-ак, ты же сказал…» – привыкла. Впрочем, почему Илья был по-женски уклончивый, вот Фира – совсем не уклончивая, напротив.

Праздновали одни, без чужих, – и всегда у Резников, в коммуналке, в комнате, разделенной перегородками на три пенала – прихожую, спальню и гостиную. Почему не в шестикомнатной квартире Кутельманов, ведь Фире нужно было только пересечь двор Толстовского дома, войти в подъезд напротив? Нет. Фира ревностно следила, чтобы все главные события происходили у нее. Но в этот раз она решила иначе, для всего, что она придумала, больше подойдет шестикомнатная квартира Кутельманов.

Всех закружила предосенняя рабочая суета, у Кутельмана защищались аспиранты, в лаборатории Фаины запускали новую установку, она недоумевала – дети взрослые, зачем праздновать, Илья хлопотал по поводу очередного юбилея в своем НИИ, подбирал музыку, сочинял поздравительную речь, а вечером делал «свое фирменное уставшее лицо». У Фиры в школе тоже кое-что было: ремонт туалетов на втором этаже, составление расписания, для завуча начало учебного года – горячее время, но это было не важно, не имело значения. Она готовилась к празднику тщательно, радостно, и одна. В ее радостный хоровод был вовлечен только Кутельман.

За два дня до первого сентября Кутельман позвонил Фире с кафедрального телефона:

– Фирка! В моем кабинете ученые из Кембриджа, а нам на кафедру принесли продуктовые наборы.

– И что?..

– Англичан держат в моем кабинете, чтобы они не увидели, что у нас выдают продуктовые наборы… – объяснил Кутельман.

– Ты поэтому шепчешь, как шпион?

– Да. Я хотел посоветоваться. Дело неприятное, – почти засунув трубку в рот, прошипел Кутельман. – Понимаешь, у меня одного кролик, так неловко… У аспирантов тушенка, у доцентов сосиски, а у меня кролик…

Фира насторожилась – кролик, тушенный в сметане, неплохо…

– Так я хотел спросить. Как разделить кролика на всех?.. Он же мороженый… Я думал, ты знаешь…

– Эмка! Не вздумай делить кролика! Ты его честно заработал!..

– Но там еще банка горошка, и апельсины, и…

– Я что, из апельсинов буду горячее делать?..

Кутельман вздохнул, но спорить с Фирой не посмел, и кролик, выданный ему как профессору и завкафедрой, прибыл к Фире вместе с банкой горошка, десятью апельсинами, палкой полукопченой колбасы, баночкой майонеза и пачкой вафель.

Фира не поленилась съездить за город, привезла огромный букет – ветки рябины, ветки клена, а Кутельману доверила поставить ветки в ведро, засыпать песком и обложить камнями, смотрела, как он старается, и приговаривала: «Ты, Эмка, безрукий». Эмка действительно безрукий, такой учинил беспорядок и так извел Фаину – принеси, подержи, – что она обозвала его «дядюшкой Патриком». И подумала: категорически неприспособленный к хозяйству Эмка в Фириных руках стал бы другим, приспособленным. Фира так весело-требовательна в быту, что перед Ильей всегда мысленно маячит ее шуточно-всерьез сжатый кулак – попробуй только не сделай!

31-го августа Илья под Фириным присмотром перенес к Кутельманам кастрюли с салатами, противень с наполеоном, отщипнув по дороге кусочек слоеного теста, и – гордо – латку с тушеным кроликом. Сама Фира весь день сновала через двор, от своего подъезда к Фаининому, с пакетами, пакетиками и свертками. Про все свои пакеты-мешочки Фира таинственно сказала «сюрприз» и в одну из шести кутельмановских комнат велела не заглядывать.

…Сюрприз у Фиры получился, настоящий «новогодний» сюрприз!

Открывала Фирину программу «летка-енка», Фира прыгала первая, громко пела «там, там, там-парам-пам-пам», вела цепочку, останавливаясь возле каждой двери и спрашивая с интонацией Снегурочки: «Сюда? Нет, не сюда!», за ней остальные, Фаина без улыбки, за ней Лева, Таня, потом Илья, дальше всех выбрасывая длинные джинсовые ноги, а замыкал цепочку Кутельман. Все, кроме Фиры, чувствовали неловкость, взрослые, притворяясь, что им весело, ради детей, дети – для взрослых, но вскоре включились, пропрыгали по длинному коридору. Кутельман прыгал со всеми и думал: «Нужно было встать за Фирой, смотреть, как дрожит на ее шее синяя жилка, только она умеет смеяться, так высоко закидывая голову, как ребенок, взахлеб, только она умеет так ярко наслаждаться жизнью, отчего же ей дано так мало?..» Фира оглянулась, и он поймал ее направленный на Леву влюбленный взгляд, следящий, хорошо ли ему, празднично ли ему, доволен ли он… – и подумал: «Лева. Все, что она делает, она делает для Левы – все эти огни, гирлянды, песни-пляски, все для Левы».

У двери в гостиную Фира резко остановилась, Кутельман уткнулся Илье в лопатки – он все время забывал, какой Илья высокий.

По Фириной команде «раз-два-три-пуск!» вошли в гостиную, обычно скучную, тусклую, ни одной личной ноты, ни картинки, ни вазочки, ни фотографии, – и обомлели.

– Фирка, ну зачем ты…

– Ну, Фирка, ты даешь!

– Тетя Фира, как красиво…

– Мама, как в Новый год…

И Фира засветилась от счастья.

Комната мерцала, мигала гирляндами. На стене лист ватмана, на нем красным фломастером «Наши любимые дети», и фотографии: первоклассники Лева с гладиолусами и Таня, испуганная, с астрами, второй класс, третий… девятый.

Под ведром с ветками, как под елкой, гора подарков, не по одному каждому, не меньше десяти завернутых в газету свертков, а то и больше.

Леве джинсовую рубашку, Тане тонкий черный свитер, Фаине помаду, Леве нейлоновую сумку для поездок на олимпиады, Тане красную сумочку на длинном ремешке, Фаине зонтик, Илье ремень, Кутельману ремень, Илье галстук, Кутельману галстук… Дети и Илья специально долго шуршали, разворачивая газетные обертки, рассматривали подарки.

– Фирка, а тебе что?.. – спросила Фаина.

Фира, сияя, отмахнулась:

– У меня все есть! И помада, и зонтик.

Кутельман вздохнул – у нее все есть, и помада, и зонтик, и долги. Фира брала учеников, кроила-выкраивала из учительской зарплаты, каждый месяц отдавала ему долг за машину Ильи. Это было мучительно, брать было нельзя и не брать было нельзя. Отдать ей деньги за эти «новогодние подарки» нельзя – все нельзя! Вспыхнет, закричит: «Ты что?! Разве я бедная?!» Когда люди такие близкие, а материальное положение такое разное, нужно быть особенно осторожным. Фирка – гордый человек, иногда не по-хорошему гордый, болезненно самолюбивый, обидится – не простит. Зато никто не умеет быть таким счастливым. Ему повезло. Чувствовать, как от Фириных команд в нем бегают волнительные мурашки, быть рядом с Фирой, когда она так особенно, как брызги шампанского, счастлива.

Кутельман был уверен, что существует биохимическое объяснение способности быть счастливым, не открытый еще ген, отвечающий за процесс транспортировки определенного гормона от нейрона к нейрону, иначе почему у Фиры – коммуналка, долги, Илья, – счастье выплескивается через край, а Фаине не хватит и бесконечности?

…А кролик оказался так себе, жестковат. Фирин салат оливье, Фирина фаршированная рыба «как мама делала», Фирин холодец, Фирин пирог с капустой…

Затем играли в фанты. Лева и Таня читали стихи, Кутельман от своего фанта «станцевать» отказался, и Илья за него выдал бешеный твист, Фаине выпало петь, она улыбалась, отказываясь, а Фира, расшалившись, пропела куплет из песни их общего с Фаиной детства:

 
Цилиндром на солнце сверкая,
надев самый модный сюртук,
по Летнему саду гуляя,
с Маруськой я встретился вдруг.
 
 
Гулял я с ней четыре года,
на пятый я ей изменил,
однажды в сырую погоду
я зуб коренной простудил…
 

– Фирка, перестань, это же пошлость, – сказала Фаина, но Фира, постанывая от смеха, пропела всю историю о том, как незадачливый любовник отправился к врачу:

 
Врач грубо схватил меня за горло,
завел мои руки назад,
четыре здоровые зуба
он выдернул с корнем подряд…
 

И допевали они вдвоем, Фаина со строгим лицом, а Фира, давясь смехом:

 
В тазу лежат четыре зуба,
а я как безумный рыдал,
а женщина-врач хохотала «ха-ха-ха»,
я голос Маруськин узнал…
 
 
Тебя безумно я любила,
а ты изменил мне, пала-ач,
так вот же тебе отомстила,
бездельник и подлый трепач…
 

– Шилиндром на шолнце шверкая, по Летнем саду иду-у, – поглядывая на Леву, шепелявила Фира. Смеется ли он, хорошо ли ему, доволен ли тем, какая у него мама.

Фира была счастлива, в общем и по пунктам. Изредка всплывавшие слухи о том, что Лева Резник с номенклатурной дочкой Аленой сожгли школу, были очевидной ложью, школа стояла на месте. Страшная история с пожаром, в котором едва не сгорело Левино будущее, почти забылась, и хотя Фира исчисляла время так – «Допожара» и «Послепожара», было очевидно – все, пронесло! «Послепожара» ей не быть директором школы, ну и что?! Главное, что теперь никакая сила не отнимет у Левы его Великое Будущее, он учится в лучшей в стране физматшколе, учится прекрасно, он, он… ЛЕВА.

Никто не считает себя лучше других вследствие неправильного воспитания или осознанного решения. Так же и способность ощущать себя «как все», как неисчислимые массы людей, не приобретается и не внушается, это встроенный в психику механизм, как встроено записывающее устройство в видеомагнитофон «Электроника ВМ 12», который Илья выпросил у Фиры – добыл-купил-гордился. Надо сказать, что Фира новую игрушку Ильи оценила, теперь после воскресного обеда с Кутельманами они смотрели кино, посмотрели «Апокалипсис», «Крестный отец», «Однажды в Америке», а «Эммануэль» посмотрели вдвоем с Ильей, когда Лева спал, смотрели и боялись, что Лева проснется и зачем-нибудь войдет в комнату, а у них на экране – такое. «Эммануэль», кстати, произвела на Илью мгновенное действие, как пурген, а Фиру эротика на экране скорее раздражала, ей больше нравилось быть с Ильей только вдвоем, без кассеты, и чтобы он шептал ей, как он ее любит, а не глазел на чужую тетку на экране, которая бесспорно моложе, стройней и красивей ее. Фира и в этом была как все.

Механизм «я как все» у Фиры работал бесперебойно – при ее удивительной, яркой цыганской красоте никогда ни мысли, ни даже оттенка мысли, что она выше, лучше других, что ей положено что-то, не положенное другим, и ни разу в жизни она не почувствовала, что она отдельно, а остальное человечество отдельно. В осознании себя она была «как все» и даже отчасти хуже многих, тех, к примеру, кто жил в отдельной квартире или у кого муж защитил диссертацию, – она воспринимала все семейные недочеты как собственную воспитательскую неудачу.

Осознать, что Илья уже все, было трагедией. Но любое четко сказанное судьбой уже все приносит пусть печальное, но все же успокоение, и Фира – это была новая Фира, впервые в жизни отказавшаяся от своего страстного желания, – стала спокойней и счастливей, чем прежде. И даже их любовная жизнь стала более страстной. Ее любовь к Эмке, то ли любовь, то ли вдруг вспыхнувшая обида на жизнь, ненадолго отдалила ее от Ильи, но потом все вернулось: она хочет Илью, не изменяет ему даже в мыслях, – чем же это не любовь? А изредка повторяющийся сон… не имеет значения, мало ли что может присниться. Сон был странный, ей снилась любовь, физическая любовь с Ильей и любовь, во сне Илья любил ее физически, она ему физически отвечала, но при этом испытывала нежность, и эта нежность была – Эмка. Как будто она любит двоих разной любовью, как будто у нее две души.

Если бы Фира могла говорить о сексе, она улыбнулась бы и радостно-ворчливым голосом сказала: «Ну, страстной наша жизнь была всегда…», и это правда. Но Фира даже с Фаиной никогда не обсуждала «это», кроме, пожалуй, одного раза: Фаина сказала «у нас с Эмкой с этим все», и Фира в ответ «ох…», вот и весь разговор.

…Но если бы Фира хоть раз в жизни заговорила о сексе… пожалуй, она сказала бы «отстаньте!».

Как говорил Мессир из любимого Фаининого романа, обозрев москвичей, «ну что же, люди как люди», – так и Фира – ну что же, обманутые надежды, смирение, очарования-разочарования, все как у всех… А если бы Мессир был психоаналитиком, он бы добавил: «Все как у всех, и секс как способ компенсации социальной неудовлетворенности». Фира была совершенно как все. Она и не претендовала на собственную уникальность. Но Лева, Лева!.. Лева не как все!

К десятому классу Лева Резник глядел сверху вниз с фотографии на доске почета 239-й школы с удвоенным правом – как победитель математических олимпиад и как человек Возрождения. Человеком Возрождения Леву называла учительница литературы, – она говорила, что его способности к гуманитарным наукам не меньше, чем способности к математике.

Фира была счастлива вообще и на каждом родительском собрании отдельно. На каждом родительском собрании Фира испытывала сладостное чувство в диапазоне от приятного волнения до почти болезненного спазма острого счастья.

Собрания всегда проходили одинаково: взволнованные родители рассаживались по партам, не глядя друг на друга, – что будет? Классный руководитель, математик, стоя на кафедре, тусклым голосом зачитывал список. Список был длинный – те, кто «подлежит скорому отчислению», затем такой же длинный – те, кто «не тянет», и самый длинный – те, кому «нужно больше работать, чтобы остаться в школе». Однажды одна мама упала в обморок, услышав свою фамилию в списке «не тянет», остальные оказались покрепче, но без маминых слез и папиных мрачно сжатых челюстей ни одно собрание не обходилось. Фира старалась не глядеть на растерянных родителей, по лицам которых будто мазнули мокрой тряпкой, особенно было жаль мам. Дети пришли в эту особенную школу не учиться, они пришли за своим будущим, – или родители привели их за будущим, поэтому мамы плакали и папы так не по-мужски драматично воспринимали.

После прочтения списка «ужасных» математик отмечал «прекрасных». «Прекрасных» было немного, рядом с фамилией звучало количество решенных особо сложных задач. Лева всегда был в этом коротком списке на первом месте, и Фира опускала голову все ниже, стараясь быть скромной, не петь лицом, не демонстрировать родителям обычных детей свое огромное, огромное, огромное счастье.

Школа была главное, но не Главное. Система математического образования была двойная – школа и математический кружок, и для настоящего успеха одно не могло существовать без другого, как без обеда не может быть десерта, а без десерта не может быть обеда. Школа была обед, знания, оценки, аттестат, поступление в университет, олимпиады, а маткружок был десерт, математика в кружке отличалась от математики в школе как полет мысли от ежедневных экзерсисов. Или, если сравнить с Фириным любимым фигурным катанием, школа – это обязательная программа, а кружок – произвольная программа, в школе учили, а в кружке занимались олимпиадной математикой, готовили к олимпиадам: городской, всесоюзной и – страшно сказать – международной. В маткружке Лева тоже был первым.

Математические олимпиады в городе проводились начиная с восьмого класса. В восьмом классе Лева занял первое место, как говорили в кружке, «на городе», но та олимпиада была еще как бы детская, не в счет, а Лева – победитель-девятиклассник уже представлял Ленинград на всесоюзной олимпиаде – и приехал с победой! О том, что случилось дальше, Фира предпочла бы забыть, помнить было мучительно, забыть невозможно, но она изо всех сил забывала, как будто не выбросила старое тряпье, а убрала на антресоли, с глаз долой.

Олимпиадные дипломы хранились у Фиры в комоде вместе со всеми документами, но место занимали отдельное, почетное, ведь ее и Ильи дипломы о высшем образовании были прошлое, уже имели значение только антикварное, букинистическое, а Левины дипломы – это блестящее будущее, матмех ЛГУ, аспирантура в институте АН СССР, математические конгрессы, медаль Филдса.

«Но если кто-то победит на всесоюзной в десятом классе… – Фира суеверно думала «кто-то», не называла Леву даже мысленно, чтобы не сглазить. Человеку нельзя желать так много, это будет наглостью. – Но если… если-если-если… тьфу-тьфу-тьфу, чтобы не сглазить… если кто-то победит на всесоюзной олимпиаде, он будет допущен к участию в международной олимпиаде…»

Если Лева победит в международной олимпиаде, он получит право поступать в любой университет без экзаменов. Они заранее выбрали – матмех лениградского университета.

После «летки-енки», не дожидаясь чая, бросились к торту, наполеон съели прямо с противня, не переложив на блюдо, а Таня смотрела на часы и толкала Леву в бок и подмигивала ему.

– Можно нам к Виталику? Мы обещали, что придем ненадолго. Если вы не возражаете. Мама?..

Фиру как будто выключили в момент самого возбужденного веселья, она смотрела на Леву с выражением женщины, от которой в Новый год любовник уходит до того, как пробьют куранты. Она ведь все для него: и красивая для него, и поет для него, и пляшет, и подарки…

– Ты правда хочешь уйти?.. А у меня еще бенгальские огни, будем жечь в ванной, как в Новый год…

– Там все-е, и Але-ена, и Ари-иша, – протянула Таня. – Там та-анцы…

– Там все. Там танцы, – весомо сказал Илья, поборник священного права человека на развлечения, и просительно взглянул на Фиру. – Фирка, отпусти их.

Дети ушли.

Фаина начала убирать со стола, Кутельман вышел поискать Фиру. Он нашел ее в полутемной прихожей перед зеркалом, она не обернулась, когда он подошел. Стоя за ее спиной, Кутельман смотрел на ее лицо в зеркале, лицо было таинственно-печальное, как бывает при тусклом свете, и вдруг она сделала странную вещь – послала воздушный поцелуй, то ли сама себе, то ли ему. И, не оглядываясь, сказала:

– Эмка, а если Лева пропустит всесоюзную олимпиаду? Ну, все же может случиться, например заболеет гриппом? Тогда у него не будет шансов попасть на международную…

– Он и без олимпиады поступит на матмех.

– Ты, Эмка, наивный, как ребенок! На матмех каждый год принимают двоих евреев, но где гарантия, что Лева окажется одним из них? А если нет?!

…Хлопнула входная дверь.

– Фирка, домой!.. – с порога закричал Илья и по-детски обиженно добавил: – Какая гадость, как вам не стыдно… Мне вот стыдно, что я в этом участвую, а вам нисколько. Танцевали, веселились, а ей не сказали?! Стыдно было, да? …Как Таньку жалко… Вы не люди, а звери… Господа, вы звери!.. Фирка, домой! Быстрей…

Возбужденный алкоголем, танцами и негодованием Илья тронул Фиру за коленку, сделал вид, что поднимает ей юбку, и она укоризненно покачала головой – подожди до дома.

Кутельман поморщился на недвусмысленный жест – неприятно, неправильно! Физическая любовь в юности оправдана продолжением рода, но секс после сорока – личный выбор каждого, и он свой выбор сделал, секс уже давно кажется ему глупым – один человек помещает часть своего тела в другого человека, и этим нелепым действиям люди придают особый, чуть ли не сакральный смысл, называют любовью. Но любовь не имеет ничего общего с мужским яростным желанием, любовь – это поместить в другого человека не часть своего тела, а часть себя, своей человеческой сути.

…Во дворе Фира подняла глаза на окна Ростовых.

– Интересно, что они сейчас делают?

– Ну что они могут делать, играют в бутылочку, делят на десять человек бутылку портвейна… – легкомысленно отозвался Илья.

– Типун тебе на язык, они хорошие дети… Бедная Танька, вот будет завтра реву… бедный ребенок, бедная наша глупышка.

– Почему вы ей не сказали? – спросил Илья. Фира не ответила, и он не настаивал, ему не хотелось допытываться, хотелось совсем другого, он подтолкнул Фиру к подъезду: – Идем, идем скорей…