Электронная библиотека » Елена Лобачева » » онлайн чтение - страница 1


  • Текст добавлен: 4 ноября 2013, 18:19


Автор книги: Елена Лобачева


Жанр: Современная русская литература, Современная проза


Возрастные ограничения: +16

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 3 страниц]

Шрифт:
- 100% +

Елена Лобачева
Хроники Птеродактиля

Глава 1
Птеродактиль

«Грустное лицо у живого человека так же нелепо, как веселое у покойника…» Я был нелепым покойником. «Скорая», неизвестно где плутавшая, воткнулась в подъезд и тут же выкатила из своего чрева врача, суетливого, близорукого и простуженного. Подходя к лифту, врач споткнулся, присел, уперевшись головой в лифтовую дверь, которая сразу раскрылась, проглотив спешащего эскулапа. Неожиданно обретя забытую способность видеть, я с любопытством рассматривал оставшихся в «скорой». Вошедший в квартиру простуженный врач рассматривал меня, вглядывался в лицо, не решаясь дотронуться.

– Что ж… хотя бы не мучился, – прошептал наконец ошарашенно он и подписал «констатацию».

Миг моего последнего вздоха наступил, когда карточный кон, благодаря «резвости» Любы, начал увеличиваться так стремительно, что остановить игру могла только смерть. Моя смерть. Эту смерть ждали долго. Потому и приклеилось ко мне со временем необидное, как второе имя, прозвище «Птеродактиль».

Еще в Венгрии, в сорок четвертом, выписывая из госпиталя, хирург-мадьяр гарантировал мне три года: «Женись! Поспеши с этим. Оставь потомство, а там… с богом».

Эти слова, как обычный приказ, легли аккуратно в голову. Женитьбу планировал как военную операцию, где главным плацдармом была выбрана нищая интеллигентная семья в нищей московской квартире с нищей приживалкой-студенткой, будто сошедшей с картины Крамского «Неизвестная».

Иван Николаевич [1]1
  Крамской Иван Николаевич, живописец (1837–1887).


[Закрыть]
, встретившись здесь, не скрыл удовольствия от шутки, выкинутой специально для меня: именно такую невесту как испытание в моем будущем и нарисовал он задолго, в 1883-м, когда еще дед был жив, а отец своим по-детски упрямым лбом испытывал крепость скрипичных смычков, которые регулярно ломали об его голову.

Впрочем, такой же виделась мне и Анна Каренина. Однако Лев Николаевич меня здесь почему-то обходит. Брезгует, наверно.

Этой студенткой и была мой Любчик. Моя жена, мое несчастье, которую я умудрился промучить рядом с собой пятьдесят пять лет.

Я основательно подготовился к смерти, выверив всё до последней даты. Люблю шутить с цифрами, особенно сдваивать их: пятьдесят пять – с Любчиком; восемьдесят восемь – мне; семьдесят семь – ей. И все это на редком переходе веков и тысячелетий – в двухтысячном году, году моей смерти.

Любчик всегда отмечает рождение тридцатого сентября, Вера-Надежда-Любовь, хотя я знаю: родилась девятнадцатого. Что ж, душенька, подшутим над тобой и здесь. Умру-ка я в междувременье: с двадцать четвертого на двадцать пятое сентября и оставлю тебе две заморочки: гадай, дорогая, теперь с поминками и объясняй, сколько тебе было в день обретения вдовства: семьдесят шесть, или семьдесят семь? Я-то знаю, что семьдесят семь. А люди опять уверовали в твою болтовню о вдовстве на год раньше. Да и жизнь свою выдохнул в тот сентябрьский день двадцать четвертого в двадцать четыре часа. А люди от тебя услышали: двадцать пятого в ноль часов.

Шутим-с.

Глава 2
Детство – это когда хочется плакать

«Кто сказал, что лучшая пора жизни – детство? Совсем наоборот: жестокое, несправедливое, обидное и унизительное время жизни – детство,» – Люба поставила точку, закрыла тетрадь и грустно подумала: «Детство – это когда хочется плакать».

И то правда, Любчик, выдумали люди сказку про счастливое детство. И все понимают в зрелости, возвращаясь к детским обидам, вдумываясь в них, – несправедливо было со мной. И нет человека, который не сохранил бы в памяти то, о чем вспоминать не хочется, а оно, это воспоминание, лезет и лезет к тебе в самую душу, спать не дает ночами. А посмотри на это воспоминание со стороны: ничего особенного, как у всех. Но это со стороны, когда тебя не касается…

Люба смотрелась в зеркало, надувала щеки и выпячивала грудь, чтобы казаться «в теле»: двенадцать лет, двенадцать лет… Воротнички беленькие, ленты красненькие – лежат в ее коробочке, а носятся по праздникам. Так-то. И чего я такая худая, такая костлявая? Мальчишки дразнят, девчонки смеются, а жизнь тошная и беспросветная. Да еще мать вечно пришептывает, что «лицо как ягодка, да нутро кувалдисто». Это у меня-то? А сама? Хлев-свинарник, корыто-печка. Ох, мама-мамуля, сдохнуть от ее работы хочется…

– В углышки, в углышки заходи тряпкой, не ленись, дочка.

– Да захожу, захожу я в твои «углышки», чтоб их мыши прогрызли! – Люба кусает губы, скребет половицу и злится: «Почему в «углышки»? Правильно говорить «в углы»».

– Любушка, доченька, домыла? И молодец. Беги на улицу. Чай, забыли с тобой, – праздник сегодня. Гляди, гляди, все выкатились, народу – прямо Китай!

Знала Люба, что Владимирская область славится лесами, извилистыми речками и знаменитыми местами, «не столь отдаленными», к которым ведет такая же знаменитая «Владимирка», дорога скорби и слез, от которой не принято зарекаться, и жила она среди этих лесов в глухой деревушке, как раз неподалеку от Владимирки.


Морозы грянули к Рождеству – сухие и какие-то дикие. Люба не пошла в школу: шутка ли, три километра – не ровен час замерзнешь. Помыкавшись дома, взяла книги, закуталась в шаль, сверху тулуп – и к подружке.

– Дусь, а Дусь, ты куда после школы? И я, как получу аттестат – в город. Дусь, а куда поступать будешь? Что молчишь-то? Чего к окну прилипла?

– Люба, ваш дом горит!..

…Люба боялась подойти к дому. Смотрела издали на мать.

Мать, не шевелясь, вглядывалась в огонь, будто страшилась пропустить что-то важное. Искры жалили снег и гасли.

Трещали перекрытия, лопались стекла. Очумевший ветер грозил перекинуть огонь дальше. От двух колодцев к горящему дому выстроились цепочкой люди. И мелькали ведра, и выплескивалась вода, а пламя, словно в насмешку, играло с людьми, дразнило выплясывающими языками.

– Вор хоть дубинку оставит, огонь – ничего, – сплевывая налипшую гарь, прошамкал сосед.

Люба встала поодаль, прижалась к дереву. Вдруг мать, как очнувшись, с криком: «Ребенок в доме… Люба! Люба сгорела!» тенью метнулась в проем.

– Не пускай ее! – три мужика, замотав мешковиной головы, схватили мать…

– Я не сгорела, – тихо сказала Люба, – переночую у Дуськи. Что глаза вытаращила? У Дуськи, говорю, переночую.

Пламя стихло, соседи побрели было по домам, но воздух… Задымленный воздух не давал уснуть. Захмелев от усталости, выходили на улицу поголосить, посудачить, прихватив из дома кто картошки печеной, кто огурцов, кто капусты квашеной, кто чего.

– Прямо Торгсин, – неожиданно мать улыбнулась, выпрямилась и залилась частушкой, окая и выкидывая руки:

 
А в Торгсине, а в Торгсине
Есть и сыр, и колбаса,
А в советском магазине
Сталин выпучил глаза…
 

«Наша жизнь разделилась на «до пожара» и «после»» – Люба перечитала запись и задумалась: «Почему уцелела тетрадь? Коробка сгорела, ленты сгорели, а тетрадь как нетронутая лежала – бери и читай…»

После пожара их приютила бабушка Вера. Жили тесно, но весть о пожаре всколыхнула дремавшую в крестьянской душе жертвенность. Из соседних сел, прослышав о несчастье, пригнали обоз картошки, обоз сена, нехитрую утварь. В самой же деревне прошлись с шапкой по домам, собрав погорельцам не только вещи, но и деньги. Да и колхоз выдал надел под избу, выписал стройматериалы, и к лету семья с молитвой и иконой вошла в новый дом.


«Не ходи в лес: там страшно, там змеи водятся». Люба помнила слова бабушки Веры. А еще она боялась своей бабушки, потому что та верила в Бога, а учительница, Евгения Ивановна, говорила, что Бога нет. Слушая и бабушку Веру, и учительницу, Люба все-таки учительницу не боялась, а уважала, а бабушку боялась, но думала, что та отсталая.

…День был летний, день был жаркий. Люба бежала лесом и не боялась ни змей, ни лешего. Бежала второй километр, и гнала ее зубная боль. Ах, зубы, зубы. Ровные, белые и красивые. Что же болят-то так? А врач, врач – так далеко: три километра.

Вот и добралась. Наконец-то. А зуб, кажется, меньше болит, ничего, пойду, раз добежала.

– А-а-а-а!..

Крик шел будто изнутри, потому что рот держали открытым чьи-то железные пальцы. Другая рука этой тетки-чудовища сжимала Любу с такой силой, что ни вырваться, ни пошевелиться. Ее вдавливали и бормашиной, и руками, и коленями вниз, вниз, всё вниз.

– Я положила мышьяк. Помочи виски уксусом, очнется. Хватит, хватит нашатыря, видишь, глаза открыты. Это испуг, не обморок. – Ну что, напугалась? Придешь через два дня. Пломбу поставлю. Не забудь, через два дня, а то зуб потеряешь.

Не пошла Люба к врачу ни через два дня, ни через неделю. Отправилась она тайком к деревенской ворожее, что жила на отшибе в конце деревни. Отправилась, когда стемнело, оглядываясь и стыдясь.

Ворожея ни о чем не спросила, только вздохнула и утешила:

– Не будут болеть твои зубки. Не будут. Научу тебя, Любушка, шалостям маленьким. Ты ими шибко не бахвалься.

Только по сильной надобности используй да денег за это не бери…


В семье Любу любили, по-своему баловали и очень хотели, чтобы она «выучилась на инженера». И Люба старалась. Терпеливо готовила уроки и радовалась, когда подруга Дуська бегала по улице, – пусть бегает, а я пока поучу да пятерку получу.

Дуська была конкурентом – тоже отличницей.

Так и жилось-поживалось: то школа, то уроки, то хлев, то скотина, – поплакать, что ли?

– Любушка-голубушка, что глазки красные? Что глазки не ясные? – мать прижалась щекой, головой покачала и улыбнулась виновато и мечтательно, – выучись на инженера, Любушка, будет тебе и красота, и чистота, и паспорт.

– Эва чего захотели: паспорта им, погорельцам, понадобились, – бабушка Вера входила неслышно, получая радость от вздрагиваний и испугов будто застигнутых врасплох этих голодраных выдумщиков. И как же не радоваться: если вовремя не обличить да не урезонить, где порядку-то взяться?


Поступила учиться Люба на двух инженеров сразу. На текстильного и пищевого. Усердствовала так не из-за тяги к знаниям. Нет. Просто пришла война. Утром. После выпускного.

Пятерки в аттестате не радовали Любу. Институты пустовали. Фронт забирал людей, силы, еду. А потому и выбрала Люба не то, что хотелось, а то, что жить помогало: в текстильном – общежитие, в пищевом – едой пахло.

Был миг, когда, повинуясь порыву, сочинила Люба за ночь письмо Сталину. И была в этом письме слезная просьба отправить на фронт.

В этой просьбе Любу поддержал Виктор, брат, которому едва исполнилось четырнадцать.

Очень скоро на патриотичное письмо пришел ответ. Положительный. Но только для Любы.

…Люба узнала об этом спустя годы от бывшей учительницы, на которую в тот роковой день наткнулась обезумевшая мать, пробежав одним порывом трехкилометровую дорогу. Не выпуская повестку из сжатого кулака и боясь, что глупая дочь успеет узнать о решении раньше, чем она постарается отплакать отсрочку, мать ввалилась в прокуренный коридор и рухнула на руки Евгении Ивановне, первой учительницы Любы.

И что вздумалось тебе, Любчик, тем горемычным временем геройствовать? С умом, видать, в ладах твоя учительница пребывала. Ишь, как грамотно, как хитро упредила она неведомые тебе, недотепе, беды: и про то, что осталась ты старшим ребенком в семье вспомнила, и про отца твоего, ушедшего на фронт кормильца, сумела вставить, да так к месту, так вовремя, что доказать скоропалительность и необдуманность поступка твоего – и труда уже не было.

Любу на фронт не взяли. Однако спустя год вспомнили о Викторе. И пятнадцатилетний мальчишка с радостью и нетерпением отправился защищать морские рубежи своей любимой родины. На долгие, страшные годы.

Любчик, Любчик… Часто всплывает молодость да глупость твоя. Не по глупости ли брата чуть не угробила? И не по глупости ли со мною связалась? Думала, ненадолго? Ан нет! И опять шутим-с…

В разгар войны общежитие разбомбили. Пришлось напроситься в «квартирантки» к тетке, у которой и так своих было трое. Вот в этой полуподвальной квартирке она и встретила Николая – слепого, усатого дядьку, который находил ее в любом месте, любом углу.

Первый страх перед зрелым, усатым, исковерканным жизнью и войной гостем, зачастившим в дом тетки, сменился любопытством. Тетка с обывательской расторопностью подталкивала племянницу к Николаю:

– Смотри, Любушка, – война. Женихов мало осталось, да сколько еще поляжет. А этот-то – на руках носить будет. Надежная семья получится. Погоди, еще подруги позавидуют. Вон у него наград сколько, – и с квартирой, и с работой у такого должно сладиться. И сколько еще эта проклятая война протянется, сил нет терпеть… Ой, смотри: опять к нам заворачивает. Куда, куда под стол-то лезешь? Вот дуреха! К ней жених, а она – под стол.

Тетка веником, как котенка, вытолкнула Любу из-под стола.

Когда Николай постучал в дверь, обе – и тетка, и Люба, уже давились на диване от смеха, переглядывались и многозначительно трясли головами, усаживая гостя за тот самый стол.


Осенью сорок шестого сыграли свадьбу. Ненадолго попраздновать отпустили Виктора.

«Заматерел, прямо-таки красавец: девятнадцать лет, форма Балтийского флота… Да он затмил и жениха, и невесту, да на него охота идет…» – строчила Люба новенькой авторучкой, стараясь не сильно нажимать на перо.

– Кто ручку подарил, никак Виктор? – мать потянулась к столу, но осеклась, заметив, как спешно спряталась тетрадка и как зарделись щеки дочери. – Да я ничего, поговорить хотелось: осталось-то в деревне мужиков – раз, два и обчелся. Может, Виктора надоумишь побыть подольше.

– У нас из класса никто не вернулся, – грустно вздохнула Люба.

И тут, словно подслушав, вошел Виктор:

– Завтра уезжаю. Будь счастлива, сестренка, цыганка ты наша.

– Опять цыганка? Не надоело? И так переживаю, что глаза черные да и волосы как смоль.

– Зато кожа белая. Жаль, твой жених не видит, какое сокровище нашел.

– Он чувствует лучше, чем другие видят. Однажды рассказал, как я ему представляюсь. Страшно стало – так точно все рассказал.

– Смотри: еще ведро самогонки несут! Уж на ногах никто не стоит, вот беда, – мать суетливо ринулась к двери…


Тетка не обманула. Николай старался для семьи и всеми силами, и всею хитростью.

Люба заканчивала институт. На подходе было и рождение дочери. Диплом защищали втроем. Николай в коридоре, обхватив десятидневную Леночку одной рукой, другую держал в чернильнице – на удачу. Удача оказалась кстати.


– Виктор демобилизовался. В техникум собирается. Здесь, неподалеку, – Люба сбивчиво радовалась приезду брата.

То, что брат будет учиться рядом, а общежитие техникума – считай во дворе, казалось упавшим с неба везеньем.

– Ты только подумай: и с Леночкой когда поможет, и с чем еще, а уж мы-то и накормим когда, и деньгами, – Люба рисовала в уме радужные куски их будущей жизни.

И Николай радовался ее мечтам, восторженности и своему счастью.

Послевоенная жизнь у всех складывалась по-разному. К мирным делам труднее приспосабливались фронтовики. Подросшее поколение военных детей проще смотрело в будущее: учись, работай, создавай семью, поступай как положено – и у тебя получится. Им все давалось легче. И не было за их плечами того угнетающего груза, который сумела взгромоздить на уцелевших в военных передрягах солдат уготованная каждому из них судьба.

Виктор привык, что в техникуме девчонок много, они моложе и старательнее. Ну и что? – они не воевали.

Вечерами сидеть за учебниками не хотелось. Играли в волейбол.

Гибкая, светловолосая Нина из соседней группы однажды поразила Виктора ловкостью и изворотливостью. Мяч как приклеенный попадал ей в руки из любого угла. В который раз она изгибается так, что, кажется, еще миг – и согнется пополам.

Виктор решил: выбираю Нину.

Это решение переставило игроков в команде. Виктор и Нина играли теперь на одной стороне.


– Витя, я видела твой волейбол. И давно это у вас?

– Что «это»?

– Она хоть картошку жарить умеет? – вмешался Николай.

– Завтра приведу, и заставьте картошки нажарить. Ниной ее зовут. Отец на фронте погиб. Еще два брата. Она старшая.

Нина умела жарить картошку. Еще она умела делать пельмени, жалостливо петь и заразительно смеяться. Через год Люба научила ее вязать. И крючком, и на спицах.

После техникума Виктору удалось попасть в то же ведомство, где трудились его сестра с мужем. Ведомство было богатое, специалистами дорожило, а семейным заботливо выделяло комнату. Это привело к тому, что через какое-то время две семьи, родственные как по делу, так и по крови, стали жить по соседству.

Лена перешла во второй класс, когда у Виктора и Нины появилась дочь. Лена, увидев девочку, заявила:

– Я буду звать ее «Японец».

– Ее зовут Мариночка.

– Ее зовут Японец.

«Человек предполагает, а Господь располагает», – эту пословицу переводят неправильно. Древние говорили куда как ярче: «Человек думает, а Бог смеется!».

То, что Лена окрестила свою кузину «Японец», проявилось спустя сорок лет: именно в Японии пришлось жить той Мариночке в зрелые ее годы. А родные и близкие с легкой руки Лены так и продолжали звать ее Японцем. Сама же она всегда откликалась на это имя, считая, что так распорядилась жизнь.

Да, своеобразное чувство юмора у Создателя…

…Играть в карты любили все и всегда. И если этот московский дворик высвечивался ночью неспящим окном, знали: там играют – либо кон серьезный, либо кто-то «резвится», не боясь просадить последнее.

Дружили – дом в дом. У кого обед, к тому и шли. И любые встречи завершались картами.

Со временем, уезжая из коммуналок, люди обменивались адресами, благородно уверяя друг друга в необходимости душевного общения, сохранения дружбы и прочая, и прочая, зная, что встречи будут обязательно. Чтобы играть в карты.

Николай первым увез семью в отдельную квартиру.

Выходные стали традиционно одинаковыми: Виктор с семейством приезжал с ночевкой. Сначала занимали ванную, затем долго и вкусно обедали и наконец наступало главное: садились играть в карты.

Николай, прикрыв глаза, прислушивался к происходящему со своего места, нарекая процесс «Ломберным часом».

Глава 3
В восемьдесят пять трудно найти компанию

Татьяна Михайловна начала субботу с решительных действий. Завтра 31 декабря, и новогодние праздники хотелось встретить прилично. В восемьдесят пять трудно найти компанию. Возраст возрастом, но и отказывать себе в приятных вещах не хочется. Кого же обрадовать своим приходом? Татьяна Михайловна полагала, что и теперь ее приход, общение с ней – непременная радость для любого из родственников. Природный юмор остался в прошлом. Хотя… неделю назад вспомнился давний визит к Николаю.


В тот день, восемь лет назад, Николаю было столько же, сколько ей сегодня, то есть восемьдесят пять. Семья двоюродного брата оставалась последней из московских родственников, и Татьяна, случайно оказавшись рядом, без предупреждения явилась в квартиру. Дверь была незаперта. «Старческая рассеянность налицо», – отметила Татьяна и вошла. Николай заученными движениями слепого набирал телефонный номер, видимо, уже не первый раз. Это ощущалось по тому, как его Люба раздраженно сновала мимо, жестикулируя и качая головой.

– Что?! Уже сорок дней отметили? Надо же… – Николай положил трубку.

Татьяна тактично ждала.

– Петра Григорьевича, – попросил Николай, делая следующий звонок. – Как два года прошло? – Николай задумался, затем, вспомнив телефон очередного товарища, снова взял трубку.

Люба не выдержала:

– Прекрати издеваться над людьми! Ты уже полчаса тычешься к покойникам. Да в твоем возрасте все приличные люди по гробам разложены…

– Здравствуй, Люба, здравствуй, Коля, – Татьяна решила обозначить присутствие и заодно прекратить спор.


«Жаль, Николай умер. Но Люба наверняка отмечает Новый год у Лены. Пожалуй, Любе повезло с дочерью, – подумала Татьяна, – ни проблем, ни денежных затруднений. Позвоню Лене. Напрошусь».

Лена, положив трубку, в ужасе смотрела на мужа. Анатолий понял сразу:

– Уже завтра или первого?

– Первого, – успокоила Лена.

Новый год обещал сюрпризы. Четыре поколения за одним столом… бывает.

Тридцать первого Лена и Анатолий готовились к предстоящей встрече. К ночи устали и порадовались, что хоть сегодня вдвоем. Бой часов скрепили бокалами, посмотрели новогодний концерт и, не дожидаясь уличной тишины, рухнули отсыпаться, – завтра гости.

Первой вошла Любовь Ивановна. Зная о визите Татьяны, приоделась, – пусть завидует. Вскоре объявилась и Татьяна Михайловна. До назначенного срока оставался час. Лена знала о способности «первого поколения» приходить заранее. Знала она и о неспособности третьего поколения (вместе с четвертым – несовершеннолетним) хотя бы к подобию пунктуальности. Эти способности и неспособности выработали со временем у Лены и Анатолия стойкое неприятие различного рода сборищ. Только необходимость могла заставить их изредка найти силы и терпение для традиционной встречи Нового года в семейном кругу.

И все-таки повезло. В течение часа собрались все. Дима с сыновней нежностью прижался к Анатолию:

– Пап, как здоровье-то? Выглядишь прилично. Анатолия захлестнула волна благодарности:

– Рад, рад вас видеть. И тебя, Ирочка, и тебя, Иван. Ты мой внучек, родной. Не забываешь дедушку с бабушкой. Ира, дорогая, не стесняйся. Ты же, считай, дома. Что притулилась на краю? Иди сюда, иди поближе.

– Не беспокойтесь, не беспокойтесь. Мне удобно.

Любовь Ивановна гордилась, что дожила не только до внука, но и до правнука. Свербило желание вызвать у Татьяны зависть. Неважно чем. Лишь бы спесь ее пообмять. Вон, уже села на своего конька. Опять повествует о своих злоключениях, ссылках, скитаниях.

– Вот так-то. В шестнадцать лет я узнала вкус тюремной баланды…

– А за что вас в тюрьму? – Ира спросила из вежливости, не надеясь на честный ответ.

– За дворянское происхождение, – четко, как заученный стишок, произнесла Татьяна Михайловна.

– Врет, врет она, – Любовь Ивановна, думая, что говорит шепотом, доверительно тараторила жене внука обличительные уточнения и про Татьяну, и про всю родню своего покойного мужа.

Лена и Анатолий привычно усмехались перепалкам двух глуховатых старушек.

«Что объединяет этих непохожих женщин? – Анатолий переводил глаза с тещи на родственницу тестя и опять с той на тещу. Они совсем не похожи. Разве возрастом и глухотой? Но есть у них одно общее. Пожалуй, красота, которую и старость не скроет. И еще… порода, что ли? Жаль, Лена не в мать».

– Лен, а правда, что у Татьяны Михайловны не только дочь есть? – спросил Анатолий, помогая жене убирать посуду.

– Да, слышала что-то про сына. Говорят, в тюрьме родился. Но вышла она из тюрьмы без ребенка. То ли умер там, то ли забрали.

Татьяна услышала последнюю фразу.

«Уж не проболтался ли Николай дочери перед смертью? – обида и досада сухим комком застряли в горле. Закашлявшись, она направилась к кухне, выдавливая на ходу таблетку. – Осталась последняя упаковка, – машинально заметила Татьяна, – надо у Любы выпросить еще».

Здесь нет того, что называют Временем. Это знают даже там, откуда мы ушли. Правописание страдает от этого. Сбиваешься от настоящего к прошлому, от будущего куда-то еще.

…Что-то стал отвыкать от земных привычек.

Казалось, при жизни Николай недолюбливал Татьяну. И было удивительно то радостное оживление, с которым всякий раз он суетливо двигался навстречу, чувствуя носом ее присутствие.

И в тот день, вслушиваясь и внюхиваясь, вращая невидящими глазами, спешно засеменил навстречу, опрокинув латунный кувшин. Латунь звякнула, подпрыгнув на паркете, и утихомирилась рядом с Татьяниной ногой.

Люба демонстративно подняла кувшин и, качнув головой, проследовала на кухню, всем своим видом показывая: секретничайте, не помешаю.

Посетовав на нездоровье и непонимание, Николай устало пристроился на диване.

– Что у тебя, с чем пожаловала? – с напускной грубостью спросил Николай. – Если опять ворошить прошлое – уволь, я устал: не помню, не знаю и никогда не знал ни отца твоего, ни почему тогда, в одиннадцатом, отправили мать твою, а мою тетку на эти выселки, в Омск…Да, хороша была твоя мать: не одну душу сгубила, да и тебе досталось. Сколько тебе было, когда ты в «Кресты» попала, шестнадцать или пятнадцать? Так и не нашла хлопчика? Уж он, небось, в дедах ходит, а ты все по нему убиваешься. Забудь, все перемелется. Если уж забрал твой насильник хлопчика, знать, прикипел к нему сердцем – и у сволочей есть инстинкт отцовства. Может, сынок твой, бастард несчастный, лучше дочки твоей живет. А дочка твоя – стерва. Да что делать? Только терпеть.


Страницы книги >> 1 2 3 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации