Текст книги "Е. П. Дурново (Эфрон). История и мифы"

«Центральное бюро» и областные бюро, «с согласия 2/3 кружков», могли перемещаться из города в город. Изменение устава производилось по желанию простого большинства кружков общества[193]193
  ГАРФ. Ф. 109, 1880. 3 эксп. Д. 578. Ч. 1. Л. 70–73.


[Закрыть].

В ответ на упреки Черевина в недостаточной бдительности по отношению к оживляющемуся революционному движения в Москве генерал-губернатор князь Долгоруков дал достойный ответ. 25 июля 1880 г. он сообщает «милостивому государю, Его превосходительству Петру Александровичу Черевину», что «сделал надлежащее распоряжение, как о собрании сведений относительно пребывания Иванчина-Писарева в Москве во время открытия памятника Пушкина …, так и о немедленном разыскании и арестовании его». Но тут же «имеет честь уведомить» Черевина, что «кокарды для участия в торжестве выдавались прибывшим по этому случаю в здешнюю столицу депутатам и распорядителям от Московской Городской Думы по особому списку, но в нем фамилии Иванчина-Писарева не значится». Так что, «выводит предположение» Долгоруков, «если Иванчин-Писарев и принимал участие в торжестве, имея на себе кокарду, то она была передана ему кем-то из лиц, получавших ее в Московской Городской Думе».

Относительно предположения Черевина о том, что журнал «Народная воля» напечатан в Москве или ее окрестностях, князь Долгоруков с достоинством заметил: еще до получения письма Черевина от 19 июля он принял «самые энергические меры через городскую и уездную полиции к отысканию этой типографии». И хотя к нему поступают «частным путем» сведения из Петербурга о ней, но «при самых тщательных розысках по этому предмету не получено до сих пор никаких данных».

Основное содержание письма касается «девицы Дурново». Генерал-губернатор рассказал, как начальник МГЖУ «вошел с представлением» к нему в конце апреля 1880 г. о высылке ее административным порядком в отдаленные губернии «вследствие полученных им сведений, сильно компрометировавших ее». Он, Долгоруков, «принимая в соображение», что «с отсылкою девицы Дурново прекратилась бы всякая возможность к раскрытию преступной деятельности как самой Дурново, так и ее сообщников», предложил генерал-майору Слёзкину «сделать распоряжение о производстве о ней дознания и принятии мер для пресечения ей возможности уклоняться от следствия».

На это предложение Слёзкин «донес» Долгорукову, что наблюдавшие за Дурново доверенные и частные лица не могут быть привлечены к дознанию о ней в качестве свидетелей, так как никто из них не желал формально заявить все известное им о Дурново, а между тем, лица эти, как уже испытанные, заслуживают полного к себе доверия».

Оставалось лишь только одно – произвести у нее обыск, но Слёзкин, уверяя, что «она, как личность, весьма практичная в деле преступной пропаганды, никогда при себе никаких вещественных доказательств, могущих уличить ее, не имела и не имеет», полагал ограничиться продолжением тщательного строгого негласного наблюдения за ней «до получения возможности установить фактически упомянутые сведения».

Следует заметить, что Черевин, как и Долгоруков ранее, усомнился в заверениях Слёзкина о «практичности» Дурново в деле конспирации: на полях письма Долгорукова напротив слов о том, что она никогда при себе никаких вещественных доказательств не имеет, он написал: «А письмо “К москвичам”? а устав общества “Земля и воля”?»

Только после вторичного заявления Слёзкина «о недостаточности оснований к возбуждению дознания о девице Дурново» генерал-губернатор Москвы признал возможным «согласно его ходатайству, учредить за нею строжайшее негласное наблюдение впредь до обнаружения фактических данных к изобличению ее в государственном преступлении».

Во время обыска в имуществе Дурново, произведенного в Москве 14 июля 1880 г. по указанию III отделения, найдено несколько записок и заметок, содержание которых дает основание подозревать ее в сношениях с лицами, обвиняемыми по политическим делам, но арестовать ее в Москве было нельзя, так как «при производстве этого обыска, девица Дурново не присутствовала по случаю отъезда ее в Петербург», где была задержана.

В заключение письма Долгоруков просит сообщить ему, кто те личности, которые упоминаются в документах, отобранных у Дурново, «принимающие участие в деле подпольной печати» и «в развитии в Москве революционной деятельности», чтобы он мог принять немедленные меры «для открытия подпольной типографии и для предупреждения развития революционного движения в столице»[194]194
  ГАРФ. Ф. 109, 1880. 3 эксп. Д. 578. Ч. 1.143–146.


[Закрыть].

Ответное письмо П. А. Черевина московскому генерал-губернатору, написанное 29 июля 1880 г., гораздо мягче по тону, чем предыдущее. Он «считает долгом по мере возможности облегчить подведомой Его Сиятельству московской полиции успешное раскрытие преступной деятельности девицы Дурново и других лиц, с которыми она находилась в сношении».

Он сообщает причины ареста Лизы, говорит, что хотя еще не выяснено, знакома ли она была с Евгенией Рубанчик и Владимиром Захарченко, но сомнений нет, что они были знакомы раньше, еще в Москве, как с самой Дурново, так и с другими лицами, кого она разыскивала в Петербурге. К такому заключению Черевин приходит, основываясь на том, что письмо «К москвичам» написано В. Захарченко, а «Устав федеративного общества “Земля и воля”», как удостоверили эксперты и созналась Дурново, «писана арестованным в Москве Георгием Преображенским; записка, полученная Дурново, по ее словам, «от представителя литературы, бывшем на Пушкинском празднике», как установили эксперты, писал Иванчин-Писарев.

Черевин сообщает Долгорукову о А. Рещиковой и Н. Александровой, которые «находились в сношениях» с Дурново в ее школе, о тех, кто учился там. «Особенно важным представляется бывший содержатель фотографии Боярский, известный III отделению еще в начале 1879 г., как стоявший близко к тому преступному сообществу, которое убило Н. Рейнштейна. В то время Боярский изобрел особый способ скоропечатного типографского станка». Черевин рассказал о том, куда потратила 20 тыс. руб. девица Дурново, подчеркнул, что Боярскому она дала 2 000 рублей.

«Наконец, близость ее отношений к арестованному в настоящее время Преображенскому, находившемуся в Москве со времени исчезновение его из Петербурга, а также сведения о школе Дурново, которые имеются в управлении генерал-лейтенанта Слёзкина, не оставляют никакого сомнения в обширности преступных ее связей и в нахождении этих лиц в Москве».

Как бы снимая вину с Долгорукова, Черевин пишет, что, по негласным сведениям, Иванчин-Писарев, несомненно, был в Москве во время открытия памятника Пушкину, «хотя он и мог воспользоваться чужой кокардой, но, вероятно, в раздаче этих кокард не было строгой разборчивости, почему ее могло получить и лицо, не принадлежащее к депутации».

В конце письма выражается надежда на то, что «нахождение Дурново под арестом и вещественные доказательства, найденные при ней, помогут отыскать типографию»[195]195
  ГАРФ. Ф. 109, 1880. 3 эксп. Д. 578. Ч. 1. Л. 151–154.


[Закрыть].

Главная мысль написанного московским генерал-губернатором 7 августа 1880 г. почти дерзкого ответа Черевину, такова: в Москве подпольной типографии нет, значит, нет и революционной деятельности, «я бы раскрыл это преступное зло».

К такому выводу он приходит на том основании, что количество отпечатанных «листков», появившихся в Москве, незначительное, шрифт в них разный; девица Дурново, которую «обвиняют в принятии участия в этом издании», уехала из Москвы до того, как они появились. Долгоруков сомневается, что Иванчин-Писарев был на открытии памятника Пушкину, что задержать его, если он и был в Москве, «трудно»; приметы неизвестны, живет под чужим именем. «В Петербурге его ведь тоже не задержали, где он жил под именем Запольского».

Генерал-губернатор знал, что Дурново «домогалась» в апреле 1880 г. свидания с Преображенским, в чем ей 22 числа было отказано, и письмо к нему от нее не было передано, Слёзкин пришел к выводу, что он не был никогда ее женихом. У него, Долгорукова, были сведения, полученные лично им, о том, что Дурново, пользуясь независимыми от родителей средствами и общественным положением отца, считается в среде социалистов «весьма полезною в отношении снабжения денежными средствами не только лиц, скрывающихся от преследований, но и подпольных типографий». Он повторяет Черевину: именно он распорядился провести дознание о Дурново, но Слёзкин считал, что оснований для этого мало.

Сведения о знакомстве Дурново с Захарченко, считает Долгоруков, основаны лишь на предположении.

Боярский к делу Рейнштейна в качестве обвиняемого не привлекался и «принадлежность его к преступному обществу не доказана, хотя в его фотографии печатались карточки лиц, сосланных по политическим делам». О том, что он изобрел скоропечатный типографский станок, «сведений у меня нет», писал генерал-губернатор.

По требованию Петербургского ГЖУ, 4 августа 1880 г. провели обыск у Александровой Надежды Александровны. Небольшая переписка, обнаруженная у нее, «не позволяет обвинять Александрову в преступной пропаганде, ровно как и документы домашней учительницы Рещиковой, подлежащей обыску и допросу по делу Дурново». Документы А. Рещиковой были найдены в квартире Александровой во время обыска[196]196
  ГАРФ. Ф. 109, 1880. 3 эксп. Д. 578. Ч. 1. Л. 161–165.


[Закрыть].

В этой переписке – почти полемика между генерал-губернатором Москвы и III отделением, которое явно было поддержано начальником Московского ГЖУ Слёзкиным, не устававшим посылать туда донесение за донесением, в которых несколько раз подчеркнуто, что генерал-губернатор Москвы не согласился выслать девицу Дурново весной 1880 г. в отдаленные губернии, а между тем, высылка ее «имела весьма важное значение, как в нравственном отношении для ее родителей, так и, в особенности, для партии революционеров, постоянно нуждающихся в деньгах»[197]197
  Там же. Л. 175, 176.


[Закрыть].

Сначала письма Лизы Дурново из крепости тете (Наталье Аполлоновне Шиманской), адвокату А. А. Александрову, родителям полны тревоги и заботы о ее «бедном Егорушке», любви к близким, родным и знакомым. О себе она будто забыла. Узнав, что отец хлопочет о том, чтобы ее выпустили из крепости, пишет тете: «отца прошу обо мне не хлопотать, я не хочу, чтобы за меня просили – не хочу!!!» Она умоляет всех хлопотать только за Преображенского.

Но после первых же дней пребывания в одиночной камере Петропавловской крепости ее начинает охватывать отчаяние. «Простите несчастную Лизу, – пишет она Александрову. – Да, я несчастна, очень несчастна! Я живая, подвижная, вечно деятельная, теперь заживо похоронена. Меня обвиняют в преступном сообществе, подвели под какую-то статью. Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно.

Будь все это в Москве, оно было бы не то, там меня все знают с детства, знают, что я забывчива, рассеянна и ничуть не преступна. Вчера приходил в мою камеру шеф жандармов, обошелся со мной, как с солдатом, у меня даже появилось непреодолимое желание сделать ему под козырек. Не думайте, что все такие страшные военные…, мои ближайшие хранители и допрашивающие меня не страшны и не бранчливы, а деликатны, как истинные рыцари – спасибо им!

Простите, что много болтаю, я рада, что могу перемолвиться словом с человеком».

31 июля 1880 г. она пишет тому же Александрову: «В следующем письме опишу свою тюрьму и свое житье-бытье. Гробовая тишина и полное одиночество равняется, по-моему, смерти»[198]198
  ГАРФ. Ф. 109, 1880. 3 эксп. Д. 578. Ч. 1. Л. 53–55.


[Закрыть].

В конце июля 1880 г. Лиза подает прошение управляющему III отделением: «Желая заниматься составлением рассказов для детей, с целью присоединить их к сборнику рассказов для детей, находящихся у Надежды Александровны Александровой и готовящихся к изданию, я прошу, Ваше Превосходительство, не лишить меня возможности продолжать этот труд и во время заключения, дозволить мне иметь письменные принадлежности и работу мою позволить отсылать к Александровой»[199]199
  Там же. Л. 110.


[Закрыть].

Начальник С.-ПГЖУ написал в III отделение, что с его стороны «возражений нет, пусть занимается литературным трудом» для «препровождения времени». Написанное ею необходимо тщательно просматривать. «А печатание статей Дурново, как чтение для развития детей, не могло бы быть допущено ни в каком случае, ввиду вредного направления Дурново»[200]200
  Там же. Л. 110, 112.


[Закрыть].

В октябрьском письме родителям – уже крик отчаяния: «Как грустно мне! Если бы кто-нибудь понял, что за пытка – одиночное заключение, не мучали бы! Ради Бога, скорее приезжайте в Питер! Ради Бога! Христа ради!»[201]201
  Там же. Л. 264.


[Закрыть].

9 сентября 1880 г. Петр Аполлонович Дурново подал прошение министру внутренних дел графу М. Т. Лорис-Меликову.

«Дочь моя, девица Елизавета Петровна Дурново, привлечена к дознанию по обвинению ея в государственном преступлении и по этому тяготеющему над нею обвинению в настоящее время заключена под стражу.

Верноподданный моего Государя, служивший Ему верой и правдой, я, на старости лет, глубоко и жестоко потрясен таким разразившимся над семьей моей ударом. Излишне было бы, с моей стороны, говорить о тех мучительно тяжелых нравственных страданиях, которые мне суждено переносить со времени возбуждения дела о моей дочери, – Вашему Сиятельству они понятны и без моих слов; не смею также касаться и обстоятельств дела, вызвавших применение к моей дочери самой тяжкой из предварительных мер, так как они, без сомнения, в точности и подробно известны Вашему Сиятельству и подвергнутся Вашей беспристрастной оценке, едва ли возможной для меня, которому и по природе, и по глубоко укоренившейся отеческой любви, невозможно отрешиться от сожаления к своей, хотя и преступной дочери, и не соболезновать постигшей ея участи».

Дурново просит только позволения обратиться к «снисхождению, милосердию и государственной мудрости» министра, которые «испытаны и известны всему Отечеству». Государственная мудрость «всегда сумеет отличить заблуждающуюся и увлеченную молодежь от тех закоренелых преследующих преступные цели злонамеренных личностей, которые своими пагубными учениями, тлетворными наветами и влиянием опутывают эту молодежь своими сетями и увлекают ее на путь погибели».

Отец пишет, что ни детство, ни юность, ни семейная и общественная обстановка, в которой росла и воспитывалась его дочь, «не могли давать поводов возникнуть и возможности укрепиться в ней этим превратным разрушительным теориям и стремлениям, которые своими бессмысленными и дикими проявлениями так возмутили и оскорбили миллионы верных слуг своего Монарха и вызвали такой единодушный взрыв негодования и отвращения во всем нашем Отечестве».

Он умоляет министра поверить его глубокому убеждению «по сердцу и по разуму», что если дочь и «сделалась виновною», но «она не закоренелая, сознательная преступница, а девушка легкомысленная по молодости, еще не установившегося характера, мало знакомая с жизнью, не умеющая узнавать и оценивать людей, и потому сделавшаяся желанною добычею, игрушкой и жертвой тех, скрывающихся во мраке, действительно преступных личностей, для которых нет достаточно презренного и позорного имени и которые, наталкивая неопытных, ослепленных и увлеченных ими на погибель, вносят столько горя и ужаса в честные семьи».

«Надзиратели». Трубецкой бастион Петропавловской крепости. Музейная реконструкция, фото 2012 г.

Петр Аполлонович просит снизойти к положению его несчастной дочери.

«Ее здоровье, издавна слабое, потрясено в корень содержанием под стражей и, разрушаясь с каждым днем, заставляет меня с трепетом думать, что его восстановление при дальнейшем заключении сделается немыслимым, и что, быть может, уже в близком будущем для нее окажется возможным только один суд – суд Божий».

«Умоляю, Ваше Сиятельство, будьте милосердны, не откажите в благосклонном распоряжении отдать мне мою дочь – мое единственное дитя – на поруки, или со взятием залога и облегчить этим участь не одной обвиняемой, которой уже дан спасительный, образумливающий урок, но также и участь убитых горем и отчаянием ея отца и мать».

Ему отказали. Начальник ПГЖУ «по соглашению с лицом прокурорского надзора» 11 сентября 1880 г. написал в ДП, что «сейчас, когда дознание по делу Дурново не закончено, изменить меру пресечения не представляется возможным». Но обнадежил, что с окончанием дознания «в самом скором времени» представится возможность «перейти к смягчению ныне принятой меры, удовлетворив, таким образом, ходатайство отца ее». 18 сентября в ДП об этом сообщили Петру Аполлоновичу. 27 сентября он подает прошение снова, 4 октября ему снова было отказано, на этот раз директором ДП Велио[202]202
  ГАРФ. Ф. 109, 1880. 3 эксп. Д. 578. Ч. 1. Л. 189, 191.


[Закрыть].

Родители были в отчаянии, здоровье Лизы, на самом деле, внушало большое опасение, в чем их убеждали и ее письма, и свидания с ней. Отцу за время заключения дочери в Петропавловке (4 месяца) не было отказано ни в одном прошении о свидании с Лизой. Он приезжал вместе с Елизаветой Никоноровной и один 16 раз в камеру к дочери и говорил с ней наедине, «без присутствия капитана Соколова». Конечно же, не без его влияния Лиза пишет «докладную записку» на имя М. Т. Лорис-Меликова, о чем комендант крепости Е. И. Майдель сообщает 29 октября 1880 г. в ДП.

«Ваше Сиятельство! Так как все, что я слышала о Вас, заставляет меня думать, что разговор с Вами позволит разъяснить недоразумения более, чем все допросы, которые мне делали, и все следствия, я решаюсь беспокоить Вас, Ваше Сиятельство, покорнейшей просьбой уделить несколько времени для свидания со мной. Я решаюсь беспокоить Вас с полным убеждением, что честные люди не применяют на деле римской пословицы: «Человек человеку волк». Не откажите арестантке быть духовником, когда она в Вас верит!»[203]203
  Там же. Л. 192, 205, 221, 223.


[Закрыть]

А с 30 октября, как сообщали в ДП из управления коменданта крепости, Елизавета Дурново «стала проявлять ненормальное состояние умственных способностей». В первый раз она проявила сильное беспокойство о Преображенском, казненном будто бы при барабанном бое, который она слышала «в ночь на 30-е число». После посещения ее крепостным доктором Вильмсом «она вполне сознала неестественность такового предположения и успокоилась, но с 6 ноября бессонными ночами, подозрением и тревожным состоянием снова начала проявлять неестественное положение умственных способностей».

Из опасения «чтобы она не сделала чего-нибудь над собою», комендант распорядился «иметь за нею постоянное внутреннее наблюдение посредством двух женщин, жен присяжных унтер-офицеров, употребляемых с ведома упраздненного III отделения для обыска и ухода при исключительных случаях за арестантками».

Комендант «не допускал вероятия о притворстве арестантки Дурново»: 5 ноября ей объявили постановление о «скорой возможности быть на свободе под поручительством родителей». Он просил ДП о «безотлагательном перемещении Елизаветы Дурново в больничное отделение дома предварительного заключения».

Внутренний двор Трубецкого бастиона Петропавловской крепости. Фото 1918 г.

На этом рапорте коменданта Майделя, написанном 8 ноября, в тот же день наложена резолюция: «Все это исчезает, ибо она сегодня отдается на руки отца и матери». В тот же день она была «сдана Соколову для отправления в ДП» и исключена из списков арестованных в крепости[204]204
  ГАРФ. Ф. 109, 1880. 3 эксп. Д. 578. Ч. 1. Л. 268.


[Закрыть]. О том, что комендант С.-Петербургской крепости «передал дочь штабс-ротмистра (ошибка: П.А. Дурново – ротмистр. – Е. Ж.) Дурново в распоряжение Департамента полиции для отдачи, впредь до окончания над ней дела, на поручительство отца с залогом в 10 тысяч рублей» Е. И. Майдель 8 же ноября 1880 г. доложил императору.

Залог был внесен 8 ноября Петром Аполлоновичем в Петербургское ГЖУ генерал-майору Комарову[205]205
  Там же. Л. 279, 280.


[Закрыть]. 13 ноября 1880 г. отец привез больную Лилю домой в Москву. 24 ноября ее посетил врач, титулярный советник Сергей Корсаков. Он удостоверил, что Елизавета Петровна Дурново «в настоящее время страдает нервным расстройством», которое выражается «в ощущении тоски, наклонности к рыданию, в истерических припадках, болезненной впечатлительности, наклонности приходить в аффективное состояние при малейшем поводе» Врач считал, что подобное состояние развилось у госпожи Дурново «в продолжение последних 4 месяцев под влиянием морального потрясения и одиночного заключения».

Камера в тюрьме Трубецкого бастиона. Фотография 1918 г.

Ввиду того, что во время заключения Лизы в крепости нервное расстройство ее доходило до желания лишить себя жизни, что она испытывала чувство ужаса, когда оставалась совершенно одна, страдала бессонницей с ней случались истерические припадки, «доходившие, по-видимому, до исступления», Корсаков считал своей обязанностью удостоверить, что одиночное заключение «может крайне вредно повлиять на состояние здоровья госпожи Дурново, особенно ввиду того, что как со стороны отца, так и со стороны матери ее, у нее существует наследственное расположение к заболеванию нервной системы». Заверенное квартальным надзирателем это удостоверение было отправлено в ДП[206]206
  ГАРФ. Ф. 109, 1880. 3 эксп. Д. 578. Ч. 2. Л. 3, 5, 9.


[Закрыть].

А вечером 7 декабря 1880 г. Лиза исчезла из дома. 9 декабря об этом заявил полиции ее отец. Едва ли бегство дочери за границу было тайной для родителей. А. Я. Трупчинская пишет: «Когда отец узнал о решении Лили бежать из России, он долго молчал, потом обещал помочь материально и очень просил не водить знакомство с эмигрантами. «Прошу тебя, держись князя Кропоткина, я верю, что он человек честный!»[207]207
  РГАЛИ. Ф. 2962. Оп. 1. Д. 338. Л. 88, 89.


[Закрыть]

В то же время, Е. Н. Игнатова, член московской группы «Черный передел», которая, по словам ее друзей, «доказала безукоризненную чистоту своей личности своею жизнью» рассказывала им, что Яков Эфрон, будущий муж Лизы, пришел к ней, очень взволнованный тем, что нет денег для отправки Дурново за границу. Евдокия Николаевна отдала ему для этой цели жемчужное ожерелье, доставшееся ей от матери[208]208
  Каторга и ссылка. М., 1927. Кн. 35 (№ 6). С. 91.


[Закрыть].

Много лет спустя, в январе 1918 г., Е. Н. повторила рассказ об этом сыну Елизаветы Петровны Сергею, который зашел в гости к ее племяннице. Татьяна Ильинична Кашина записала рассказ тети. «У Лилечки было два поклонника. Одного была кличка “Юрист”, а другой – ваш будущий отец. Она, по совести говоря, отдавала предпочтение “Юристу”, но его арестовали. Вообще арестов было много, и ваш отец уговорил Лилю ехать за границу. Мы все считали, что ее надо спасать из-за дружбы с “Юристом”. Но средств на поездку не было. К своему отцу она обращаться не хотела. У меня было жемчужное ожерелье. Мы быстро его ликвидировали, и на эти деньги она уехала за границу. Там они и поженились. А вот сегодня я подарила своей племяннице-имениннице тот ферму-ар, который скреплял этот жемчуг». Татьяна принесла ферму-ар, и тетушка показала, где и как было прикреплено ожерелье.

Рассказ так сильно взволновал гостя, что он долго сидел молча. Он все рассматривал фермуар. «И эту вещь держала в руках моя мать…»[209]209
  Эфрон С. Записки добровольца. С. 9, 10.


[Закрыть].

11 декабря 1880 г. московский генерал-губернатор сообщал министру внутренних дел об исчезновении Елизаветы Дурново. Он писал, что ее отец, П. А. Дурново 9 декабря 1880 г. заявил полиции, что дочь его «в воскресенье вечером 7 декабря неизвестно куда отлучилась и домой не возвращалась, почему просил о разыскании ее». На полях письма В. А. Долгорукова – резолюция: «Она, вероятно, будет искать возможности соединиться с Преображенским. Сообщить Комарову».

Генерал-губернатор напоминал, что она была освобождена под залог и, что ее привезли домой 13 ноября. Ротмистр Дурново говорил, что она жаловалась на болезненное состояние, «в разговорах ее неоднократно замечалось ненормальное состояние рассудка».

Генерал-адъютант Долгоруков, как бы предвосхищая упреки со стороны Петербурга, написал, что о выезде Елизаветы Дурново из Петербурга в Москву «не было сообщено ни московскому обер-полицмейстеру, ни начальнику Московского ГЖУ, почему полицейского надзора за ней не было учреждено».

16 декабря ДП просит градоначальника Петербурга дать распоряжение: разыскать Е. Дурново в Петербурге и задержать ее. 24 декабря министр внутренних дел Велио просит жандармских начальников губерний объявить всероссийский ее розыск[210]210
  ГАРФ. Ф. 109, 1880. 3 эксп. Д. 578. Ч. 2. Л. 16, 19, 20.


[Закрыть].

Начальнику столичного ГЖУ Комарову пришлось объясняться с министром. 15 и 18 декабря 1880 г. он докладывал, что Е. Дурново была отдана под залог, на основании соглашения с прокурорским надзором, «в связи с окончанием дознания о ней и в связи с болезненным состоянием, засвидетельствованным врачом крепости Вильмсом».

«Московской же полиции не было сообщено о надзоре за нею, так как лицу, производящему дознание, предоставляется принять только одну какую-либо меру пресечения обвиняемому уклоняться от суда, а так как в данном случае взят был денежный залог, то и не было основания подвергать девицу Дурново полицейскому надзору». Крепостной врач, статский советник Вильмс написал еще один рапорт о состоянии здоровья Дурново 18 декабря коменданту С.-Петербургской крепости.

Доктор припомнил, что содержавшаяся в крепости Елизавета Дурново «несколько раз просила медицинской помощи». Первый раз она «страдала зубной болью», «которая уступила местному прижиганию картиозного зуба и большим приемом хинина внутрь». Затем в половине октября «она заболела острым катаральным воспалением гортани, распространившимся на трахею». Врач заметил, что у нее было «слабое дыхание и притупленность звучности легких». Болезнь дыхательных путей ему удалось приостановить «принятыми медицинскими средствами».

В конце октября врач снова «был призван для подачи медицинского пособия Дурново утром». «Я застал арестованную в странно-возбужденном состоянии, она жаловалась на галлюцинации звуков и бесонницу».

От получасового пребывания доктора в камере и разговора с ним «она успокоилась и, кроме легких нервных средств, ей никакого медицинского пособия оказано не было».

В последний раз, в начале ноября, «призванный утром же к Дурново, он нашел ее снова в страшно возбужденном состоянии», которое выражалось в виде быстрой бессвязной речи и плача со слезами», усиленным и неправильным сердцебиением, ускоренным дыханием, краснотой щек, усиленной испариной всего тела, «что заставило меня, – пишет Вильмс – обратиться к более сильным нервным средствам. Последнее нервное возбуждение также успокоилось, спустя несколько дней»[211]211
  ГАРФ. Ф. 109, 1880. 3 эксп. Д. 578. Ч. 2. Л. 15, 22, 24.


[Закрыть].

Только 17 февраля 1881 г. Петербургскому ГЖУ удалось узнать, куда скрылась Лиза. Комаров узнал об этом из уже упоминавшегося письма брата Преображенского Виктора, адресованного заключенному в Петропавловке Георгию: «Лиля уехала за границу частным порядком». «Это письмо, – писал Комаров в ДП, – не задержано, в виду возможности получения этим путем дальнейших сведений о названной Дурново». На полях донесения начальника ПГЖУ – резолюция: «Сообщить на пограничные пункты».

К циркуляру 24 декабря 1880 г. о розыске Дурново внутри России директор ДП барон Велио 3 марта 1881 г. добавил еще циркуляр, адресованный «господам офицерам Отдельного корпуса жандармов на пограничные пункты». В нем говорилось, что «прикосновенная к политическому делу» Е. Дурново, отданная на поручительство ее отцу 8 ноября 1880 г. «неизвестно куда скрылась». «Вследствие полученных ныне сведений, что Дурново находится за границей», ДП покорнейше просит «принять меры к задержанию этой личности в случае возвращения ее из-за границы». ДП «препровождал» с циркуляром фотографию Лизы.

Это предписание отправили в Таганрог, Севастополь, Ревель, Ригу, Одессу, Херсон, Кронштадт, в пограничные пункты Подольской, Ковенской, Петрокской, Варшавской, Бессарабской, Волынской, Лифляндской и других губерний[212]212
  Там же. Л. 34, 37–40.


[Закрыть].

Досада от такой неприятности для ДП, вероятно, немного поубавилась оттого, что после бегства Лизы Дурново залог в 10 тыс. руб. мог быть обращен в капитал на устройство мест заключения. Об этом писал 14 февраля начальнику ДП глава петербургских жандармов Комаров. 14 февраля 1881 г. на это дал согласие министр внутренних дел Велио[213]213
  Там же. Л. 34, 35.


[Закрыть].