Текст книги "Е. П. Дурново (Эфрон). История и мифы"

А. Г. Серебрякова направила, в Заграничное бюро ЦК РСДРП, членом которого был тогда Горев-Гольдман, письмо с требованием создать партийный суд для ее реабилитации. Меньщиков рекомендовал пригласить ее в Париж, чтобы «поставить ее лицом к лицу с ним». Так и сделали.

«Она нам ответила, – свидетельствовал Горев-Гольдман на суде 1926 г., – что поедет в Париж только в том случае, если мы пришлем ей в Москву материалы обвинения и следственное производство. Она ознакомится с делом и приедет». Конечно, социал-демократы не могли этого сделать. Их партия была нелегальной, нельзя было посылать в Россию материалы, где упоминались фамилии их членов, и, наконец, у них были уже случаи, когда обвинявшиеся в провокаторстве люди появлялись в Париже для реабилитации и, узнав, что реабилитация невозможна, бесследно исчезали.

Для расследования материалов, имевших отношение к Серебряковой, была создана специальная межпартийная комиссия, в которую вошел Горев-Гольдман. Ей предстояла сложная работа, так как Меньщиков, имея большое количество документов о деятельности «г-жи Субботиной», «Мамочки», «Туза», в том числе и копии ходатайств московской охранки в 1907 г. о назначении пособия «г-же Субботиной», где подробнейшим образом перечислялись все ее неоценимые заслуги, не располагал бесспорными документами, что «г-жа Субботина», «Мамочка», «Туз» и есть Анна Егоровна Серебрякова.

Меньщиков предложил членам комиссии такой способ установления тождества между ними. У него были агентурные сведения о беседах между «Мамочкой» и различными революционерами, которые она давала охранке. Меньщиков предложил вызвать тех революционеров, о которых шла речь в агентурных материалах, и расспросить их. Если они подтвердят содержание разговоров и скажут, что их вели наедине с Серебряковой, то тождество будет доказано.

Из России из революционеров никто не приехал, но в Париже такой человек нашелся. Это была жена Ф. И. Дана,

В. В. Гурвич-Кожевникова, приезжавшая в 1902 г. в Москву в качестве агента «Искры» и имевшая связь с Серебряковой. Когда она подтвердила время разговора и узнала даже сказанные ею фразы, зафиксированные в агентурной сводке, сообщенной «Мамочкой» охранке, «для нас, членов следственной комиссии, этот случай, хотя он был единственным, был исчерпывающим доказательством – говорит Горин. – Подобное совпадение делом случая быть не могло»[296]296
  «Известия», 23 апреля 1926 года, № 95.


[Закрыть].

Конечно, у комиссии были вопросы и к самому Л. П. Меньщикову. Бывший охранник в роли разоблачителя провокаторов не мог не настораживать. Помимо достоверности его разоблачительных материалов, членов комиссии интересовали причины его перехода от службы в охранке к служению революции, искренен ли этот переход, не мог ли он объявить честного человека провокатором из чувства мести.

Перед началом разговора Горев-Гольдман спросил Меньщикова: «Мы подозреваем, что вы то самое лицо, которое 6 лет назад провалило в качестве провокатора, втершегося в организацию “Северный союз”…

– Да, это я. Это единственный случай в моей жизни, когда я играл такую роль. Я стыжусь этого случая. Но это был необходимый шаг, чтобы заслужить доверие начальства и повыситься по службе, то есть попасть в Петербург в секретный отдел департамента полиции, где сосредоточены все сведения о провокаторах. Кроме того, я принял все меры, чтобы выданные мною члены “Северного союза” отделались лишь административной ссылкой»[297]297
  Лев Шейнин, с. 438.


[Закрыть].

Меньщиков смог убедить комиссию, с которой он работал до отъезда в США в 1911 г., в своей искренней ненависти «к царскому режиму и всем его слугам, и больше всего ко всяким секретным сотрудникам охранки». Он рассказал, что он «перешел на сторону революции под влиянием террора, начавшегося со стороны царского правительства в 1905 г. Он больше не мог терпеть». Горев-Гольдман называет еще одну причину его перехода на службу революции: его стали подозревать и срочно перевели в Финляндию из розыскного отдела департамента полиции столицы.

Когда во Францию стали поступать протесты некоторых членов московских партийных организаций против опубликования фамилии Серебряковой в списке провокаторов («она оказывала нам много нелегальных услуг и очень серьезных и не провалила нас»), комиссия поставила этот вопрос Меньщикову. Тот ответил: «Именно потому, что Серебрякова была особенно излюбленным детищем московской охранки, последняя не могла подводить ее провалами людей, которые имели особенно близкую с ней связь».

На вопрос, почему Меньщиков не мог добыть документов, устанавливающих тождество «Субботиной», «Мамочки», «Туза» и Серебряковой, тот отвечал, что при Зубатове он опасался излишней любознательностью навлечь на себя подозрение, но что сменивший Зубатова Ратко прямо сказал ему, что известная всем «Мамочка» есть Анна Егоровна Серебрякова, прибавив даже, что и муж ее одно время находился в связи с охранным отделением.

«Решительно все сведения, которые Меньщиков давал представителям разных партий, оказались безусловно точными» – сказал Горев-Гольдман в 1926 г. Судебные эксперты, выступавшие на процессе Серебряковой, сообщили, что Меньщиков «освещением метода работ и деятельности секретных сотрудников нанес значительный ущерб политическому розыску в царской России, чего не отрицал в свое время и департамент полиции»[298]298
  «Известия», 25 апреля 1926 года, № 95.


[Закрыть].

Серебрякова требовала суда, хотя и с теми «юридическими гарантиями», которые делали организацию этого суда невозможной, до тех пор, пока имела основание считать, что ее обвинение исходит от Бурцева. Он к – тому времени уже успел скомпрометировать себя в глазах революционных деятелей и исходящее от него разоблачение было недостаточно убедительным.

«Пока Серебрякова думает, что источник ее разоблачения Бурцев, а не я, до тех пор она будет добиваться реабилитации. Но как только она узнает, что это я, она замолчит», – говорил Меньщиков.

Так и произошло. Когда в 1910 г. инкогнито его было (помимо его воли) раскрыто, он напечатал «открытое письмо» Серебряковой, где выступил ее обвинителем. После этого она замолчала. Отказ поехать в Париж она, конечно, объяснила другими причинами: была в это время серьезно больна, начиналась ее слепота, и ей делали «операцию за операцией», умерла ее дочь…

И. В. Шер, выступавший в качестве свидетеля на ее суде, который полностью доверял А. Е., рассказывал, как он был возмущен опубликованием ее фамилии в числе провокаторов. Он сам писал в Париж, протестуя против «такого способа разоблачения». Часто бывая в доме Серебряковых (вместе с их сыном Борисом он работал пропагандистом среди рабочих-типографщиков), И. Шер настаивал, чтобы Серебрякова добивалась «третейского разбирательства». «Но… дальнейшее поведение А. Е. убедило меня в том, что она не чувствовала себя так, как должен бы чувствовать себя при таких обстоятельствах человек невинный, сделавшийся жертвой клеветы – она не принимала решительных мер для своей реабилитации. Вместо того чтобы поехать в Париж, Серебрякова выражала желание, чтобы Шер поехал в Париж в качестве ее представителя и защитника». Шер тоже сделал вывод, что «она уклоняется под разными предлогами от поездки в Париж, ибо… реабилитация невозможна»[299]299
  «Известия», 24 апреля 1926 года, № 95.


[Закрыть].

В 1912 г. дело о Серебряковой так и не было доведено до конца. Л. П. Меныциков в 1911 г. уехал в США. После февральской революции в России он был экспертом по разбору архивов бывшей заграничной агентуры в Париже. Жив был там еще в 1924 г.[300]300
  Каторга и ссылка. М. 1924, кН. 10 (№ 3), с. 138.


[Закрыть]

На основании официальных секретных документов департамента полиции, охранных отделений и жандармских управлений, на основании личных сведений и данных нелегальной и легальной литературы, Л. П. Меньщиков составил «Черную книгу» русского освободительного движения – «алфавитный список руководителей политического сыска – охранников и жандармов; провокаторов, секретных сотрудников и филеров; перлюстраторов; шпионов; доносчиков; прокуроров и следователей по делам о государственных преступлениях; злостных откровенников; ренегатов и маниаков; палачей и тюремщиков, а также лиц, подозревавшихся в предательстве». О Серебряковой в «Черной книге» сказано: «Серебрякова Анна Егоровна, урожд(енная) Рещикова, с(екретный) с(отрудник) московск(ого) о(хранного) о(тделения) с 1886 г. по 1909 г., когда была разоблачена Л. Меньщиковым; пс(евдонимы): Мамочка, Туз и Субботина. Умерла (?)»[301]301
  ГАРФ, ф. 1723, оп. 1, д. 376, л.187.


[Закрыть]. Некоторые сведения из книги были опубликованы.[302]302
  Л. П. Меньщиков, Охрана и революция. М. 1930.


[Закрыть]

После заметки в парижском «Общем деле» о Серебряковой в 1909 г. в московском охранном отделении, по словам Л. Шейнина, начался страшный переполох. Фон Котен чуть не плакал. Зубатов (уже в отставке) скрежетал зубами и говорил, что «при нем такого бы не было». «Дама Туз» была вынуждена прекратить работу по политическому сыску, однако начальство продолжало заботиться о ней.

27 января 1910 г. директор департамента полиции Зуев ходатайствует о выдаче Серебряковой пособия в 200 руб., мотивируя это ее болезнью, из-за которой она вынуждена была продать приобретенную ею на ранее выданные 5 000 руб. библиотеку, 16 января 1911 г. 200 руб. ей были выданы.

А 31 января того же года министр внутренних дел П. А. Столыпин обратился с всеподданнейшим докладом на имя Николая II о назначении Серебряковой пожизненной пенсии в размере 1 200 руб. в год. Столыпин писал, что благодаря Серебряковой, розыскным органам удалось обнаружить: несколько подпольных типографий, расследовать преступную деятельность различных профсоюзных организаций, выяснить многие революционные кружки в разных городах, имевших связи с руководящими центрами столиц – нанести революционному движению весьма значительный ущерб.

«Будучи убежденным врагом крамолы, Серебрякова исполняла свои обязанности идейно, мало интересуясь денежным вознаграждением и совершенно тайно от своих родных. В силу принятых на себя добровольно обязанностей по содействию правительству по борьбе с революционным движением, Серебрякова вынуждена была мириться, что дети заражались невольно убеждениями людей революционного направления, которых встречали в доме родителей, и ей приходилось нравственно страдать ввиду невозможности уберечь своих детей от опасности увлечения революционными идеями и связанно с этим шаткостью всей их жизненной карьеры».

Далее Столыпин писал, что в октябре 1909 г. Бурцеву удалось разоблачить ее, придать широкой огласке ее деятельность, из-за чего Серебрякова «была оставлена на произвол судьбы своим мужем и детьми, уволена со службы из московской земской управы и, таким образом, лишились единственного средства к существованию».

Все последние удары жизни настолько расстроили еще ранее подорванное здоровье Серебряковой, достигшей 50-летнего возраста, что она лишилась трудоспособности, в последнее время потеряла зрение на оба глаза.

«Признавая ввиду сего участь Анны Серебряковой, заслуживающей исключительного внимания и озабочиваясь обеспечением ее старости, всеподданнейшим долгом поставляю себе подвергнуть на Монаршее Вашего Императорского Величества благовоззрение о всемилостивейшем пожаловании Анне Серебряковой из секретных сумм департамента полиции пожизненной пенсии в размере 1 200 руб. в год». На этом докладе Столыпина рукой Николая II начертано: «Сг» (согласен) в Царском Селе. 1 февраля 1911 года».

За февраль 1911 г. деньги (100 руб.) Серебряковой были переведены через начальника московского охранного отделения. Их получил Зубатов и передал ей. Он просил департамент полиции на будущее время «ввиду слепоты и желания свести на нет всякое вероятие его огласки переводить деньги для выдачи Серебряковой» на его имя, а он будет ее расписки высылать в департамент полиции, в особый отдел, который и назначил ей пенсию.

III делопроизводство ответило Зубатову пусть Серебрякова напишет заявление об этом. Она написал: «С содержанием объявления департамента от 29 марта 1911 г. № 26871 согласна и прошу высылать деньги для меня на имя Сергея Владимировича Зубатова, который будет пересылать от себя в департамент мои расписки в получении от департамента денег.

Анна Егоровна Серебрякова.

М. 11 апреля 1911 г.»

В делах департамента полиции сохранилось 69 расписок Серебряковой (с мая 1911 г. по январь 1917 г. включительно) на общую сумму 7 000 руб. Так что документально было подтверждено, что Серебрякова получила от него 12 200 рублей (5 000 руб. – в 1908 г., 200 руб. – в 1910 г., с февраля 1911 г. по январь 1917 г. – 7 000 руб.) без учета жалования, размер которого следствию установить не удалось (фон Котен в 1907 г. назвал его «скромным вознаграждением»)[303]303
  Алексеев И. В. С. 40.


[Закрыть].

После революции Серебрякова «получала пенсию сначала от собеса, а затем от Центральной комиссии по улучшению быта ученых (ЦЕКУБУ)[304]304
  «Известия», 27 апреля 1926 года, № 96.


[Закрыть]. Арестована она была 20 октября 1923 г. и находилась под стражей по 10 мая 1924 г. 30 апреля 1925 г. ее вновь поместили в женскую тюрьму.

Лев Шейнин, народный следователь, присутствовавший при допросах Серебряковой летом 1925 г., вспоминая, что, несмотря на старость и слепоту («она почти ничего не видела, страдая от катаракты»), это была «очень волевая, злобная, упорная старуха, которая вопреки бесспорным и подлинным документам охранки, ее изобличавшим, оказывала яростное сопротивление следствию, сначала все отрицая, а затем торгуясь, как на базаре, буквально по каждому эпизоду дела».

Так же вела себя Серебрякова и во время суда. Л. Николаев, который вел репортажи с ее процесса в апреле 1926 г. писал, что как только она начинала давать свои объяснения, можно было забыть о ее старческой немощи (ей было 69 лет), и о слепоте. «Вся ее фигура и даже мертвое лицо мгновенно оживляются. Быстрая-быстрая скороговорка. Голос ее слаб и тих. Но он звучит энергично и бойко. Речь льется беспрерывно. Интонации выразительны. Без малейшей задержки она отвечает на любой вопрос, задаваемый ей судом и сторонами, обнаруживая блестящую память, гибкость мысли, большую изворотливость и не меньшую находчивость»[305]305
  «Известия», 17 апреля 1926 года, № 88.


[Закрыть].

Единственное, в чем Серебрякова признавала себя виновной: она разделяла идеи Зубатова о легализации рабочего движения и часто помогала ему в этом. «Но ни в каких провалах и предательствах я не участвовала. Я даю вам обещание здесь это доказать!» В первый же день процесса она обещала суду «повергнуть все 9 пунктов обвинения» по поводу революционных групп, предъявленных ей обвинением. Новые нотки прозвучали только в последнем слове обвиняемой:

«Я никого не выдавала. Поэтому я и не могу признать себя виновной в этом. Но, может быть, невольно, я, действительно, была причиной… Это-то и является моей громадной ошибкой, в этом я чистосердечно и искренним образом раскаиваюсь, я должна была уйти из охранного отделения, это было мое преступление… Но у меня не хватило сил отказаться от пенсии ради моей душевно больной дочери. Я явилась причиной ее болезни…

Я верю, что советский суд настолько добросовестен, настолько объективен, что он осудит меня со всей строгостью, но, вместе с тем, и со всем беспристрастием. В этом я глубоко убеждена».

Прокурор Б. Я. Арсеньев, признавая, что в деятельности Серебряковой есть все признаки преступления, предусмотренные ст. 67 УК, требует высшей меры наказания. Доказано, что Серебрякова имела отношение к охранному отделению, что она сама не могла отрицать. Этого было достаточно для того, чтобы вынести такой суровый приговор, и совершенно «безразлично, кого, когда, скольких лиц она предала».

Общественный обвинитель Ф. Я. Кон был такого же мнения: «она наш враг и представляет социальную опасность, заслуживает высшей меры наказания».

Серебрякова Анна Егоровна. Снимок сделан в октябре 1923 г. в Новинском женском исправдоме

Защитники А. Е. Брусиловский и П. П. Лидов возражали: почти 70-летняя слепая старуха не может представлять никакой реальной опасности для советского государства. Лидов напоминает, что в 1910 г. покойный В. П. Ногин, узнав, что Серебрякова провокатор, приехал в Москву, чтобы ее «ликвидировать». «Но когда я увидел старуху, слепую, никому не нужную, я повернулся и уехал», – говорил Ногин.

Целые сутки продолжалось совещание суда. Он приговорил Серебрякову к 7 годам лишения свободы со строгой изоляцией и конфискацией всего имущества, причем, осужденной было зачтено предварительное (1 год и 7 месяцев) заключение[306]306
  «Известия», 27 апреля 1926 года, № 96.


[Закрыть].

Основные источники, по которым можно судить о роли Рещиковой в жизни Дурново до первого отъезда Лизы за границу – это послание начальника МГЖУ Слёзкина в III отделение (а позднее в ДП). Они составлены по материалам «спроса» ее друзей и знакомых после ее ареста в 1880 г. и донесений «негласных агентов» Слёзкина и «частных лиц».

При чтении этих документов закрадывается мысль о том, что друзья и знакомые Лизы, возможно умышленно, старались приписать Рещиковой роль идейного руководителя в «приобщении Дурново к революции», преувеличивать ее влияние на Лизу, как бы стремясь облегчить участь своей любимицы, арестованной в Петербурге… То и дело говорили о ее «увлекательном характере», о «непонимании ею настоящего значения своих действий», о том, что не столько она, сколько ее деньги и положение отца ценилось революционерами.

Возможно, что все это, действительно, имело место. И «кошельком ее, как своим», пользовались многие, она, действительно, «попадала под влияние» (А. Макова, А. Иванчина-Писарева, Л. Тихомирова, Г. Преображенского, может быть, и Рещиковой.). Но совершенно очевидно, что роль ее среди народников явно преуменьшалась, тут И. Жук-Жуковский прав. В этом смысле любопытно признание Слёзкина в том, что ему «не удалось привлечь частных лиц в качестве свидетелей», так как «никто не желает заявлять все известное о Дурново». И без Рещиковой Лиза имела связи во всех революционных кругах, где была, как и на высокосветских раутах, своим человеком. Не даром ведь московский прокурор писал в Петербург в июне 1880 г. о том, что хотя на Дурново «до сих пор не упадало никакого определенного обвинения, но имя ее часто фигурировало» во время следствия по делу Рейнштейна, «ввиду знакомства ее со многими лицами, привлекавшимися к дознанию». Именно благодаря Лизе, как вспоминают ее современники, «бойкая и разбитная» Рещикова приобрела широкий круг знакомых в Москве.

После отъезда Лизы за границу в декабре 1880 г. в течение 6 лет подруги не встречались. Рещикова осталась в России, Елизавета Петровна вернулась домой в июле 1886 г.

О том, какую роль сыграла А. Е. Серебрякова в судьбе семьи Эфронов после ее возвращения, можно лишь предполагать, прямых свидетельств этому архивные документы не дают.

Можно не сомневаться в том, что Серебрякова знала о возвращении Эфронов, была в курсе их семейных и революционных дел, хотя И. Жук– Жуковский и говорил, что «дружба между ними не возобновилась». Они встречались, по его словам, «чаще всего в квартире Серебряковых» по делам «Красного Креста», в котором Серебрякова принимала активное участие.

Дочь Елизаветы Петровны свидетельствует, что к Серебряковой в доме Эфронов относились «как к родной».

А. Я. Трупчинская рассказала о встрече с ней в Москве у Арбатских ворот после второго отъезда Елизаветы Петровны за границу в 1907 г. «Ловлю на себе чей-то взгляд. Да это же Анна Егоровна Серебрякова! В первый момент я ее не узнала. Суровая, темные очки, которые раньше не носила. Говорит, что здоровье пошатнулось. Едет на юг». Анну Яковлевну удивило, что Серебрякова ехала одна. Быть может, эта встреча произошла уже после ее разоблачения, когда от нее отвернулась семья?

«Заагентуренная», по мнению Л. П. Меньщикова, в 1886–1887 гг., Серебрякова вполне могла быть причастна ко второму аресту Елизаветы Петровны в 1906 г. по делу эсеров-максималистов. Ведь Анна Егоровна в 1905 г. «уступила настойчивым просьбам» Ратко и Трепова «отложить свое намерение отойти от дел» из-за «наступившего тогда особо серьезного момента», чтобы бороться с революционным движением, в котором участвовали и ее дети, и дети Эфронов. Л. П. Меньщиков был уверен, что Серебрякова «вращалась в кругах максималистов», поскольку, с его слов, написал об этом B. Л. Бурцев.

Из архива ФСБ, где хранятся документы о Серебряковой, 12 июля 1999 г. сообщили, что Серебрякова 18 февраля 1994 г. была реабилитирована «ввиду недоказанности улик» (см. приложение 42).

Глава 9
Семья Эфронов в период подъема революционного движения начала XX в. Переход Е. П. Эфрон к эсерам-максималистам. Второй арест Е. П. Эфрон

По возвращении домой в 1886 г. Эфроны не доставляли хлопот ДП своей революционной деятельностью (с 3 августа 1895 г. с обоих супругов был снят нелегальный надзор полиции). В начале 1900-х г. Елизавета Петровна вновь начинает принимать в ней участие, теперь уже вместе со своими старшими детьми. Яков Константинович, похоже, вообще отошел от революционных дел.

В 1901 г. ДП завел «дела» на старших детей Эфронов Анну и Петра: они были задержаны «за участие в уличных студенческих беспорядках в Москве». Анна в то время была курсисткой высших женских курсов В. И. Герье, Петр – учеником 5-го класса Комиссаровского технического училища.

Студенческие беспорядки начались 23 февраля 1901 г. со сходки студентов в актовом зале университета, которую поддержала толпа на улице, где тоже произносили речи, разбрасывали прокламации, оскорбляли полицейских. К 18 часам вечера и участников сходки в зале, и толпу на улице «загнали в манеж; и переписали». В числе более чем 700 человек оказалась и курсистка Анна Эфрон.

В ночь на 24 февраля 1901 г. всех женщин из манежа выпустили, объявив, что они будут уволены с курсов. 28 марта особое совещание, рассмотрев дела о 68 женщинах, участвовавших в беспорядках, постановило наиболее активных выслать из Москвы на 2 года, других, в числе которых была Анна – на год. Срок засчитывали с 31 мая 1901 г.

Я. К. Эфрон с сыном Сергеем. Москва, 1907 г.

13 августа 1901 г. Елизавета Петровна просит министра внутренних дел «отдать мне на поруки дочь мою Анну Эфрон, высланную 27 июня административно в г. Курск. У меня нет средств содержать ее в другом городе (я и 6 человек детей живем на жалованье мужа), и я не могу обходиться без ее помощи дома, так как у меня порок сердца (по 5 дней лежу без памяти)…

Вина моей дочери заключается только в том, что она попала в манеж во время означенных беспорядков в Москве, ни в каких тайных сообществах она не состояла и не состоит. Ей в апреле минуло 18 лет только».

Ходатайство матери «не подлежало удовлетворению». Директор ДП дал согласие на возвращение Анны только 3 апреля 1902 г., когда получил запрос обер-полицмейстера Москвы: «Может ли Анна Эфрон приехать к умирающей матери?»[307]307
  ГАРФ. Ф. 102, Д5, 1901. Д. 189. Л. 3, 18, 22, 35, 50, 65, 67, 164, 228, 231.


[Закрыть] Годичный срок высылки Анны заканчивался 31 мая 1902 г. И именно об этом пребывании в Курске писала в своих воспоминаниях А. Я. Трупчинская: «Попав в Курск в 1902 г., я долго искала могилу Преображенского, но найти не могла».

Сергей (слева) и Константин (справа) Эфроны с дворником своего дома в Гагаринском переулке. 1900-е гг.

Петр попал в «перепись» тоже в февральские 1901 г. дни (волнения продолжались с 23 по 28 февраля), но не в Манеже, а на улице. Наказания он не понес, но с тех пор за ним, как и за Анной, а позднее за Лилей и Верой, присматривали, причем достаточно внимательно, тем более, что «отец и мать также неблагонадежны в политическом отношении» – эти слова рефреном повторяются во всех департаментских справках об Эфронах – младших.

За Анной в 1904 г. агенты охранки ходили буквально по пятам. 20 октября они записали в своем «дневнике наблюдений», что в 4 часа дня студент Николай Иванченко, который «наблюдался по партии социалистов-революционеров», «брал справку о местожительстве Эфронов»; отметили его визит в дом Коровина по Сивцеву Вражку, «где проживает курсистка А. Я. Эфрон»; 21 октября проследили, что «Курноска» (такую кличку ей дали в полиции) «пошла в дом Павлова у Арбатских ворот», «потом искала дом Иванова, не нашла, пошла домой. Потом «Курноска» была в доме А. О. Варваринского по 2-му Ильинскому пер. Тут была сходка. Разошлись в первом часу ночи»[308]308
  ГАРФ. Ф. 102, Д0, 1899. Д. 80. Л. Ц. Т. 2. Л. 107, 118.


[Закрыть].

27 октября 1904 г. Д. Трепов докладывал в ДП: «По имеющимся, полученным негласным путем сведениям, 23 октября после лекций на высших женских курсах проф. Герье состоялась сходка, на коей присутствовало до 400 человек слушательниц. Председательницей на сходке была выбрана дочь 2-й гильдии подольского купца Анна Яковлевна Эфрон… К сему присовокупляю, что на означенной сходке постановлено выразить протест, требовать коренных реформ и постановление издать и разослать во все учебные заведения Москвы»[309]309
  Там же. Ф. 102, Д0, 1904. Д. 3. Ч. 10. Т. 2. Л. 39, 40.


[Закрыть].

31 октября 1904 г. в ДП поступили сведения о том, что Анна присутствовала на нелегальном собрании учащейся молодежи, где 30 человек участников собрали «70 рублей для ссыльных». В донесении сказано, что она «в настоящее время наблюдается по местной группе социалистов-революционеров»[310]310
  Там же. Ф. 102, Д0, Д. 5, Ч. 2, Л. 129, 131.


[Закрыть]. 10 ноября 1904 г. начальник московской охранки докладывал в Петербург о том, что курсистка А. Эфрон «примкнула за последнее время к местной группе партии социалистов-революционеров»[311]311
  Там же. Ф. 102, Д0, 1898. Д. 80. Л. Ц. Т. 2. Л. 46.


[Закрыть].

12 января 1905 г. ее арестовали «как одну из главных деятелей московской группы партии социалистов-революционеров». До 26 февраля Анна просидела в московской пересыльной тюрьме, а потом ее выслали в Киев под надзор полиции. В апреле того же года в охранке были допрошены ее горничная Мария Пробкина, кухарка Евдокия Петровна Лукина и дворник дома № 12 Коровина по М. Власьевскому пер., где жила Анна, Андрей Богачев[312]312
  Там же. Ф. 58. Оп. 1. Д. 570/44, 1905. Л. 52.


[Закрыть]. 20 июня 1905 г. особое совещание прекратило дознание по делу, к которому была привлечена Анна, и она, не добыв срока высылки, вернулась домой[313]313
  Там же. Ф. 63. Оп. 18. Д. 937. Л. 1.


[Закрыть].

3 мая 1903 г. во дворе фабрики Голутвинской мануфактуры постовой задержал Лилю Эфрон «за раздачу рабочим-женщинам брошюр хотя легального издания, но крайне тенденциозного содержания. По опросе в охранном отделении была отпущена»[314]314
  Там же. Ф. 102, ДО, 1911. Д. 9. Ч. 46. Л. 8, 6.


[Закрыть].

Петр в июне 1905 г. был замечен «в сношениях с московской группой анархистов-коммунистов». В донесении начальника московской охранки говорится, что «известная своей принадлежностью к партии социалистов-революционеров» Е. П. Эфрон (урожд. Дурново) разделяет анархические взгляды и вошла «в состав этой организации» (анархистов-коммунистов. – Е. Ж.). Создателем группы охранка называла присяжного поверенного Михаила Андреевича Ильина[315]315
  ГАРФ. Ф. 102, ДО, 1905. Д. 80. Ч. 23. Л. 26.


[Закрыть].

В 1906 г. Петр «проходил по наружному наблюдению» уже по партии «максималистов», а в списках 1907 г. в числе 92 человек фракции максималистов эсеровской партии под №№ 4 и 5 записаны Елизавета Петровна и ее 17-летняя дочь Вера[316]316
  Там же. Ф. 102, ДО, 1907. Д. 10. Т. 34. Л. 84.


[Закрыть].

Кажется, об Эфронах было известно все: кто и когда приходил к ним в дом и приезжал на дачу в Быково; когда они ездили туда сами, на специально вычерченной схеме слежки, где были указаны адреса и фамилии подозрительных лиц, обозначен и дом Эфронов в Гагаринском переулке, где после смерти матери Елизавета Петровна с января 1905 г. строила новый 3-х-этажый дом. От дома Эфронов по схеме шли линии к домам тех, кто как-то был связан с этой семьей[317]317
  Там же. Л. 168.


[Закрыть]. Что же касается партийной принадлежности матери и детей, то в ней у охранки уверенности не было. Вероятно, не совсем четко понимая различия между действовавшими в то время партиями, фракциями, оппозиционными группами, работники охранного отделения причисляли их то к эсерам, то к эсерам-максималистам, то к анархистам-коммунистам.

«Е. П. Эфрон, вырастив детей (трое умерли в раннем детстве), снова отдалась революционной деятельности. В 1905 г. она вступила в партию эсеров-максималистов, на собрании которой и была арестована летом 1906 г.», – говорится в уже не раз цитировавшейся статье[318]318
  Цветаева М. Поэт и время. С. 191.


[Закрыть].

Елизавета Петровна не могла вступить в партию эсеров-максималистов в 1905 г.: эта партия (Союз социалистов-революционеров-максималистов) была образована на учредительном съезде в г. Або (Финляндия) в 1906 г.[319]319
  Политические партии России. Конец XIX–I треть ХХ века. Энциклопедия. М., 1996. С. 580.


[Закрыть] Она вообще не вступала в эту партию, а была с мая 1906 г. членом «Оппозиционной фракции партии социалистов-революционеров», отколовшейся от партии эсеров.

Слева направо: 1) Елизавета Яковлевна, 2) Анна Яковлевна, 3) прислуга, 4) и 5) Елизавета Петровна с Котиком, 6) Петр Яковлевич, 7) на диване Вера Яковлевна, 8) на полу сидит прислуга, 9) с Сережей, на фотографии, которая висит на стене, – Глеб.

Наличие специальных работ об эсерах-максималистах[320]320
  Павлов Д. Б. Эсеры-максималисты в первой российской революции. М., 1989 и др.


[Закрыть] освобождает нас от анализа причин возникновения этого левого крыла неонароднической партии, характеристики их программ, их деятельности, причин их поражения, от оценки их роли в российской революции. Рассмотрим несколько подробнее вопрос только об «оппозиционной фракции», поскольку деятельность Е. П. Эфрон связана непосредственно с ней.

Историю «оппозиции» условно можно разделить на несколько этапов: зарождение ее в 1903 г.; окончательный разрыв с партией эсеров – январь 1906 г.; завершение ее организационного оформления – майская 1906 г. конференция фракции, на которой был принят устав «оппозиции»; пребывание ее в «зените силы и славы» – май – август 1906 г.; сентябрь – октябрь 1906 г. – самороспуск членов фракции, уцелевших от ареста. Часть их вошла в московскую группу партии эсеров-максималистов, часть уехала за границу. В январе 1907 г. (некоторые исследователи считают в декабре 1906 г. – Е. Ж.) фракция полностью прекратила свою деятельность. Сыграв свою роль предтечи московской организации «Союза социалистов-революционеров-максималистов» (ССР-М), «Оппозиционная фракция партии социалистов-революционеров» уступила ей место.

История фракции подробно изложена в «Обвинительном акте» по делу привлеченных к суду членов «оппозиции», составленном 28 февраля 1908 г.[321]321
  ГАРФ. Ф. 102, ДО, 1906. Д. 20. Ч. 22. Л. 121–198.


[Закрыть]

Разногласия внутри эсеровской партии и зарождение «оппозиции» начались в 1903 г. с появления в печатных органах партии открытого недовольства демократических ее элементов «импотентностью» эсеровских партийных организаций, их неумением руководить революционным движением, поднимавшимся в Киеве, Тифлисе, Баку и других городах России. Так, корреспондент «Освобождения» писал из Одессы, что о роли партийных организаций в революционном движении «говорить не приходится»: они не только не могли его подготовить, но «даже сколько-нибудь им овладеть, когда оно уже началось». В других периодических изданиях «Комитет» обвиняли в «неподготовленности и растерянности», из-за чего «события далеко опережали его», а организация «всегда остается позади».

Причину такого положения дел будущие оппозиционеры видели в неудовлетворительности организационного устройства партии – в излишне жестком централизме, регламентировании каждого шага низовых организаций и декретировании даже деталей любого дела, в строгом подчинении местных организаций центру, что отнимало у них и у отдельных членов партии почти всякое право самодеятельности. Большое недовольство вызывал принцип формирования центральных органов. Московский комитет пополнялся исключительно путем кооптации родственников и друзей комитетчиков. От комитета требовали отмены кооптации, «кумовства» и введения принципа выборности всех партийных органов, распределения денег, литературы, оружия между организациями не по «знакомству», а по справедливости.