Текст книги "Лев в долине"

Глава двенадцатая

I

По требованию Эмерсона поезд остановился в Дахшуре. Остаток пути мы проделали пешком. Вернее, пешком шли мы с Эмерсоном, а Селим, которого мой супруг взвалил себе на закорки, едва касался ногами земли. Под конец он все-таки одумался и признался, что может идти сам.

– Молодец!

И Эмерсон сопроводил похвалу шлепком по тощей Селимовой спине, от которого тот чуть не полетел вверх тормашками.

Потирая попеременно ушибленную спину и голову, Селим поплелся за нами.

– Не исключено, что мальчик спас тебе жизнь, Амелия, – сказал Эмерсон. – Ты случайно не разглядела человека, который на него набросился?

– Нет, все произошло слишком быстро, – честно ответила я.

– Это мог быть простой воришка. Не могут же приспешники Сети дежурить на каждом углу!

– Конечно, не могут! – с жаром поддержала его я.

Еще не дойдя до дома, мы догадались, что случилось нечто чрезвычайное. Ворота были широко распахнуты, из-за забора доносился гул, как из растревоженного улья. Рабочие собрались плотной толпой и наперебой что-то выкрикивали. У двери в дом сидела Энид, спрятав лицо в ладонях. Дональд расхаживал перед ней взад-вперед, то и дело похлопывая по плечу.

– Что за черт? – рявкнул Эмерсон.

– Рамсес, что же еще? – догадалась я. – Наверное, опять пропал.

Стоило нам войти в ворота, как нас атаковали разгоряченные египтяне, каждый пытался донести новость первым.

– Тихо! – прикрикнул Эмерсон. – Ну? – Он перевел взгляд на Дональда.

– Это я виновата! – зарыдала Энид. – Бедняжка хотел дать мне урок древнеегипетского языка, но я... – И она бросила на Дональда быстрый взгляд.

– Виноват я, а не ты, – возразил тот. – Мальчика доверили мне, а я... – Он покосился на Энид.

Эмерсон повернулся ко мне и потряс у меня перед носом пальцем:

– Видишь, Амелия, к чему приводит увлечение любовной чепухой? Люди, пораженные этой болезнью, утрачивают чувство ответственности, предают забвению свой долг и...

– Спокойно, Эмерсон, спокойно. Позволь Дональду договорить.

– Он удрал, вот и все. – Дональд беспомощно пожал плечами. – Мы хватились его примерно час назад, но я не знаю, сколько времени Рамсес отсутствует.

– Он уехал на осле или ушел пешком?

– Не то и не другое, – ответил Дональд мрачно. – Этот маленький мерз... мальчик позаимствовал коня, и не какого-нибудь, а любимую лошадь деревенского старосты, ту самую, которую вы брали накануне. Правда, старосту он в известность не поставил. Тот пообещал приколотить Рамсеса гвоздями к двери дома, если с лошадью что-нибудь случится.

– С таким сильным конем ему не справиться! – воскликнула Энид, заламывая руки. – Непонятно, как Рамсес сумел незаметно залезть в седло и ускакать...

– Рамсес умеет обращаться с животными, – сообщила я гордо. – Но сейчас это неважно. Значит, никто не видел, как он уехал, и не знает, в какую сторону направился?

– Никто, – подтвердил Дональд.

Эмерсон схватился за голову:

– Как он посмел? Может, Рамсес оставил записку?

– Действительно, письмо он оставил, – ответил Дональд.

– Так почему же вы не кинулись за ним вдогонку?! – Эмерсон схватил обтрепанную бумажку.

– Потому что письмо написано иероглифами.

Привстав на цыпочки и заглянув Эмерсону через плечо, я убедилась, что так оно и есть. Иероглифы Рамсес выходит на редкость изящно, зато когда пишет по-английски, разобрать его почерк невозможно. Сомнительно, правда, что он прибег к иероглифам именно по этой причине.

– Мазгунах! – воскликнул Эмерсон. – Он поехал в Мазгунах, поговорить со священником... Какое необычное употребление причастия настоящего времени!

– Уверена, Рамсес сумеет доказать правильность употребления причастия, если ты по неосторожности его об этом спросишь, – сказала я. – Поехали?

– Ты еще спрашиваешь, Амелия! Конечно! Как подумаю, что он совершенно один посреди пустыни, где ему грозит столько опасностей, – маленький мальчуган на своенравном скакуне, преследуемый мерзким сбродом... Боже!

И мой ненаглядный бросился в конюшню.

* * *

В западном краю неба догорал зловещий закат. Наши терпеливые ослики трусили по хорошо знакомой тропе. Эмерсон, как и я, не способен хлестать скотину, зато может часами уговаривать ее поторапливаться.

– Пока все идет хорошо, – сказала я, чтобы его успокоить. – Рамсес должен был проехать здесь. Раз мы не видим его простертого тела, значит, конь его слушается.

– Проклятье! – только и ответил на это Эмерсон.

Мы въехали в деревню с северной стороны и миновали развалины американской миссии, где годом раньше пережили захватывающие приключения. Сейчас здесь царило запустение, шпиль молельного дома обрушился, прочие строения также пребывали в запустении. Видимо, деревенские жители избегали этого места, считая проклятым.

У колодца, как водится, толпился народ. Правда, толпа безмолвствовала, что крайне необычно. Взгляды египтян были устремлены на дом священника. Все словно прислушивались к чему-то. Через несколько секунд и мы различили звуки, напоминающие пение муэдзина. И это в христианской деревне, где никогда не было мечети! Мало того, неподобающие звуки доносились из дома священника.

После короткой паузы молитва возобновилась, теперь уже другим голосом. Первый был классическим тенором, второй – плохо поставленным баритоном. Далее вступил третий, писклявый и слегка шепелявящий. Создавалось впечатление, будто священник Дронкеха пригласил на спевку всех окрестных муэдзинов.

Эмерсон рванулся вперед, и толпа расступилась перед ним, как воды Красного моря перед Моисеем. Я последовала за супругом, олицетворяя в порядке исключения все Моисееве племя.

Моисей, то есть Эмерсон, не стал стучаться во врата Синая, а распахнул их пинком.

Последние лучи заходящего солнца осветили сумрачный чертог – захламленное жилище деревенского священника, а также Уолтера Пибоди Эмерсона-младшего, прозванного Рамсесом. Наше чадо восседало на диване, подобрав под себя ноги, запрокинув голову и увлеченно выводя заливистые рулады мусульманской молитвы.

При нашем появлении священник, сидевший в углу, вскочил. Рамсес же, как ему и полагается, сперва завершил ритуал со всеми «Аллах велик!» и прочими магическими присказками и только после этого соизволил посмотреть на родителей.

– Здравствуй, мамочка, здравствуй, папочка. Как ваши успехи?

II

Эмерсон принял подношение отца Теодора – ожидаемый стаканчик коньяку. Я от угощения отказалась: для разбирательств с Рамсесом требуется кристальная ясность мысли.

– Позволь поинтересоваться, дорогой сын, чем ты тут занимаешься?

Рамсес откашлялся и начал:

– Когда вы с папочкой обсуждали загадочное пленение уважаемого отца Теодора, я не мог не согласиться с вашим умозаключением, что его преподобие удерживали где-то в окрестностях Каира. Однако другой ваш вывод – что точно определить место, где его держали, невозможно – вызвал у меня возражение. По моему мнению...

– Рамсес!

– Что, мама?

– Буду очень тебе обязана, если перестанешь злоупотреблять этой фразой.

– Какой именно, мама?

– "По моему мнению".

Благодаря коньяку к Эмерсону вернулся дар речи.

– Я склонен поддержать твою мать, Рамсес, но сейчас главное не это. Будь добр, продолжай.

– Хорошо, папа. По моему... То есть я посчитал, что, хотя отец Теодор и не мог выглядывать из окон, услышать что-то он мог. Вы тоже склонялись к этому выводу. Конечно, какофония звуков, вкупе именуемых «городским шумом», не слишком отчетлива – я имею в виду крики ослов, водоносов и торговцев, мольбы нищих...

– Боюсь, Рамсес, ты пытаешься завернуть очень литературную, возможно даже поэтичную, фразу. Лучше поупражняйся в этом, сочиняя стихи или делая записи в дневнике. В устной речи не стоит увлекаться длинными периодами.

– Вот как? – спросил Рамсес задумчиво.

– Продолжай, Рамсес! – поторопил его отец. – И пожалуйста, не тяни.

– Хорошо, папа. Существует один звук, который, в отличие от упомянутых выше (а также от тех, которые я не успел упомянуть), ни с чем нельзя спутать. Это, конечно, молитвенные призывы муэдзинов с каирских минаретов. Меня посетила мысль, что отец Теодор наслушался их, что называется, досыта и сумеет отличить один от другого по громкости и мелодичности. Вот я и предпринял эксперимент. Я стал воспроизводить ему...

– Не может быть! – не выдержала я. – Значит, ты сидишь здесь уже три с лишним часа, распевая на разные голоса? Эмерсон, ты знаешь, что я не очень подвержена женским слабостям, но сейчас нахожусь на грани обморока.

– Глотни коньяку, – предложил Эмерсон, протягивая мне стаканчик. – Эксперимент прошел успешно, сынок?

– До некоторой степени, папа. Кажется, мне удалось сократить площадь до четверти квадратной мили.

– Невероятно! – прошептала я, как выяснилось, только для себя, потому что меня никто не слушал.

– Очень интересно! – подал голос отец Теодор, кивая, как китайский болванчик. – Я закрывал глаза и представлял себя пленником Сатаны, внимающим гласу с небес.

– Невероятно! – повторила я. – Как ты сумел изобразить столько вариантов молитвы, Рамсес? В Каире, между прочим, три сотни мечетей!

– Но на территории, которую я счел наиболее вероятным местом расположения тюрьмы, их всего тридцать-сорок, – возразил Рамсес. – Я имею в виду Старый город с его темными запутанными улочками, разрушающимися домами и некоторыми примечательными... – Он поймал мой грозный взгляд и опомнился. – В прошлый раз мы провели в Каире три недели. Тогда мне и представилась возможность заглянуть в...

– Понятно, – сказал Эмерсон. – По-моему, блестящая идея. Ты согласна, Пибоди?

Мой стаканчик уже был пуст. Я хотела попросить еще, но железная воля одержала верх над недоверием и растерянностью.

– По-моему, нам пора домой. Отец Теодор наверняка очень устал.

Отец Теодор посопротивлялся из вежливости, но было ясно, что ему не терпится от нас избавиться. С Рамсесом он прощался с причудливой смесью уважения и ужаса.

Когда мы вышли из дома священника, один из деревенских жителей подвел Рамсесу его скакуна и с глубоким поклоном отдал поводья. Я тут же позабыла о нестандартном методе следствия, испробованном моим сыном, потому что вспомнила, как обходятся с конокрадами на американском Западе. Там их ждет петля.

Возможно, Рамсес тоже это припомнил. Уже закинув ногу на конский круп, он повис в стремени и сказал с обезоруживающей улыбкой:

– Хочешь прокатиться на Мазепе, мамочка?

– Своевременная мысль, – похвалил его Эмерсон. – Рад, что ты оказываешь матери почтение, которого она достойна.

И он ударил пятками своего осла.

III

Деревенский староста поддерживал американских ковбоев в их непримиримости к конокрадам. Чтобы умилостивить его, пришлось арендовать лошадь за умопомрачительную плату до конца нашего пребывания в Дахшуре. Оставив ее в конюшне хозяина – у нас для лошади все равно не было места, – я вернулась домой.

Мое недовольство только усилилось при виде отца и сына, согнувшихся над большой картой Каира. Рядом остывал ужин. Один угол карты уже был сдобрен соусом. Рамсес тыкал в карту указательным пальцем:

– Громче всех поет муэдзин мечети Гамия Сейд-Хусейн. Методом исключения получаем район площадью в семьсот пятьдесят...

Мой голос, в отличие от голоса муэдзина, был тих, но тверд. Я потребовала немедленно убрать карту и приступить к трапезе. Хамид приготовил очень вкусный ужин, который, правда, уже изрядно остыл.

Наслаждаться едой нам мешала озабоченность. Сначала мы ели молча, потом Эмерсон, всегда руководствующийся благородными мотивами, но не очень-то соблюдающий требования этикета, брякнул:

– Полагаю, лошадиная проблема решена к полному твоему удовлетворению, Пибоди?

– Скорее, к удовлетворению старосты. Мы арендовали ее до конца сезона за сто шекелей.

Эмерсон чуть не подавился и надолго спрятался за салфеткой.

– Лучше просто купить эту драгоценную лошадь, – предложил он. – Для тебя, Пибоди! Наверное, тебе хочется стать хозяйкой такого великолепного животного?

– Нет, благодарю покорно, Эмерсон. Рамсес обязательно потребует, чтобы мы взяли ее с собой в Англию.

– Ошибаешься, мама, мне это и в голову не приходило. Гораздо удобнее оставить Мазепу здесь, чтобы я мог ездить всякий раз, когда мы...

Рамсес ойкнул и замолчал: Эмерсон сообразил, что разговоры о лошадях вряд ли улучшат мое настроение, и лягнул сына под столом. Воцарилось продолжительное молчание. Дональд вообще словно язык проглотил. Я объясняла его молчаливость угрызениями совести, ведь он упустил Рамсеса. Но, как оказалось, молодой человек усиленно ворочал мозгами. Эмерсон полагает, – по-моему, это верно лишь отчасти, – что мыслительный процесс – непривычное занятие для любого англичанина, требующее напряжения всех сил. Не знаю в таком случае, кем себя считает сам Эмерсон.

Когда мы наконец утолили голод и налегли на фрукты, Дональд встал и многозначительно откашлялся.

– Я принял решение. То есть решение приняли мы с Энид... – Он взял девушку за руку, расправил плечи и продолжил: – Мы хотим немедленно пожениться. Просим вас, профессор, сегодня же вечером сочетать нас браком.

Требование было настолько безумным, что я выронила салфетку. Бастет крутилась под столом, надеясь, что Рамсес поделится с ней лакомым кусочком, и салфетка накрыла кошку с головой. Дальнейшая беседа протекала под надсадное мяуканье.

У Эмерсона поехала вниз челюсть. То ли он собирался заговорить, то ли засмеяться, – не знаю. Он спохватился, водворил челюсть на место и объявил:

– Что ж, это по крайней мере устраняет кое-какие проблемы. А то в последние дни миссис Эмерсон слишком увлеклась соблюдением приличий...

– Эмерсон! Как ты можешь серьезно относиться к этому бреду? Дорогой мой Рональд... то есть Дональд, дорогая Энид, с чего вы взяли, будто профессор Эмерсон вправе сочетать людей браком?

– Ну, не знаю... – смущенно пробормотал Дональд. – Таким правом обладает, к примеру, капитан корабля. Вот я и подумал, что руководитель экспедиции в чужой стране тоже...

– Чушь!

Энид потупила взор. У меня было ощущение, что она с самого начала знала, что брак окажется незаконным, но помалкивала. Не хочу, чтобы меня заподозрили в поощрении аморальности, но мое мнение о девушке улучшилось.

– Сядьте, Дональд, – приказала я. – У вас такой несолидный вид, когда вы теребите себе ухо! Давайте обсудим ситуацию здраво. Я полностью одобряю ваше решение, но с его осуществлением придется подождать. Сначала необходимо выполнить ряд формальностей. А сейчас ответьте, что вас к этому подтолкнуло.

Энид улыбнулась Дональду, словно учительница, поощряющая туповатого школяра.

– Меня уговорила Энид. Нельзя же все время скрываться, словно мы и впрямь преступники. Энид не стоит опасаться полиции, только безумец способен заподозрить ее в убийстве.

– Так оно и есть, – подтвердила я. – Сегодня мы узнали, что полиция больше не подозревает мисс Дебенхэм в убийстве Каленищеффа. А вот что касается вас...

– А что касается меня, – подхватил Дональд, задирая подбородок, – то я предстану перед судом, как подобает мужчине. Никто не сможет доказать, что убийство совершил я. Это не значит, конечно, что у меня не было желания как следует поколотить мерзавца. Достаточно липких взглядов, которые Каленищефф бросал на Энид, чтобы переломать ему руки-ноги!

– Настоятельно вам рекомендую помалкивать на этот счет, – посоветовал Эмерсон. – Но кое в чем вынужден согласиться, улик против вас кот наплакал. Однако вы еще не объяснили своего внезапного всплеска галантности. Уж не благородное ли чувство под названием «любовь» придало вам сил?

Не обращая внимания на насмешливый тон моего ненаглядного, Дональд бесхитростно ответил:

– Так и есть, сэр. Кроме того, Энид убедила меня, что сегодня утром я чуть не погиб от руки Рональда.

– А от чьей же еще? – буркнул Эмерсон. – С самого начала было ясно, что все свои неприятности вы привезли из Англии. Ваш братец, мистер Фрейзер, – совершенно беспринципный человек. Ведь это он подделал подпись под чеком, а потом уговорил вас взять на себя вину? Вы поступили глупо, мистер Фрейзер, очень глупо! Это повлекло гораздо более опасные последствия, чем простое бесчестье. Брат надеялся, что от отчаяния вы покончите с собой или погубите себя иным, более медленным способом, после чего ему достанется имение. Подозреваю, у него есть и другой мотив – мисс Дебенхэм. Еще я подозреваю, что если бы мисс Дебенхэм согласилась смириться с вашим позором и отдать свою руку Рональду, то он не стал бы вас добивать. Но своими настойчивыми розысками и нежеланием признать вашу вину она сделала положение Рональда опасным и принудила его к решительным действиям.

Каленищеффа нанял он – не для того, правда, чтобы помочь мисс Дебенхэм встретиться с вами, а чтобы сбить ее со следа. Но Каленищефф в любую минуту был готов предать Рональда, если бы ему предложили больше денег, поэтому вашему брату пришлось с ним разделаться. В Каире найти наемного убийцу раз плюнуть. Каленищеффа заманили в номер мисс Дебенхэм, и не только потому, что там с ним было легче расправиться. Рональд был не прочь свалить на свою «дорогую Энид», как он имел наглость ее называть, вину за это преступление. Полагаю, мисс Дебенхэм, он затаил на вас злобу за ваше презрение и отказ выйти за него замуж. Слава богу, что вы не передумали! Это порочное и мстительное существо!

– Поразительно, профессор, насколько вы правы! – воскликнул Дональд. – Вплоть до мелочей! Более того, благодаря вам я увидел неприятную истину, которую раньше не хотел признавать. Откуда такая проницательность?

– Только идиот сумел бы всего этого не заметить, – проворчал польщенный Эмерсон.

– Или брат, ослепленный родственным чувством, – вступилась я за Дональда.

– Или человек, одержимый навязчивыми идеями о каких-то преступных гениях.

Не ждала я от своего любимого супруга такого подлого коварства!

IV

На ночлег в пустыню мы удалились не одни. К плохо скрываемому неудовольствию Эмерсона, Дональд настоял, чтобы соседнюю с нами палатку снова заняла Энид.

– Сейчас, – заявил он, сжимая руку девушки, – более, чем прежде, важно, чтобы на репутацию Энид не пало и тени сомнения.

Эмерсон отозвался жалобным стоном. Я тоже была против этой идеи, хоть и по другой причине. Я чувствовала, что называется, нутром: Сети опутал молодую пару невидимыми, но зловещими нитями. Тем не менее к моим доводам не пожелали прислушаться. Дональд поддержал теорию Эмерсона (мужчины всегда заодно), а Энид – Дональда.

Здравый смысл проявил один лишь Рамсес, вызвавшись сторожить палатку Энид. Вариант был единогласно отвергнут, но когда он предложил вместо себя кошку, Энид сказала со смехом, что с удовольствием проведет ночь в обществе ласкового зверька.

Я покосилась на Бастет. Ее глаза превратились в щелочки, на морде было написано глубокое презрение. И действительно, определение Энид нашей кошке подходило меньше всего. Рамсес отнес Бастет в угол и, глядя ей в глаза, принялся шепотом давать наставления. Трудно было удержаться от суеверной дрожи, глядя, как внимательно слушает его кошка, склонив голову набок и подергивая хвостом.

Не знаю, что Рамсес ей нашептал, но его усилия принесли результат. Выйдя из дома, мы обнаружили, что Бастет крадется следом. Дональд сообщил, что намерен проводить возлюбленную до палатки. Парочка брела за нами на почтительном расстоянии и упоенно шепталась. Ночь была тихая и звездная, словно специально созданная для влюбленных, как, впрочем, почти все ночи в Египте. Я с удовольствием прогулялась бы молча, довольствуясь рукой Эмерсона, стиснувшей мою руку, но события не позволяли молчать.

– Если они решили ехать завтра в Каир, чтобы предстать перед властями, им потребуется провожатый.

– Ничего подобного, Пибоди! Отъезд этих голубков и так создаст нам проблемы в работе, хотя от девицы было мало толку, а малый только о ней одной и думал. Не пойму, почему ты так любишь протежировать воркующим бездельникам?! Благодаря тебе вокруг нас вечно околачиваются юные остолопы, мешают работать и усложняют нам жизнь. Ничего против них не имею и желаю всяческих благ, но предпочел бы, чтобы они оставили нас в покое...

Я не прерывала его разглагольствования, и Эмерсон так распалился, что до палатки добрался сильно запыхавшимся. Я задержалась, чтобы пожелать доброй ночи парочке, но любимый супруг, не слишком деликатничая, затащил меня в палатку. После этого тишину нарушал разве что далекий вой шакалов.

V

Мой сон прервался еще до рассвета, в кромешной тьме. Виной тому были не грабители и не убийцы, а сновидения – настолько живые и отчетливые, что я нашарила руку Эмерсона, желая убедиться, что по-прежнему нахожусь в палатке, рядом с мужем. Эмерсон всхрапнул и не проснулся, но мне хватило и этого, чтобы успокоиться.

Спокойствие, впрочем, оказалось недолгим. Уже через минуту-другую у меня возникло желание растолкать мужа. Мне срочно требовался добрый совет, даже – не боюсь сознаться – утешение. Дело было не столько в пригрезившемся кошмаре, сколько в душевном состоянии, охватившем меня при пробуждении. Любой, кто просыпался от собственного крика, знает, что во сне самый невиннейший предмет может показаться источником страшной опасности. Эти ощущения мне и хотелось обсудить с Эмерсоном, чтобы услышать его утешительное: «Что за чушь, Пибоди!»

Постепенно я опомнилась, как со мной всегда рано или поздно происходит, и, тесно прижавшись к мужу, попыталась снова погрузиться в объятия Морфея. Но непостоянный бог отказывался надо мной сжалиться, какие бы позы я ни принимала. Зато Эмерсон лежал себе как бревно, смиренно сложив руки на груди.

В конце концов я отчаялась уснуть. Брезент палатки еще не пропускал даже подобия света, но заметно посвежевший воздух свидетельствовал, что зари осталось ждать недолго. Я зажгла лампу и оделась. Всякий, кто хоть раз пытался совершить этот подвиг в тесной палатке, подтвердит, что тишина и изящество при этом абсолютно недостижимы. Тем не менее Эмерсон спал как убитый, не реагируя ни на свет, ни на мои тычки, ни даже на звяканье моего снаряжения. Пришлось как следует потрудиться, чтобы супруг наконец пробудился: несколько минут я что было сил колотила его по груди, дергала за руки-ноги, теребила щеки. Но вот губы Эмерсона дрогнули в сонной улыбке. Не открывая глаз, он привлек меня к себе.

Не помню, упоминала ли я об отвращении Эмерсона к пижамам и ночным сорочкам. Неудивительно, что от его рывка пряжка моего пояса впилась в... э-э... ничем не защищенную часть его тела. Лицо, только что такое довольное, перекосилось страдальческой гримасой. Пришлось зажать ему рот ладонью, чтобы заглушить истошный вопль.

– Тише, Эмерсон! Ты разбудишь Энид. Бедняжка так перепугается, что останется заикой на всю жизнь.

Немного погодя Эмерсон перестал сопротивляться, выпученные глаза приняли почти нормальный вид. Я рискнула убрать руку.

– Пибоди...

– Что, милый Эмерсон?

– Надо полагать, нашу палатку окружили воинственные бедуины, готовые перерезать нам глотки?

– Сомневаюсь.

– Тогда, быть может, сюда забрался неизвестный, вооруженный кинжалом?

– Тоже вряд ли.

– Знаю! Рука мумии! Просунувшись в щель клапана палатки, она потянулась к твоему горлу...

– Твой сарказм невыносим! Ничего не произошло, – во всяком случае, ничего из того, что ты перечислил. Скоро утро, и мне не спится...

Я попробовала встать, но Эмерсон снова притянул меня к себе, на сей раз куда осторожнее.

– Выкладывай, Пибоди! – потребовал он шепотом.

– Это прозвучит глупо, – предупредила я, поудобнее пристраивая голову на его широкой груди.

– Именно за глупость я тебя и люблю, дражайшая моя Пибоди. Тем более что глупость случается очень редко – если под глупостью ты подразумеваешь ласку и уступчивость, робость и пугливость...

– Прекрати, Эмерсон! – Я перехватила его руку. – Я вовсе не пуглива. Просто мне приснился необычный сон.

– Тоже редкое событие. Рассказывай!

– Будто я нахожусь в незнакомой комнате с роскошным убранством: шелковые гардины на окнах, мягкий диван с парчовыми подушками, драгоценные ковры, журчащий фонтан... Низенький столик из слоновой кости, инкрустированный жемчугом, на нем поднос с фруктами и винами, серебряные кубки и хрустальные бокалы. Тишину в комнате нарушает только плеск воды в фонтане...

Я лежу на диване. Мне кажется, что я бодрствую, роскошь убранства изумляет меня так сильно, словно это не сон, а реальность. Мой взгляд привлекает расшитая занавеска с бахромой, скрывающая дверь. Не знаю, как я догадалась о двери, – сон есть сон. Что-то или кто-то приближается ко мне, дверь вот-вот откроется, занавеска отодвинется – и я увижу...

– Продолжай, Пибоди!

– В этот момент я проснулась, вся в холодном поту, дрожа от ужаса. Ты ведь знаешь, дорогой, с каким недоверием я отношусь к россказням о вещих снах, но мне почему-то кажется, что этот полон глубокого смысла...

Лица Эмерсона мне было не разглядеть, но мышцы его напряглись.

– Ты уверена, что испытала именно ужас, а не другое чувство?

– Что за странный вопрос, Эмерсон!

– Так ведь и сон странный. – Он сел и, держа меня за плечи, попытался, несмотря на темноту, заглянуть в глаза. – Кто там был, Пибоди? Кто крался к двери?

– Не знаю.

– Да? – Он продолжал сверлить меня взглядом. – Кажется, я догадался, откуда взялся твой сон, Пибоди. Твой рассказ полностью совпадает с тем, как отец Теодор описывал свою тюрьму.

– А ведь верно! – воскликнула я. – Ты совершенно прав. Теперь вое понятно. И чувствовала я то же самое, что испытывал этот бедняга.

– Я рад, что исцелил тебя от страха. Ведь ты исцелена, Пибоди?

– Да, Эмерсон, благодаря тебе. Вот только чувство тревоги никуда не делось. Мне кажется, что я вижу расшитый полог, за которым притаился ужас...

– К этому чувству тебе давно следовало привыкнуть, – сказал Эмерсон своим обычным насмешливым тоном. – Ничего, Пибоди, мы встретим опасность вместе – ты и я, спина к спине, плечо к плечу и так далее...

– Боюсь, полному слиянию опять помешает Рамсес, – сказала я, подражая его легкомысленному тону. – Прости, что потревожила тебя такой чепухой. Одевайся! Подышим утренним воздухом, зажжем примус, приготовим чай...

Я подала ему брюки, зная, что сам он их найдет только после длительных поисков, сопровождаемых проклятьями. Эмерсон пожал плечами, но от брюк не отказался.

Клапан палатки удерживался веревкой, продетой сквозь кольцо в брезентовом полу. Развязав узел и откинув полог, я обнаружила, что уже светает. Я выпрямилась во весь рост и шагнула вперед.

Но в следующую секунду шлепнулась на землю, зацепившись за предмет, лежащий у самого входа в палатку. Чертыхнувшись, пригляделась...

Это был не предмет, а тело Дональда Фрейзера! Дональд лежал навзничь, со сложенными на груди руками. Посередине лба чернела дыра, похожая на око циклопа. Голубые глаза были широко распахнуты, в них уже нанесло песка. В отличие от любой нормальной женщины, я не подняла визга, а лишь сдавленно вскрикнула. Эмерсон тут же вывалился из палатки, причем с такой поспешностью, что только мои усилия помешали нам обоим грохнуться на труп. Эмерсон выругался и, кажется, собирался продолжить в этом же духе, как вдруг увидел бегущую к нам фигуру.

– Убийца! – заорал он, оттолкнул меня и занес кулак. Но, узнав подбежавшего человека, уронил руку.

Я тоже не знала, что подумать, и ошеломленно переводила взгляд с живого Дональда на другого, испустившего дух. Этим утром истина доходила до меня с большим опозданием.

– Так это Рональд, а не Дональд! – пробормотала я. – Что он здесь делает? Что они оба здесь делают? – Бессмысленный вопрос – по крайней мере в отношении одного из двоих.

Дональд увидел брата, лицо которого в лучах восходящего солнца могло показаться живым. Но иллюзия длилась не больше секунды. С диким криком он упал перед неподвижным телом на колени.

– Не трогайте! – предупредил Эмерсон. – Ему уже ничего не поможет. Он пролежал так несколько часов: видите, как одеревенел?

Дональд мог бы и не внять благоразумному совету, тем более в таком бесчувственном оформлении, но звук шагов напомнил ему о более насущном долге. Он вскочил и бросился навстречу Энид, чтобы обнять ее и загородить страшную картину.

– Не смотри туда! – проговорил он срывающимся голосом. – Это Рональд, мой бедный брат... Его подло убили!

Энид явилась на место преступления в сопровождении кошки. Быстро обследовав тело, Бастет приступила к утреннему туалету. Я собралась было сделать ей выговор за манкирование обязанностями сторожевой кошки, но вовремя сообразила, что она никак не могла предупредить нас о появлении убийцы, так как сидела взаперти у Энид в палатке. Главной ее задачей было охранять девушку, и с этой задачей она справилась.

Эмерсон вытащил из палатки одеяло и накрыл труп.

– Есть все основания подозревать убийство, – объявил он зловеще. – В руках у убитого нет оружия, к тому же его, видимо, принесли сюда уже мертвым. Как ни крепок мой сон, выстрел прямо над ухом разбудит кого угодно. Полно, Дональд, придите в себя. Ваше горе трудно понять, зная о стараниях брата вас погубить. Лучше объясните свое появление.

Дональд обернулся, не отпуская Энид, и свободной рукой смахнул слезы.

– Не собираюсь просить прощения за проявление родственных чувств, пусть оно и кажется вам нелепым. В подобные минуты забываешь о вражде. А вдруг Рональд невиновен? Он ведь убит... Почему?! Или это самоубийство?

Эмерсон отрицательно качнул головой:

– Нет, самоубийство исключено.

Энид, куда более сообразительная, чем ее возлюбленный, мгновенно поняла, куда клонит Эмерсон.

– Как вы смеете, профессор? Неужели вы намекаете, что Дональд убил брата?

– Что?! Энид, родная, ты-то по крайней мере не станешь возводить на меня нап...

– Нет, дорогой, конечно, нет! А вот мистер Эмерсон берет на себя сме...

– Еще одна плаксивая фраза или сентиментальный штамп, – взорвался мой ненаглядный, – и я брошу вас на произвол судьбы! Вы здорово влипли, мистер Дональд Фрейзер. Сдается мне, времени у нас в обрез. Отвечайте немедленно, что вас сюда привело в этот час?

– Я пробыл здесь всю ночь.

– Тогда другое дело. – Эмерсон сразу смягчился. – Вы благоразумнее, чем я ожидал. Мисс Дебенхэм сможет засвидетельствовать, что вы находились при ней...

– Сэр! – Дональд побагровел от гнева. – Вы клевещете на самую достойную, самую чистую девушку из...

Энид тоже зарделась.

– Ах, Дональд, милый, какой же ты дурачок! Да, профессор, он был со мной. То же самое я покажу под присягой в любом суде.

Дональд, разумеется, принялся протестовать, но Энид упорно стояла на своем. Эмерсон едва не охрип, пытаясь угомонить разошедшуюся парочку. Если отжать из их сбивчивых и пылких объяснений всю воду, то сухой осадок был таков: Дональд всю ночь провалялся на коврике перед входом в чертог возлюбленной. Она не ведала о его присутствии и не слышала ни звука.