Текст книги "След черного волка"

Но хуже всего приходилось тем, кто попадался на пути угрянскому оборотню. Будто из-под земли выскочив, он двигался быстрее мысли и раздавал удары мечом направо и налево. Каждый удар оказывался для кого-то смертельным; путь его через площадку стана был полит кровью и устлан мертвыми телами.

Бой был скоротечным. Несколько мгновений быстрого движения, стука оружия, криков, воплей, стонов – и все. Трое-четверо уцелевших вятичей пустились бежать и скрылись в темноте, кубарем скатившись с гривы. Еще раздавались стоны раненых. Но все их перекрыл вой, рвущийся из груди оборотня: вопль ярости, упоения битвой и торжества победы над теми, кто неосторожно попытался отнять у него драгоценную добычу. Потом говорили, что этот вой слышали на пять поприщ во все стороны.

Но Ярко уже ничего не слышал. Упав грудью на бревно, он так и лежал, не шевелясь. Удар топора в руке Хортомила, переодетого в сряду Семиславы, раскроил ему череп.

* * *

Ока текла туманом, из которого едва виднелись верхушки ив. Пробирала утренняя прохлада: скоро осень. Семислава, кутаясь в свиту, сидела на краю поляны и наблюдала, как бойники собираются в путь. На бревне, куда ночью упало тело Ярко, еще темнело большое пятно крови. Само тело уже было перенесено в сторонку и положено среди других.

К Семиславе подошел Лютомер. На плече и рукаве его синей свиты виднелись дыры, пробитые вятичскими стрелами. Его ноздри подрагивали: он все еще чуял запах пролитой крови – тот, что минувшей ночью пьянил его волчью сущность, пребывавшую в непрерывном возбуждении из-за близости Семиславы.

Он выглядел очень усталым, но утомила его не короткая битва, а то, что было потом. Ему, не кому другому, пришлось собирать мечущиеся в ужасе духи погибших и вместе с Черным Вороном провожать их к Забыть-реке. Иначе они немало бед могли бы здесь натворить. Там они обождут, пока тела будут преданы огню. А потом переправятся на ту сторону и станут носиться там искрами, пока Сварог не зачерпнет их широкой ладонью и не бросит в облачный колодец. А уж оттуда в свой срок девы-удельницы вынут их и посадят на лунную лодью для переезда назад в белый свет…

– Лучше всего будет Гордяну сюда привезти. – Семислава подняла голову навстречу Лютомеру. – Она его и омоет, и оденет, и оплачет.

– Привезем, коли захочет. – Лютомер кивнул. – Надо же ей с братом проститься. Ведь на погребение я ее не пущу.

– Ты думаешь, они… ратью пойдут?

Семислава была подавлена ночной битвой: самого сражения она не видела, будучи уведена подальше в лес, но поутру ее глазам предстали все последствия. Он знала почти всех погибших. Дядьки Живорад и Начеслав, их сыновья Зажит, Державка и Ломонос. Тепляк, Немилко и Поспел – родичи из потомства деда Требигора. Приклон и Смирен – дети Святкиной двоюродной сестры Зажданы. Семислава так хорошо знала их всех: ведь она прожила среди мужниной родни восемь лет, делила с этими людьми будничные труды и праздничные гулянья. Вместе они сидели за столами, поминая умерших, угощая чуров, нарекая новорожденных, справляя свадьбы… От их имени она, княгиня, приносила жертвы Рожаницам, призывая благословение на вятичей и их потомство. А теперь они лежат у ее ног убитыми. Десятки женщин завтра вознесут проклятья, возненавидят само ее имя, будут призывать все кары богов и чуров…

– Нет. – Лютомер покачал головой. – Я думаю, Доброслав сам как-то помог Яру взять верный след. Он хотел, чтобы Яр нас догнал.

– Почему? – Угнетенная духом, Семислава плохо соображала.

– Потому что вот это ему и было нужно! – Лютомер указал на сложенные в рядок тела под кустами. – Если бы Яр не пустился в погоню, это соперничество еще долго портило бы Доброславу жизнь. Всю осень у них шли бы споры и дрязги, потом Яр в конце концов высватал бы себе жену у другого какого князя и опять стал бы требовать отцова стола. Они воевали бы много лет, пока их роды не истребили бы друг друга и еще сотни людей. А теперь все кончено. У Доброслава больше нет соперников. У вятичей есть князь, и это обошлось им всего в полтора десятка жизней. И мы, угряне и смоляне, Доброславу куда полезнее как друзья, чем как враги. Думаю, зимой он пришлет послов с требованием выкупа за похищение женщины и убийство родича. Я этот выкуп заплачу, дам сестру в жены Селяте, и мы помиримся.

– Но выходит, он, Доброслав, во всем и виноват? – с надеждой спросила Семислава. – Ведь это он мне предложил бежать. И братьев послал, чтобы меня увезли. Я еще не хотела ему верить: с чего бы, думаю, свояк любезный так подобрел, о счастье моем радеет? А он вон что. Хотел и от заботы избавиться, и руки в крови братней не замарать. Умен!

– Умен – это верно. А виноват… – Лютомер развел руками. – Кто виноват в том, что два волка делят добычу? Никто не виноват, такими нас боги создали. Бывает, что всем молодец хорош… – Он вспомнил Ярко, каким тот был раньше – веселый, улыбчивый, пленивший сердце Молинки почти в один миг. – И родом знатен, и собой хорош, и смел… да неудачлив. А кто удачлив, тот и прав.

Вернулся Дедила: с четырьмя отроками он ходил в ближнее селище предупредить жителей.

– Ну, как сходили?

– Удачно. Все еще дома были, серпы вострили. Я и говорю: ступайте на гриву да свезите, что найдете там, в Гостилов князю Доброславу.

– А они?

– Удивились. Что, говорят, у нас князь Доброслав ныне? Верно ли?

– А ты? – Семислава наконец улыбнулась.

– А я им: вернее не бывает! – решительно отрезал Дедила.

Глава 13

Путь до Чадославля Лютава проделывала за минувший год уже не в первый раз, а знакомая дорога кажется короче. Вернувшись из Щедроводья в Ратиславль, они с Честишей отдохнули лишь два дня, а потом пустились дальше. Обеим хотелось поскорее достичь цели: Честише – увидеть своего жениха и новый дом, а Лютаве – узнать свою судьбу. Едва успела с Далянкой повидаться.

Из Ратиславля выехали на трех челнах: к бойникам присоединились братья, жившие дома. Из Угры вышли в Рессу и здесь, идя вверх по течению, усердно налегали на весла. Девушки пели, развлекая гребцов, смотрели, как ползут мимо пологие зеленые берега. В низовьях Ресса была еще довольно широка, но в конце лета обмелела: порой челн скользил прямо по склоненным течением верхушкам водяной травы, будто ехал по лугу. Где осока не росла, в солнечные дни было видно, как в зеленовато-желтой прозрачной воде скользит рыба над чистым песчаным дном. Девушки часто забрасывали удочки, на ходу добывая уклеек, жерешков и голавлей на вечернюю похлебку. Но чаще Лютава просто сидела или лежала на корме, прикрыв голову и плечи большим платком от солнца и глядя, как колышутся, убегая назад, пышные подводные заросли. Она сама удивлялась своему спокойствию, как будто впереди ее не ждало ровно ничего особенного. Наверное, все запасы волнения она исчерпала в прошлый раз, когда ехала этим же путем – только зимой по льду, – думая, что найдет свою судьбу в дешнянском князе Бранемере.

Сейчас в мыслях ее сменяли друг друга Лютомер и Красовит. Она жаждала поскорее разделаться со своей поездкой, чтобы вернуться в Ратиславль и узнать, как сложились у Лютомера дела в походе за Семиславой. Она смирилась с тем, что ее место возле брата займет эта женщина и тайный источник Велесовой мудрости, мертвой воды, для них закроется. Но все меняется: Лютомер уже не волк, вожак лесных братьев-бойников. А без знатной жены он никогда не утвердится в правах наследства и вечно будет ждать, что какой-нибудь из младших братьев, женатый молодец, попробует его подвинуть. Жены лучше Семиславы для него ни на том, ни на этом свете не сыскать, с этим Лютава была согласна. И по годам ровня, и родом знатна, и собой красива, и сердцем, кажется, добра. Вспоминалось, какими глазами Семислава смотрела на Лютомера в то время, когда он увез ее от Святомера и набросил чары, чтобы княгиня-чародейка не попыталась бежать. Не полностью владея собой, не помня, что ей пристало, а что нет, она не сводила с Лютомера обожающего взгляда. Лютава верила, что она полюбит его, а ради этого готова была принять и менее красивую невестку.

Да и о чем грустить – ведь в одном доме с братом и его женой Лютаве не жить больше. Возможно, придется уехать очень далеко…

Сердце екало, когда Лютава думала, сколько на свете разных земель и племен. Может, тот самый правнук Радомира Волкашича так и живет на Дунай-реке. По пути туда надо миновать земли кривичей, радимичей, полян, древлян, морован… А там еще где-то обры, готы или угры, знакомые ей по старинным родовым преданиям… Хазары со всякими саварами, саварянами и полянами… Весь этот путь проделал когда-то род Радомира, прежде чем ветвь его, давшая жизнь Лютаве, обосновалась на Жиздре. И нужный ей витязь может быть где угодно! Три каравая железных сгложешь, пока дойдешь, три посоха железных изотрешь…

Как в сказании… При мысли о сказаниях ей на память немедленно являлся Красовит. Лютава невольно улыбалась, думая о нем. Она уехала, не закончив состязание. Как бы он не подумал, что она сбежала, боясь проиграть и не желая отдавать залог! Но когда она найдет своего жениха, косе своей русой больше будет не хозяйка и этого залога Красовиту не видать. А продолжить состязание Лютава хотела: у нее в запасе было еще немало повествований, сказов и песен. И мысленно она повторяла их, глядя на уползающие назад берега: с одной стороны луговина с рыжей лошадью и двумя пестрыми коровами, с другой – молодые сосны карабкаются на высокий песчаный берег. Каменистые отмели с присевшими отдохнуть дикими утками, коряги в воде, желтые кубышки на круглых темно-зеленых листьях…

Так вот: жил на Бояне-реке витязь, и звали его Буремир, Радиславов сын… Этот Буремир, о котором она в тот последний вечер не успела рассказать Красовиту – помешало появление Селяты со товарищи, – приходился внуком Радомиру Волкашичу.

А извилистая река все крутилась меж зеленых берегов, убегая вдаль, к сияющим облакам. Глядя на них, Лютава в который раз дивилась, как велик белый свет, гостеприимно раскрывающий объятия отважному страннику. Туда, в эти облака, и лежал ее истинный путь. К тому колодцу, что сторожат три вещие вилы, где живут души тех, кому предстоит родиться, и прядутся судьбы всех, кто ходит по земле. И чтобы попасть туда, очень высоко, ей, вероятно, придется спуститься куда-то очень глубоко… Как всегда бывает в Нави.

Когда над небокраем повисало желтое сияние заката, а серые брюха облаков подсвечивало багряным, путники выбирали место, отходили от реки – подальше от комаров и влажной сырости, что на рассвете уже студила до костей, – разводили огонь. В городцы ночевать не заворачивали: Лютаве не хотелось рассказывать о своих приключениях. Боясь сглазу и новой неудачи, она жаждала сохранить свою поездку в тайне.

Добытую за день рыбу запекали в глине или варили в котле, добавив крупы. Поев, скоро ложились спать. Черный лес тихо шумел над головами. Но Лютава долго не спала. Так непривычно было ночевать где-то на пути, не имея рядом брата. Она уехала на закат солнца, он – на восход. И сколько ни утешала себя Лютава, что так или иначе они еще увидятся – не пойдет же она на Дунай-реку, не повидавшись с родичами! – было чувство, что их связь разорвана навсегда. Теперь уже бесповоротно. И если Лютомер благодаря своей лебеди уже видит впереди свет опушки, что выведет его из темного леса к людям, то она пока бредет через бурелом, тщетно отыскивая на мхах след черного волка…

Была у Лютавы еще одна забота, из-за которой она избегала ночевок в жилых местах. Тайком просовывая руку под рубаху и щупая собственную спину, она замечала, что полоса волчьей шерсти вдоль хребта потихоньку расползается все шире. Этой бедой она поделилась только с бабой Темяной. Та сводила ее в баню, сама парила заговоренными травами, но шерсть не слезла – только заблестела.

– Уж коли леший пометил, так просто не смоешь! – покачала головой бабка. – Видать, это тебе от судьбы последняя весточка.

– К-какая весточка?

Лютава привыкла к суровому и прихотливому нраву своей доли, но это было уж чересчур!

– Не хочет больше твой черный волк ждать. Желает в белый свет выбраться – из тех же ворот, что и весь народ. Знак тебе подает.

– Так то из ворот! – в досаде нахмурилась Лютава. – Не из спины же моей он вылезти хочет!

– А хочет он сказать: если не выйдешь замуж и не родишь, сделаешься сама волчицей. А он другую девку выберет и пометит.

– Другую? – Лютава испугалась. – Какую?

– Не знаю. Может, Лютомерову дочь, как родится.

– Ой, матушки! – Лютава схватилась за голову.

Жутко было подумать, что ее проклятье перейдет на другую девушку – ту, которая еще не родилась, даже не зачата! И новая дочь рода через двенадцать лет уйдет жить в лес, будет всю свою юность искать жениха, чтобы выполнить волю упрямого духа-покровителя. И проклинать свою тетку Лютаву, которая не справилась…

– Стало быть, будет так, – продолжала бабка Темяна. – За суженого выйдешь – спадет с тебя волчья шерсть и станешь ты вновь гладенькой да беленькой, будто яичко. Ошибешься – на свадебных снопах волчицей обернешься и в лес убежишь.

Лютава застонала. Вот что приготовила ей судьба!

И вот что ожидает того, кто против воли судьбы вздумает взять ее в жены. В самый желанный для всякого жениха миг брачного соития молодая супруга обернется волчицей, соскочит с высокого ложа из сорока ржаных снопов и умчится в лес. После этого жених, пожалуй, до самой смерти ни на одну бабу уже и не взглянет без содрогания…

Лютава гнала эти мысли прочь, чтобы не разреветься. Но порой невольно улыбалась, воображая, как поступил бы на месте этого незадачливого жениха Красовит. Испугался бы? Ведь есть такие сказания: как приходит к молодцу медведица, просит взять ее в жены. И коли молодец не сробеет, наутро находит возле себя не медведицу лютую, а девицу красную. Если она и знает молодца, который решился бы обнять зверицу, то это, пожалуй, Красовит!

В Чадославль прибыли, когда уже заканчивалась жатва. Здесь все было благополучно: первенец Милемы, которого зимой нарекали, был здоров и подрастал, Милема другой раз ходила тяжелая. Урожай выдавался хороший, боги жаловали хорошей погодой.

Водворив Честишу под покровительство Милемы и женщин ее семьи, Лютава послала за Мыслятой.

– Привезла я тебе невесту – ту самую, на кого тебе Лесава указала. Девка зрелая, в невестах уже пять лет, как раз тебе под стать. Собой хороша, приветлива. Авось теперь тоска не нападет, – улыбнулась Лютава. – Как закончите жатву, готовь свадьбу. Не успеешь оглянуться, как будет у тебя сын – бел как сыр, за ним еще один, а потом и дочка – ясная звездочка. А как впрыгнет твоя Лесава в поневу – замуж не торопи, а пришли ко мне. Я ей передам богатство, что причитается.

– Вот оно как! – Мыслята поклонился в благодарность и задорно ухмыльнулся. – А я уже бабкину избушку подновил, как ты сказала: печку переложил, пока лето, крышу мы с братьями подлатали, венцы гнилые заменили…

– Правильно. Проводи-ка меня туда.

В Медвежий Бор они отправились только вдвоем. Лютава шла знакомой тропой через лес, по гатям через болото, оглядываясь с таким чувством, будто видит мир Яви в последний раз. Но нет. Нельзя одним прыжком вскочить в судьбу, будто девка в поневу. К свершению судьбы путь лежит долгий, и даже знание его не избавляет от труда переставлять ноги.

* * *

Мыслята и впрямь подновил избушку: на этот раз дверь удалось отворить без малейшего труда. И внутри все изменилось. Здесь и раньше было чисто прибрано, но теперь сам воздух будто ожил, вместо прежнего сумрака избушку заливал мягкий дневной свет, проникающий сквозь две открытые заволоки.

Но главное – хозяйка была уже здесь. Лесава сидела с прялкой и сразу обернулась, едва Лютава вошла.

Гостья остановилась у порога, поклонилась. Она не ожидала, что эта встреча случится так легко и скоро.

– Заходи, будь добра! – Старая ведунья кивнула ей, не отрываясь от пряжи. – Исполнила ты уговор, и я исполню. Садись.

Лютава села напротив нее. И вдруг, без особой связи с происходящим, поняла нечто важное. Не совсем без связи – обыденность этой избы, где в солнечном луче мертвая хозяйка пряла, как прядут тьмы простых баб по всему белому свету, навела ее на мысль: а ведь ехать сюда было вовсе не обязательно…

Где только она не побывала за последний год! Она поднималась в Занебесье до самого терема Зари-Зареницы, спускалась к подземным Велесовым лугам, где спит Лада. Отыскала путь к берегу Огненной реки, где ноги ее вязли в сером прахе бесчисленных прежних поколений. В волчьем и человечьем обличье измерила долгие сумрачные тропы Нави и Яви, отыскивая след черного волка, судьбы своей. И все это время она неустанно шла к своей цели. Даже те тропы, где его не было, приближали ее к тем местам, где он был. Ибо здесь главное – идти, двигаться вперед. А движение в поиске судьбы всегда направлено в одно место – внутрь. Судьба – не где-то. Судьба – всегда с тобой, и путь к ней – это путь внутрь себя.

– Давай вспоминать, – сказала Лесава. – Обещала я тебе путь указать к облачному колодцу, к старшей из вещих вил. Но туда нельзя человека за руку привести, только самому дойти можно. Старуха – это корень, на коем все прочие ветки, веточки и росточки растут. Ты женщиной родилась, а стало быть, род твой материнский не прерывался от самого сотворения, от первой девы, что боги из березы вызвали. У твоей матери была дочь – ты. У ее матери была дочь – Велезора. И у ее матери была дочь – бабка твоя…

– Миролада с Числомерь-горы, – продолжила Лютава, понимая, что от нее требуется. – Дочь Вадимиры, княгини жиздрянской. Вадимира была дочерью Вратиславы…

Дерево рода распустило ветви перед ее взором – и ужаснуло своей огромностью. Это дерево раскинулось над всем миром, уходя вершиной в небеса, а корнями – в глубочайшую тьму матери сырой земли. Лютава смотрела на него сверху – ведь она пока была самым верхним листочком. Малым, слабым, трепещущим от ужаса такой высоты. Не прикрытым ничем – наедине с неоглядным небом и всеми его грозными стихиями.

Ища защиты, она смотрела вниз – скользила взглядом по ветвям под собой. Вот лист, с которого улыбается ей лицо матери – Велезоры, дочери Миролады. Саму бабку Мироладу Лютава видела только один раз, еще когда была совсем маленькой, – но поняла, что это она на листе, сидящем чуть дальше по той же ветке. Мать еще в ее детстве, как положено, рассказала Лютаве о предках, и сейчас она, вспоминая, узнавала эти лица одно за другим. У нее было более, чем у других, причин помнить свой род, и она легко могла перечислить те двенадцать женских поколений, что отделяют ее от Радомира Волкашича.

Вратислава… Ее мать Пересвета. Ее мать – Карислава.

Ветка ниже – сменилось племя. Горета… Ее мать – Косата. Ее мать – Богомила…

Это было уже близко. Ветви рода уже привели ее на Дунай-реку, откуда вышли славянские племена. И Лютава затрепетала, поняв, кого скоро увидит. Вот-вот ветвь ее рода сольется на общей развилке с ветвью Радомира Волкашича – и она увидит его дочь!

Вот она! Унелада подмигнула ей, потом появилась Богухвала – жена Радомира. Но Лютава успела лишь отметить, что вот здесь находится важнейший узелок ее судьбы, а поток поколения уже мчался дальше, еще глубже.

Теперь они уже сами называли свои имена – раньше Лютава ни от кого их не слышала. Перед ней сменялись лица – то старые, коричневые от солнца лет, морщинистые, а то и молодые, порой совсем юные – не каждой из ее праматерей удалось дожить до старости. Но, чуть мелькнув, будто подмигнув, юное лицо покрывалось морщинами, и эти старые лица были все похожи одно на другое. От частого повторения Лютава начала замечать в нем нечто знакомое, но не могла сообразить, где видела эти черты.

Владава… Первислава… Косара… Голубица… Божидарка… Богодана… Господара…

Она выросла на дереве княгинь и жриц, поэтому имена их указывали на власть и служение.

Володара… Прехвала… Берислава… Десимила… Семивлада… Будимира… Далибора…

Она уже спустилась достаточно низко – свет вокруг померк, ее обняли мягкие, теплые сумерки. Запахло лесным перегноем, влажной тенью под лапами старой ели, мхами на болотной тропе… Женщины этой нижней ветви были служительницами Мары – на это указывали их имена.

Карислава… Зимодарка… Вранка… Вильчана… Лютовида… Лютица…

Старые бабки приветливо кивали ей, называли свои имена – такой глубины ни один человек не может помнить! – и, будто играя с малым ребенком, перекидывали ее с рук на руки – дальше, дальше, дальше… Вспомнилось ощущение, когда в ночь Корочуна она неосторожно впрыгнула в Навь и понеслась по ледяной норе в самую глубь земли – с головокружительной неумолимой скоростью. Происходило нечто похожее – только теперь она не падала, а веселыми скачками спускалась по подставленным ладоням старух, как по ступеням. Старухи – едва различимые в полутьме, цвета земли, – стояли по обе стороны тропы, и их ладони образовывали лестницу, прочную и надежную. Так юную, едва созревшую девочку-колосок переносят по мостику из сплетенных рук к краю зреющего ржаного поля, чтобы сорвала горсть колосьев для подношения богам… Лютава чувствовала себя той девочкой – когда-то она исполняла этот обряд, – драгоценным сосудом юной силы созидания, бережно передаваемой надежными руками рода. И спускалась все ниже…

И вдруг сама тьма схлопнулась над ее головой – будто старухи дружно соединили ладони. Дерево скользнуло в землю, ствол перешел в корень. У Лютавы занялось сердце – она была в обиталище Старухи. Старухи-земли. Старухи-корня. Той Старухи – Костяной Ноги, что в подземных глубинах вечно ищет кости умерших, собирает их одну к одной, а потом простирает к ним руки и начинает петь. И кости одеваются плотью и кожей, пение ее вливает кровь в их ветвящиеся жилы – пока новый человек не сделает первый вдох, чтобы встать, поклониться Старухе и уйти из начальной тьмы в белый свет.

Она спускалась вниз по корню, и чувство близости Старухи накатывало, как тепло, как запах, как всеобъемлющее прикосновение. Еще один бесконечный миг безвременья – и она ее увидит…

– Лютава… – сказал голос впереди.

Лютава хотела ответить: да, это я!

И очутилась перед последней Старухой – дальше пути не было. Старуха сидела перед источником – ямой в черной земле, где кипели дымчатые, сумрачные струи. Лицо Старухи было тьмой.

– Лютава… – повторила она.

И тут Лютава поняла, что Старуха называет ей свое имя.

Она остановилась с другой стороны источника. Они были только вдвоем – все, кто привел ее сюда, остались за спиной, а обернуться было невозможно.

Но если они лишь вдвоем – им нужно поговорить.

– Лютава… – произнесла пришедшая, уже сама не зная, приветствует ли хозяйку, называет ли себя.

Хозяйка источника подняла голову. На гостью глянуло все то же лицо – то, что она видела множество раз по пути сюда. Обычное, приветливое, но чуть усталое, морщинистое, с белесыми глазами, когда-то давно голубыми, будто небо, а теперь выцветшими, как то же небо в пасмурный зимний день.

И гостья поняла, кого она видит.

Разумеется, это была она сама. Она ясно различала свои собственные черты, столь хорошо ей известные по отражению в воде. Только здесь она была старше на… на столько поколений, сколько листьев на старой березе. И ничего удивительного. В своих странствиях Старуха принимает множество обличий.

– Будь цела, Лютава! Ты давно нашла себя, волчица, – сказала старуха, будто наблюдавшая за ходом ее мысли. – Ты неутомима и отважна, ты никогда не сдаешься, не сходишь со следа и не отступаешь перед страхом и трудом. Ты предана своему вожаку, своей стае и своей крови. И сильна этой преданностью. Снисходительна к слабому и непримирима к врагу. Ты собрала кости. Ты сложила их в нужном порядке. Теперь пой.

Этот голос звучал разом внутри и снаружи – она воспринимала его ушами, и в то же время он отдавался внутри, как то, что произносит собственный язык. Источник лежал между ними, у ног, но точное ее отражение сидело напротив нее.

Пой!

Она протянула руки к воде.

И запела.

У этой песни не было слов. Ее и песней стоило назвать лишь потому, что так принято называть нечто прекрасное, значительное и созидающее. Это был порыв души, стремящейся во все стороны сразу, – как свет от огня, как круги по воде, как рокот грома от удара Перуновой палицы.

Она неслась сквозь род человеческий и видела все: как родятся младенцы и умирают старики, как Старуха в своих бесчисленных одновременных воплощениях одевает их, укладывает на краду, потом собирает прах и обгорелые кости – одну к одной, кусочек к кусочку. Как они вызревают под землей, будто семя, политое слезами внуков, потом прорастают, чтобы Старуха, уже с нижней стороны, могла отыскать их и вновь сложить в единое целое. В ее пение вплетались стоны рожениц – начиная с тех двух, что живут в Занебесье, – плач новорожденных. Вместе с ней пел прах на безгранично длинных берегах Огненной реки. Через ее слух проносились сотни, тысячи, тьмы имен – и каждое, стоит на миг остановить на нем внимание, развернется в такую же бесконечную череду предков и потомков. Поэтому ее всегда так волновали имена…

* * *

И вдруг одно из услышанных имен привлекло ее внимание. Трудно было среди пения праха сосредоточиться на чем-то одном, но это было так важно, что на миг она умолкла и стала слушать. Смотреть… Ощущать… Творить… Ведь она была сейчас всеми старухами мира, в том числе и той, что стояла где-то, в одном из бесчисленных, как черные слезы земли, погребальных кругов. На широкой поляне прокаленной почвы, покрытой углем и золой тысячи крад.

Она стояла в самой середине черного круга. Вся в белом, с распущенными полуседыми волосами, достающими до пояса. С опущенными руками взывая к себе же… Понимала ли та, что называла себя Чернавой, что обращается к себе? Да, понимала, для этого она накопила достаточно мудрости за немалый срок своей земной жизни.

– Проклинаю Семиславу, дочь Долгомиры, дочери Борицы, дочери Лютояры, дочери Зореты, дочери Драгихны, дочери Лепославы… Да будет проклято чрево ее и потомство ее до семи колен! Да подсечет Лунная Жнея серпом своим серебряным жизнь сынов ее у самого корня! Да обернется белая кость черным прахом! Да покроются дочери ее не покровом невесты – погребальным покровом! Да не лягут они на ржаные снопы – лягут на краду огненную!..

Она сама произносила эти слова, одновременно понимая весь ужас их содержания, но не зная, как помешать проклятию. И ощущая силу этих слов – ведь под ногами проклинающей лежал еще теплый пепел от крады ее единственного сына, Ярогнева Рудомеровича. Того, кто погиб отроком, не обретя жены, не дав продолжения мужскому своему роду. И осиротевшая мать его слала проклятия той, которая, как ей сказали, отвергла жениха и своей рукой толкнула его в объятия Лунной Невесты – Мары…

* * *

Слова проклятия растворились в пении и затихли. Она пела дальше. Вот он, ее черный волк. Вот его кости, будто лунные лучи. Вот зубастый череп – словно лик самой луны. Но сияние меркнет – кости одеваются плотью, и поющий голос ее вливается красной кровью в голубые реки вен. Сгущается тьма – тело волка одевается черной шкурой…

Она наклоняется и дует ему в нос – будто девочка, играющая с любимым добрым псом. По распростертому телу пробегает дрожь, дергается хвост, безотчетно щелкают челюсти. Волк поднимает голову и встает на лапы, готовый бежать…

– Ты – волчица, и ты – Старуха, – раздается голос откуда-то спереди. – Источник своей судьбы ты носишь в себе. Взгляни же в него!

Волк прыгает в темноту – она провожает его взглядом и упирается в сумрачные воды, взбудораженные прыжком зверя. По краям его лежат груды снега.

Она наклоняется. Видит себя – старуху. А потом – отражение другого человека… Это Радомир… нет, этого молодца она видела в Яви. Грубоватое лицо, кольца темных волос на упрямом лбу, темная борода… Немного угрюмый пристальный взгляд…

А потом источник светлеет и наливается небесной голубизной. На нее вновь смотрит женщина – юная девушка, отчасти похожая на нее, но куда красивее. Дева Будущего – та, что вечно держит одну руку Старухи.

– Теперь ты исполнишь свое назначение с любым мужем, кого изберешь, – сказала ей Дева. – И ты сама знаешь, как спасти потомство твоего брата. Проклятие грозит его дочери – ты спасешь ее, отдав мне. Ведь тот, кто смотрит в будущеее, неподвластен путам прошлого.

Как тяжело стоять, задрав голову так высоко, – сильно болит шея…

Нет, как это – высоко? Она же смотрела вниз… под землю… Но почему тогда лицо ее обращено к голубому небу – к бесконечной голубизне, где расстелены длинные-предлинные полотна, из коих удельницы шьют рубашки всем человеческим душам? И это не снег по краям источника, а облака.

Медленно-медленно Лютава опустила веки. Глаза жгло. Болели все мышцы. Пробирала дрожь и ощущение внутренней пустоты. Огромной пустоты – как вся вселенная. И наполненности – ведь вселенная полна до краев. Пора было возвращаться, и мысленно она брала себя в руки, возвращая в себя. Простую, маленькую, человеческую себя.

Лишь одно видение еще не покинуло ее. Перед глазами трепетал листочек – такой крошечный, еще не развернувшийся, блестящий и влажный. Такой беззащитный среди этой неоглядной, полной ветров синевы, что хотелось как-то укрыть его, сохранить. Она тянулась к нему и не доставала – он был впереди, и она сама была тонкой веткой, на которой он растет.

– Я – Унелада! – тихо сказал листочек нежным девичьим голосом. Речь его была сладка и приветлива, будто говорившая улыбается. – Единственная дочь твоя…

* * *

По пути к полю Семислава старалась хранить веселый вид, но с трудом скрывала дрожь. Жатва была завершена: поля, не так давно покрытые тускло-золотистыми волнами запыленной ржи, теперь щетинились стерней. Будто перепела, по ней сновали ребятишки, собирая оброненные колоски. Путь Семиславы лежал на последнее поле Ратиславичей, где остался не сжат один угол. В святилище уже готовили пир: бабы хлопотали у печей, варили похлебки и каши, несли из дома пироги из новой муки – с грибами, ягодами, рыбой, дичью, яйцами, морковью, луком, репой. Там ждали Молигнева и Темяна – Макошь и Мара угрянского рода.

В прежние годы последний сноп жала и вязала Молигнева, но сегодня она при всем народе передала своей серп Семиславе.

– Пусть тебе мой серп послужит хорошо, как мне послужил, а ты ниве служи хорошо, как я служила! – объявила дородная, рослая Молигнева, украшенная высоким рогатым убором и похожая на небесную корову-кормилицу.

Десятка два лет она служила «нивой» роду угрянскому, но теперь, когда молодой князь нашел жену, передавала свою обязанность молодой женщине. Теперь от новой княгини зависит, обильно ли будут родить поля угрянские, хорошо ли будет вестись скотина и плодиться род человеческий.