Текст книги "Рукопись Бэрсара"

Елизавета МАНОВА
РУКОПИСЬ БЭРСАРА

КНИГА ПЕРВАЯ

1. БЕГЛЕЦ

Мне не с чем это сравнить. Мир погас, и вязкое серое нечто запеленало меня. Окружило, сдавило, впитало в себя; я медленно таял в нём, и тени, отзвуки, шевеленья иных существований пронизывали меня. Словно что-то двигалось сквозь меня, словно бедное моё одинокое «я» под напором времени распадалось на кванты, и каждый из них был страхом. Миллионы крошечных страхов кричали во мне, бились, корчились, сплетались в один выжигающий страх, и это все длилось и длилось, невероятное мгновение.

И кончилось.

Мир вернулся. Створки кожуха разошлись, стрелки снова упали на нуль, и просторное предрассветное небо наклонилось ко мне.

Я с трудом расстегнул ремни, отключил питание, передохнул – и шагнул прямиком в тишину.

Я ещё не верил, что жив. Несмотря на все недоделки. Несмотря на нестабильность рабочей кривой хронотрона. Вопреки всей официальной науке.

Я стоял на опушке Исирского леса, на том самом месте, откуда отправился в путь, и всё-таки это было другое место. Рослый лес сомкнулся зеленой стеной, заслонился раскидистыми кустами, и нигде ни бутылки, ни клочка бумаги, ни единой консервной банки. Медленно, почти боязливо я повернулся спиною к лесу и увидел луг. Ровная зелёная пелена, запертая зубцами дальнего леса. Ни следа уродливых башен Нового Квайра. Получилось. Я сбежал.

Я достал из машины рюкзак с тем немногим, что смог захватить: инструменты, аптечка, немного тёплой одежды, нашарил в ящичке под сиденьем потрёпанный томик и сунул в нагрудной карман. Запрещённая «История Квайра» Дэнса, единственный мой путеводитель в неведомом мире…

С коробкой передатчика в руках я стоял и глядел на машину. На мою серебристую красавицу, игрушку, сказочное насекомое, присевшее на сказочный луг. Полгода адской работы, сумасшедшие качели успехов и неудач, мой триумф, о котором не узнает никто.

Пора кончать. Перерезать пуповину, отсечь себя от немногих друзей и многих врагов, от жестокого, но моего мира. Не думал, что будет так больно.

Я нажал на кнопку, и половинки кожуха сошлись в серебряное яйцо. Задрожал, заструился воздух – и луг опустел. Все. Машины времени тоже нет. Заряда в аккумуляторах не хватит на материализацию.

Я закинул мешок на плечо и потащился к лесу.

Было так хорошо идти по росистой траве, в свежем облаке запахов, под оживающим небом.

Было так тяжело идти, потому что я нёс с собой унижения и пытки, предательства и потери, боль побега и стыд поражения. И нерадостные мысли о тех, кого я оставил. Верный мой Имк и Таван. А Миз меня предала. В Имке я ни минуты не сомневался, но Таван! Мягкий, изнеженный Таван, я привык считать его слабым – но как он за меня дрался! И он, конечно, знал, что будет, когда добивался, чтобы меня выпустили под залог. И он, и умница Имк, который за полгода работы сумел не задать мне главного вопроса. Нет, я уверен, что их не тронут. Слишком выгодна там моя смерть. Взрыв в лаборатории – это не дорожная катастрофа и не закрытый процесс…

Тут я споткнулся о корень и едва устоял на ногах. Лес был вокруг. Чистый, вечный, нетронутый лес. Не зря я подался в прошлое – будущего-то нет. Уже разграбленная, полуотравленная планета, переполненные арсеналы, озверевшие диктаторы и политики, оглохшие от собственных воплей…

Усталость – вся сразу – вдруг легла на меня, затуманила голову, потянула к земле и я поддался. С облегчением сбросил с плеча мешок, и земля подплыла, поворочалась подо мною, подстелила под щеку полоску зеленого мха…

– Эй! – сказали над ухом, и я вскочил без единой мысли. Это было, наверное, продолжение сна. Сказочный лес и человек в невозможной одежде. Был на нём долгополый коричневый балахон, широчайшие штаны ядовито-зеленого цвета, жёлтый пояс с ножнами, за плечами, очевидно, ружьё. Очень смешно, но я даже не улыбнулся. Было в нём что-то такое. Ощущение насторожённой силы в небольшом ловком теле и насмешливое любопытство на загорелом лице.

– Однако ты нашёл, где спать, приятель! В заповедном-то лесу господина нашего!

– А твой господин что, сонных не любит?

Он усмехнулся, покачал головой и спросил не без сожаления:

– Это ж ты откуда такой?

– Из Олгона, – буркнул я, не подумав, и сам испугался, но он только плечами пожал:

– Сроду не слыхивал. Чай, далеко?

– Далековато.

– Путь-то в Квайр держишь?

– В Квайр, – ответил я осторожно.

– А зря! Коль не забыл, так война нынче. С лазутчиками-то просто: в темницу, ну и…

Многозначительный жест: вокруг шеи и вверх. Даже физику ясно. И понятно, что если дойдёт до драки, этот маленький человек без труда одолеет меня. Мне не хочется драться. Я никак не могу ощутить, что всё это реальность, и что это происходит со мной.

– А ты кто будешь?

– Не знаю. Пока бродяга.

– А прежде?

– Был учёным.

– Лекарь, что ли?

– Нет. Физик.

– Чего-чего?

– Ничего? – отрубил я с досадой. – Машины умею делать. Водяные колёса, самодвижущиеся экипажи…

– Колдун?

– Да нет же! Просто мастер.

Он почесал в затылке, покосился с опаской:

– Со злой силой, что ли, знаешься?

– Да говорю же тебе, нет! Ремесло это, понял?

Он не понял, но уходить не спешил. Помялся с ноги на ногу и продолжал допрос:

– Сюда-то тебя как занесло?

– Ветром!

Я не умею врать. Старая беда и причина многих напастей, но даже если б умел, я не знаю, что мне сказать. Я просто не знаю, где я и какой это век, и что творится сейчас в этом неведомом веке.

– А ты не шебуршись, – сказал он спокойно. – Я тебе, может, и пособлю.

– Шкуру спасал.

– Что ж так?

– Молчать вовремя не научили.

Странно, но он кивнул. Прищурился, поглядел мне прямо в глаза, словно сверял что-то. И сказал:

– Ну, коль так, пошли со мной. Сведу тебя к добрым людям, только не гневайся, коли круто встретят.

Я пожал плечами и закинул на спину рюкзак. Все это сон. Изломанная, непобедимая логика сна, с которой бесполезно и нежелательно спорить.

Я знал, что это не сон. Это на самом деле, это есть, это все со мной. Но знание – это одно, а ощущенье – другое, и мы шли не раз исхоженным мной незнакомым лесом – когда-то, много веков спустя, мы с Миз приезжали сюда. Оставляли мобиль на опушке и, держась за руки, шли в загаженную, истоптанную тропинками чашу…

– Как звать-то тебя? – спросил мой спутник.

– Тилам Бэрсар, – ответил я безрассудно.

– Ты глянь, – удивился он. – И у нас Бэрсары есть!

Щелчок! Сработало сразу: я собрался, как на допросе, и сказал равнодушно:

– Мой дед был из этих мест. Поэтому я и язык ваш знаю.

– Да, говоришь чудно, а разобрать можно.

– А тебя как зовут?

– Эргис.

– А фамилия?

– И так ладно будет.

Все гуще и все темней становился лес, сплетался, сливался, хватал за ноги. И вдруг, золотым столбом разорвав полумрак, над нами высветилась поляна. Их было четверо на пригорке. Четыре сказочные фигуры. Сидели – и вдруг они все на ногах, и ружья смотрят на нас. Эргис поднял руку, и ружья опустились.

И сказка кончилась. Пятеро мужчин поглядывали на меня и говорят обо мне. Опасные люди, в той, прежней жизни я с такими не знался, но в этой мне нечего терять. И стоит выдержать испытание, мне жаль эту жизнь, слишком дорого я за неё заплатил.

– Подойдите поближе, – велели мне, и я подошёл. Трое весело переглянулись, но четвёртый глядел без улыбки, и лицо его было мне странно и тревожно знакомо. Словно я видел его сотни раз и говорил с ним вчера, и всё-таки я его никогда не встречал. Странная грусть почудилась мне в его взгляде, но только на миг: мелькнула и скрылась, и в умных холодных глазах ничего не прочтёшь.

– Ваше имя – Бэрсар? – спросил он властно.

– Да.

– Боюсь, что Эргис оказал вам дурную услугу. Я – Охотник.

Он молча глядел мне в глаза, и я равнодушно пожал плечами. Охотник или рыбак – какое мне дело? Те трое переглянулись недоуменно, а он словно бы и не ждал другого.

– Я ж говорил: нездешний, – сказал Эргис.

– Присядем и побеседуем, – властно сказал Охотник. – Извините, Бэрсар, но нам приходится быть осторожными. Надеюсь, вы не сочтёте это праздным любопытством?

– Не сочту, – пообещал я хмуро и с облегчением плюхнулся на траву. Я уже очень жалел, что пошёл за Эргисом.

– Кто вы такой, и что вы здесь делаете?

– Сижу на траве, – ответил я хмуро. Он промолчал. Просто сидел и ждал, и непонятное ощущение: врать нельзя. Они ничего не поймёт, но это неважно. Он просто почувствует, когда я совру.

– Я был учёным, довольно известным в Олгоне. Руководил лабораторией и читал физику в… в одном из университетов. Так случилось, что пятерых моих студентов арестовали. За разговоры. Естественно, я за них вступился. Мои ученики, понимаете? Боролся как умел… не очень умно. Ходил по высоким ничтожествам, писал в газеты, даже… короче, добился только, что меня самого посадили. Продержали пять месяцев, не предъявляя обвинения, и выпустили. Решили, что уже поумнел. Пока я сидел, был суд. Ребятам дали по двадцать лет. Как я мог отступить? Да и в тюрьме… Ну, в общем, выгнали из университета, отобрали лабораторию, а потом опять посадили… уже всерьёз. Решили добиться признания в государственной измене… любым способом…

И вот тут меня затрясло. Оказывается, время не лечит. Я ничего не забыл. Прикосновения электродов, уколы, от которых бьёшься в корчах или рвёшь с себя пылающую кожу, стоячий карцер, многосуточные допросы и боль, боль, боль… Что-то твёрдое ткнулось мне в губы, я схватился за флягу, отпил… Обойдётесь! Никому не рассказывал, и теперь не стану.

– Когда не получилось – стали стряпать другое дело. К счастью, друзья мне помогли до суда освободиться под залог. Мне удалось бежать. Вот и все.

Они молчали. Огромная плотная тишина, в которой трудно дышать. Оказывается, я ужасно устал. Так устал, что совсем не боюсь.

А потом Охотник вдруг протянул мне руку:

– Вы – смелый человек, Учитель. Мы рады вам.

Мы поднялись и пошли.

Это был нелёгкий путь, потому что усталость чёрной глыбой лежала на мне. Год тюрьмы и полгода беспросветной работы наперегонки с судьбой. Только нелепая, сумасшедшая гордость заставила меня идти. Этот переход я не люблю вспоминать. Просто мы шли и однажды дошли до базы.

Несколько скрытых густой травою землянок, то пустовавших, то битком набитых людьми. Ушёл и Эргис, как ни жаль.

Только трое жили здесь постоянно: сам Охотник, его адъютант Рават – красивый смуглый парень, и его телохранитель Дибар – рослый рыжий детина. Он и за мной присматривал между делом. Не очень приятно, но это мне почти не мешало.

Ничего мне в эти первые дни не мешало. Я просто жил: ел, спал, бродил по лесу, радостно удивляясь всему. Разомкнулось кольцо, свалился с души угрюмый камень, и пришла безыскусная радость бытия. Но ко всему привыкают; я скоро привык к покою, и лесная идиллия уже тяготила меня. Теперь меня мучили воспоминания. Не ужасы трех последних лет, а просто клочки былого. Фантомные боли. Тоска по отрезанной жизни. Блестящее стадо мобилей, застывшее у перекрёстка, панель управления под рукой, и стыдное сладкое нетерпение: рвануться, вклиниться, обрезать и обогнать. Стремительный мост над почти пересохшей рекой, трава между плитами набережной и парочки на парапете.

А чаще всего вечерний Квайр. Красные вспышки на перекрёстках, пёстрое зарево над домами, жидкий огонь под ногами толпы. Таким я видел его из мобиля, по вечерам поджидая Миз. В театр я обычно не заходил, так было лучше для нас обоих.

Я больше не запрещал себе думать о Миз. Гнева давно уже не было, и боль почти прошла. Только тягостное недоумение: неужели она всегда мне лгала? Неужели можно лгать целых восемь лет – и не разу не выдать себя?

Но ушли и воспоминания, отступили, поблекли, жизнь собою стирала их, и теперь меня мучил Охотник этим тягостным ощущением, что я знаю и не знаю его. Неприятно и непривычно, потому что память – моя гордость и моё проклятье, она сохраняет все.

Меня тянуло к нему. Почти против воли я все время за ним наблюдал. Он был здесь почти таким же чужим, как и я. Его уважали и, может быть, даже любили – и все же он был не такой, как другие, отдельный от всех.

Они были грубые, шумные, грязные люди, от них пахло потом и зверем, а он был педант и чистюля: всегда в одно время вставал, старательно брился, а потом в любую погоду спускался к ручью и мылся до пояса в ледяной водой.

Он был утомительно ровен всегда и со всеми. Ни разу не крикнул, не рассердился, не сделал ненужного жеста, не изменился в лице.

Характер или глухая броня? Порой я его жалел, а порою почти ненавидел. Он держал меня на расстоянии, не подпускал к себе, и всё-таки я иногда ловил его взгляд – оценивающий, но все с тем же оттенком боли, и каждый раз мне хотелось спросить напрямик, откуда он знает меня и что нас связало.

Охотник меня сторонился, а другие привыкли; уже было с кем перекинутся словом, поздороваться и попрощаться. Ближе всего мы, конечно, сошлись с Дибаром. Ему не нравилась роль пастуха, а мне – овцы, приятельство нас выручало. Он мог дружелюбно присматривать за мной, я – делать вид, что считаю это заботой. А когда я сумел починить его ружьё, наше приятельство стало совсем непритворным.

Вот и занятие мне нашлось – починка ружей, тем более, что инструменты были со мной. Мой уникальный набор, изготовленный в Лгайа: от разборных тисков до лазерного микрометра. Одна из немногих вещей, с которыми я не сумел расстаться; будь я язычником, я захватил бы его в могилу.

Это было приятно после томительных дней безделья. Я сидел на поляне и работал, а вокруг толпился народ. Всякий был не прочь задержаться, поглазеть, похвалить, дать совет. Можно было смеяться над этим: знаменитый физик профессор Бэрсар наконец-то нашёл себе дело, я и смеялся, но не всерьёз. Да, я нашёл себе дело в этой жизни, и почти уже принят людьми. Раньше я не нуждался в людях. Была привычная жизнь, была работа, которая заменила мне все, здесь же я был бессилен и жалок, одинокий человек без корней, и надо было зацепиться за что-то.

Я работал, люди менялись вокруг, только один приходил всегда. Рават. Не пошучивал, не давал советов, простоя стоял и молча смотрел. Очень удобно для наблюдения – Рават меня тоже занимал.

Было ему лет 25, и он был строен, подтянут, щеголеват. Единственный, кроме Охотника, с кем не противно есть. Мне нравились его переменчивые глаза и быстрая, как солнечный зайчик, улыбка. Мне нравились, как себя держал: с достоинством, но без зазнайства. И нравилось то, что он молчит и никак не решится спросит меня.

– Учитель, – робко спросил он меня наконец, – а правда, что вы ребят учили?

– Учил, но не детей, а таких молодцов, как ты.

– А… а меня вы не согласитесь учить?

– Чему?

Он кивнул на мой самодельный стол.

– Вот этому?

– Всему! – ответил он, осветившись улыбкой.

Заняться преподаванием здесь? Я обрадовался и испугался. Это попахивает хроноклазмом: я со своим набором идей, со складом мышления, с логикой десятого века учительствую в средневековье? Но Рават глядел на меня с такой надеждой, что я понял: не хочу быть благоразумным. Три года, как меня отлучили от университета, три года жажды и пустоты. Мне это нужно – давать и сеять, именно мне, мне самому…

– Могу и поучить, только легко не будет.

– Я понимаю! – ответил он торопливо. – Не сомневайтесь во мне, Учитель!

И я дорвался. Отвёл душу. Начал с простейших вещей: понятия о видах тел, законы Кетана и Табра, – и очень неплохо пошло. Рават был толковый парень, с ним стоило поработать. Но что за каша была у него в голове! На всякий вопрос он отвечал: «так бог велел», а после оказалось, что бог – богом, а он понимает, как работает блок и рычаг, и что заставляет двигаться пулю.

Бессмысленно было это все разгребать, я начал с другого конца: налёг на общность законов природы и взаимосвязанность всех явлений – достаточно радужная картинка, я знал, что это его возьмёт.

А время шло. Я сбежал в середине лета, а теперь к землянкам уже подползала осень, и я чувствовал, что вся эта эпопея, словно вычитанная в одном из романов Фирага, окончательно осточертела мне. Потускнела прелесть мнимой свободы, и остались только холод и грязь, раздражение и усталость.

Да, я устал от этой жизни вполсилы, от невозможности занять свой мозг, от отчуждения Охотника и зависимости от него.

Да, меня все раздражало: землянка, отвратительная одежда, невозможность вымыться и то, как они не пускали меня в свой мир.

И я сорвался.

Был промозглый осенний день, все в лесу затаилось и отсырело, а в землянках под решётками заплескалась вода. И я понял, что не могу. Хватит. Все. Я метался от стенке к стеке, чувствуя, что сейчас сорвусь и пойду вразнос, и стыдился этого, и хотел.

Рават предложил позаниматься, я грубо буркнул, что болит голова.

– С дождя, – сказал Дибар. – Бывает.

Они сидели на нарах и глядели, как я мечусь, и за это я ненавидел их.

– Тоже затылок ломит, – сказал вдруг Охотник. – Пройдусь, пожалуй. Не хотите со мной, Учитель?

Я не хотел, но пошёл. Колючей сыростью встречал нас лес, дождь перестал, но воздухе висела мокрая мгла, и сразу же меня прохватило ознобом.

– Озябли? – спросил Охотник?

– Сыро.

Он взял меня под руку и повёл к одной из пустых землянок. Там было ещё холодней. Ссутулившись, я смотрел, как он бьёт по огниву кресалом, пытаясь поджечь отсыревший трут. Тот стал тлеть. Охотник раздул огонёк, нашарил на полке светильник, и красные блики легли на его лицо. Впервые он показался мне очень усталым. Мы молча стояли, разглядывая друг друга, вопросы душили меня, но эту игру начал он, и первый ход был его.

И он сказал, наконец:

– Я все ждал, когда вы начнёте задавать вопросы.

– Вы бы всё равно не ответили.

– Теперь отвечу.

– Хорошо. Кто вы, Охотник?

– Моё имя – Баруф Имк.

Я нашарил позади нары и сел. Так вот оно что.

– Я думал… у Имка никого!

– Быстро соображаете. Я его племянник. – Посмотрел на меня и улыбнулся. – Значит, я вас не удивил?

– Не очень. Вас выдают привычки – от умывания до поведения за столом.

– А вы наблюдательны!

– Я – экспериментатор, Имк. Рассказывайте!

Он опять улыбнулся – снисходительно и устало.

– Все очень просто, профессор. Вы завещали своё имущество дяде…

– Жалкие крохи!

– Для вас. Ему хватило не только на безбедную жизнь, но и на то, чтобы выучить меня. Так что я ваш должник.

– Оставьте! Что мне, Глару было наследство оставлять? Как вы сюда попали?

– Это долгая история, профессор.

– Я не спешу.

Я знал, что веду себя глупо. Не так бы мне с ним говорить – с единственным своим человеком в неведомом мире, где все так бессмысленно и глупо, и только он… Но ярость душила меня, я его почти ненавидел за эти пропащие недели, за все проглоченные унижения, за то, что, все обо мне зная, он только сейчас приоткрылся мне. И пусть у него есть на то причины – я даже догадываюсь, какие – плевать! Я всё равно не прощу!

– Начало заурядное. Кончил Политехнический, несколько лет работал инженером на алюминиевом заводе в Сэдгаре. А потом… Обычная история: оборудование изношенное, эксплуатируется безобразно. Была авария, погибло пять человек. Рабочие потребовали принять меры, администрация, конечно, отказалась. Я тоже участвовал в забастовке. А дальше, как всегда: дирекция вызвала войска, с рабочими разделались, а я навсегда потерял работу. Собственно, это все решило. Мне оставалось только найти людей, которые борются с режимом Глара…

– Я не нашёл.

– Конечно. Вы были слишком на виду. Ни одна группа не решилась с вами связаться. Для нас конспирация – это жизнь.

– И помогало?

– До поры. Пока к нам не втёрся провокатор. Часть организации спасти всё-таки удалось, но пришлось помотаться. Как-то обстоятельства привели нас в Квайр, и я рискнул повидаться с дядей. Знал, что он очень болен, и боялся, что другого раза не будет.

– А он знал, чем вы занимаетесь?

– Конечно. Я его достаточно уважал. – Помолчал и сказал задумчиво: – Удивил он меня тогда. Молчун – а тут его вдруг прорвало. Тогда он и рассказал мне правду о вашем исчезновении. Я ведь знал только официальную версию: взрыв в лаборатории. А потом достал из тайника старую папку. Знаете, что там было?

– Откуда?

– Могли бы и догадаться. Чертежи и основные расчёты вашей машины.

– Я все уничтожил!

– Конечно. А он заблаговременно снял копии.

– Зачем?

– А вы не догадываетесь? Ну, правильно, какой-то техник…

– Идите к черту! – сказал я злобно. – Это уже наше дело – моё и его. А оправдываться перед вами…

– В чем? – спросил он невинно.

– Имк – это моё второе «я», мы двадцать лет проработали вместе. Понимаете? Двадцать лет!

– Да, – сказал он задумчиво, – двадцать лет. И это были главные годы его жизни. Все, что вы сделали, принадлежало и ему, и в каждом вашем открытии была и его доля.

– Это знали все!

– Нет, конечно, но это неважно. Просто мне было обидно, что эта преданность и любовь… Короче, на этот раз вы не сказали дяде, что это за работа, и он понял, как вы поступите с записями. Вот он и решил спасти открытие… для человечества.

– И отдал вам?

– Вы бы предпочли Глара?

– Да нет, пожалуй. И вы смогли разобраться?

– Не я, – ответил он очень спокойно. – Один из наших. Бывший физик. Кстати, он так и не поверил, что это осуществимо.

– А вы?

– А я – дилетант, у меня не было альтернативы. Поймите, профессор, с нами почти покончили. Движение разгромлено, уцелевшие группы бессильны. В стране террор. Хватают по тени подозрения – целыми семьями. Ни суда, ни следствия – люди просто исчезают. Все запрещено, университеты под контролем. Начато производство новой сверхбомбы, – это не считая того, что уже есть в арсеналах. На Ольрике уже война, и она подползает к Олгону…

– Значит, ещё хуже, чем было?

– А вы чего ожидали? Идут разговоры, что Глар при смерти, уже называют имя преемника: Сават Лабр, министр полиции.

Я поёжился.

– Ваша машина дала нам последнюю возможность.

– А именно?

– Перенести борьбу в прошлое, – сказал он спокойно. – К сожалению, мы не знали радиус действия вашей машины. – Усовершенствовать её? – он усмехнулся. – Среди нас не было учёных вашего класса. Нас хватило только на копию, да и та развалилась после перехода.

– А Имк?

– Дядя умер через два месяца после… прощания. Ему было 68 лет.

Умер. Имк умер? Да, я знаю, что все мы смертны. Да, я знаю, что он прожил целую жизнь и состарился… всё равно. Все равно он умер вчера… нет, сейчас.

Я благодарен Охотнику за то, что он отвернулся. Не надо смотреть на меня. Сейчас я справлюсь с собой. Сейчас…

– Среди нас был историк, – сказал Охотник, – он немного подготовил меня. И машину мы строили в Дове – на территории нынешнего Бассота. После перехода я оказался в лесах. Только через неделю выбился к людям. Сами понимаете, после этого мой вид никого не удивлял. Местного наречия, конечно, не знал, но в Бассоте гостям вопросов не задают. Накормили и показали, куда идти. Когда добрался до Каса – это столица Бассота – уже мог кое-как объяснятся и имел представление об образе жизни. Знаете, профессор, это было самое слабое место в нашем плане, но Гаэф – наш историк – не ошибся. Бассота – презанятная страна. В Касе верят чужеземцам на слово и не придираются к неточностям, но за это надо платить. Этакий налог на враньё, который обогащает местного правителя. Я там прожил год, прежде чем отправился в Квайр…

– Это все очень мило, может, вы мне всё-таки скажете, какой сейчас год?

Нет, я его не разозлил. Пожал плечами и ответил спокойно:

– Извините. Я думал, вы уже разобрались. 164 год до начала нового летоисчисления или 520 год по квайрскому счёту. Вы махнули назад на 370 лет. – Помолчал и продолжил невозмутимо: – Вы сами понимаете, все зависело от того, куда я попаду. Гаэф выделил пять перспективных переходов, когда можно было повернуть историю Квайра. Я попал почти точно – в третий. Время окончательного формирования Кеватской империи, которой предстоит стать Олгоном.

– И что же вы намерены делать?

– Предотвратить её образование.

– Всего-то? Извините, Имк, по-моему у вас мания величия!

– Не замечал, – ответил он равнодушно.

– Я бы орбиту планеты изменил. Ненамного труднее – зато наверняка!

– Не спешите с выводами, Бэрсар. Вы слишком мало знаете.

– Тогда поделитесь информацией.

– Какой? – он глядел мне прямо в глаза, и глаза его были как тёмные камни – непроницаемая гладкая твердь. Это была ловушка, и я чуть в неё не влетел. Пара запальчивых фраз и я узнаю так много, что о выборе уже не придётся мечтать.

– Об эпохе, конечно. Пока меня это интересует.

Он улыбнулся. Чуть-чуть.

– Год я назвал: 520 лет со дня принятия Квайром истинной веры или 1009 в кеватском летоисчислении. Лет через тридцать – Кеват, захватив Квайр и Лагар, станет зародышем Олгона.

– А пока?

– А пока Кеват самое большое из местных государств. Примерно от нынешнего Саура до Лгайа – это лучшие земли в Среднем Олгоне. Квайр и Лагар – мелкие царства, Квайр – побольше и побогаче, зато Лагар лежит у моря и имеет два отличных порта – Лагар и Сул.

И боль, как подлый удар в спину: последний мой отпуск мы с Миз провели в Суле.

Собрались на модный курорт в Лаор, но Миз взбунтовалась: ей надоели курорты, ей надоели люди, ей хочется тишины, – и мы оказались в Суле, в загадочном городке, как будто забытом в прошлом.

У Миз там была тётка. Сухонькая старушонка, похожая на мышь, но в хитром её лице таилось семейное сходство, и я вдруг ясно увидел ту же мышиную хитрость на ясном личике Миз.

Мгновенное ощущение, оно ушло и забылось, но я вспомнил о нем через год. После первого ареста, когда я звонил Миз. Она даже не ответила: услыхала мой голос и бросила трубку, и я увидел, словно стоял рядом – озабоченную мышиную хитрость на ещё любимом лице.

Взгляд Охотника – и я ответил сквозь зубы:

– Я бывал в Суле.

– Пока Сул – просто рыбацкая деревушка. Его расцвет впереди – когда кеватцы через 26 лет дотла сожгут Лагар.

– А вам не скучно, Имк? Все знать наперёд…

– Не скучно, а тошно. Для вас это только слова: Квайр, Лагар, Кас. А я жил в этих городах, там у меня остались друзья и просто люди, которых я знаю. Если у меня ничего не выйдет, эти города сожгут. Этих людей убьют, а их дети станут рабами. Через сорок лет начнётся Великий Голод, который наполовину опустошит страну. А ещё через сто лет во всей стране не останется и тысячи грамотных. Должен вам сказать, что сейчас в Квайре грамотны почти все горожане. Есть даже зародыш университета.

– Почти рай?

– Отнюдь. Все прелести средневековья плюс суровый климат и скудные почвы. Но Квайр никогда не знал рабства. Здесь процветают ремесла и соблюдаются законы. Не так уж мало, если сравнить с тем, что нас ждёт. Мне не нужно такое будущее, Бэрсар!

– А если вы сделаете ещё хуже?

– Все может быть, – спокойно ответил он, – но я думаю, что хуже не будет. Хуже просто не может быть. Если не родится Олгон…

– У вас есть и такая модель: Ольрик. Вы там не бывали, а я бывал. И в Балге, и в Саккаре, и в Коггеу. Ничем не лучше, можете мне поверить. Та же военная история и тот же полицейский террор. А вдобавок коррупция, преступность и пограничные конфликты.

– Но вы забываете: это тоже идёт из Олгона. Гонку вооружений навязываем мы. И это наши тайные службы меняют правительства и убирают неугодных. Кстати, не только в Ольрике, но и в Тиороне.

– Не собираюсь спорить о том, что плохо знаю. «Если бы» – это не по моей части. Я признаю только «если-то».

– Хорошо. Я считаю, что если не возникнет Олгон – это противоестественное образование, раковая опухоль, сожравшая целый континент, то у человечества будет больше шансов выжить.

– Тут у вас по крайней мере два прокола. Первый: слово «противоестественный» подразумевает, что есть некий естественный ход развития. Чем вы можете это обосновать? Какие у вас есть критерии, чтобы определить, что естественно, а что нет?

– Опыт, – ответил он спокойно. – Только опыт.

– Но тогда вылезет второй вопрос: можно ли изменить историю? Мы с вами существуем, мы родились в Олгоне, который тоже существует, значит, все это произошло…

– Погодите, – сказал Охотник, – не завлекайте меня в дебри. Историю можно изменить. Хотите докажу?

– Попробуйте.

– Что вы скажите о Равате?

– Почти ничего.

– А знаете, кем бы он стал, не вмешивайся в его судьбу?

– Кем?

– Имя святого Баада вам ничего не говорит?

Это был хороший удар, у меня мороз прошёл по коже. Таких имён немного даже в нерадостной истории Олгона. Фанатик, изувер, основатель Общества Ока Господня, которое, до начала прошлого века огнём и кровью защищало веру. Рават?

– Я сам его отыскал, Бэрсар! Разбудил в нём тягу к знанию. Направил его честолюбие – а он дьявольски честолюбив! – на благородную цель. Святого Баада уже не будет!

– Будет кто-то другой, – сказал я устало. – Но в чём вы меня не убедили. Не «Око Господне», так иной какой-нибудь «Меч Господень». Мне не нравятся ваши построения, Имк, раз они не поддаются проверке. Я не могу обходиться верой, особенно, если речь о людях. Впрочем, моё мнение, кажется, вас не очень интересует? Я всё-таки попался и пора выбирать. Или-или, я правильно понял?

Весёлое недоумение мелькнуло в его глазах – мгновенный проблеск – тогда я его не понял.

– К сожалению. Вы ведь не из тех, кто остаётся посредине. Разве не так?

Я мрачно пожал плечами: так, конечно. И мрачно спросил:

– У меня будет время подумать?

– Сколько угодно.

– Тогда пошли из этого холодильника.

Дожди, дожди. Лес напитался водой, как губка, в землянке промозглый холод. Только и остаётся валяться на нарах, напрасно листая Дэнса. Дэнс подтверждает Имка, и я ловлю себя на том, что ему не верю. Даже если он прав, мне этого мало. Правда и правота… Приходится быть честным, если выбираешь между жизнью и смертью. Если бы не проклятый выбор, я бы уже согласился с Имком.

На третий день я проснулся и увидел, что он стоит рядом.

– Не хотите прогуляться, Учитель?

– Уже?

Он промолчал.

После завтрака мы надели тяжёлые сумки и отправились в путь.

Сыростью и ледяной капелью встретил нас лес. Ветки наперебой избавлялись от груза, – струйка за струйкой – сначала я ёжился, а потом стало всё равно.

Имк шёл легко и как будто не очень быстро, но я еле за ним поспевал. Стоило попросить, чтобы он сбавил темп, но я знал, что не попрошу. Глупая гордость? Может быть. А может быть, просто расчёт: чем бы это ни кончилось, я должен быть с ним на равных. Только так – и больше никак.

Он сам сбавил шаг. Посмотрел на меня, улыбнулся:

– Устали?

Я упрямо мотнул головой.

– А вы неплохо держитесь, Тилам.

Теперь уже я посмотрел на него и ответил с запинкой:

– Спасибо… Баруф.

Сквозь воду и грязь по безобразно мокрому лесу, и не видно конца…

– Баруф, а война… Квайр и Лагар, так?

– Да. Образец кеватской политики. Нас стравили, как боевых псов.

– Вот так просто?

– Совсем непросто. Квайр – своеобразная страна. Один местный философ сравнил его с домом, построенный на дюне. Неглупое сравнение. Территория где-то от Тобара до Гарота вдоль и от Уазт до Сэдгара поперёк. Этих городов пока нет, но размеры, думаю, ясны.