Текст книги "Королевский выбор"

Глава 13

Этот праздник, на сороковой день после Пасхи, в Фасинадо отмечали с размахом. Еще бы! Один из самых важных праздников католической церкви превратился со временем в день, наполненный яркими красками, радостью и счастьем. К нему готовились с мая, его заранее проживали, репетировали шествие, шили новые костюмы. И с рассветом праздник приходил в города и деревни, старые традиции казались незыблемыми, а все люди – родными.

Рано утром королевская семья отстояла мессу в соборе Святого Павла. Собор был убран цветами, витражи вычищены, и солнечный свет, падавший сквозь них, словно приобретал вкус. Рамиро стоял на коленях, склонив голову, и слушал, как кардинал де Пенья произносит проповедь. Храм был битком набит, но в нем царила тишина, только голос кардинала летел белокрылой чайкой.

– …Итак, все – войдите в радость Господа своего! И первые, и последние, примите награду; богатые и бедные, друг с другом ликуйте; воздержные и беспечные, равно почтите этот день; возвеселитесь ныне! Трапеза обильна, насладитесь все! Телец упитанный, никто не уходи голодным! Все насладитесь пиром веры, все воспримите богатство благости!

Был четверг, и колокола звонили, и по улицам текла радостная толпа. Перед собором после торжественной мессы разыграли «auto sacramental» – священное действо, представление, спектакль на тему дня. В мессе участвовали мальчики-певчие, а в процессиях – мальчики-танцоры, так называемые сеисес. Рамиро слушал тонкие, ангельские голоса детей в соборе, и казалось, что душа возносится и парит. Когда принц вышел на площадь следом за отцом и его ослепил солнечный свет, оглушил веселый рев толпы, – он подумал, что, может быть, все еще повернется к лучшему. Конечно, как может быть иначе? Он молился за это, молился всегда и особенно – сегодня.

Леокадия ехала рядом с ним верхом, и Рамиро доставляло удовольствие смотреть на ее лицо. В волосы она, как и королева Дорита, вплела живые цветы и выглядела прелестно. Но почему тогда ему все вспоминалась хрустальная красота Чарити Эверетт? Почему ужом скользнула мысль, что ей, наверное, понравился бы этот праздник? Ей, с ее любовью к культурному наследию, это древнее действо несомненно пришлось бы по душе.

Где она, Чарити? Возвратилась в холодную Англию, где свинцовое море омывает скалы, или же по-прежнему вкушает радости флорентийской жизни? Где она и как бы узнать о ней? В своих письмах лорду Эверетту Рамиро неизменно передавал искренние пожелания здоровья и счастья его дочери, англичанин отвечал такими же официальными словами – и ничего, никакой подсказки. Рамиро думал, что скоро забудет ее, эту английскую девушку с глазами голубыми, словно небо сегодня; но она возвращалась к нему в снах – не в тех, где царили кровь и ужас, а в других, полных тепла и печали.

Но пока не хотелось думать об этом. Рядом отец, улыбчивый сегодня, и мачеха, глядящая на Рамиро в кои-то веки благосклонно, и беспечный младший брат, посылающий воздушные поцелуи хорошеньким горожанкам, и Леокадия на горячей арабской кобыле – и это счастье, оно плещется вокруг, бездонное, как море.

Тянется праздник Тела Господня. Шагают великаны, карлики и чудовище Тараска. Фасинадские девушки с точеными нагими руками и взглядами, как темная магнолия, в неистовстве фейерверка разом раскрывают зонтики – зеленые, оранжевые, синие, – и плывут на карусели вздохов, любви и тоски. Трепещут яркие полотнища, цветочные гирлянды, ковры из живых цветов устилают улицы города, по которым шествуют многолюдные процессии. Накануне праздника местные жители собирают в окрестностях цветы и душистые травы – розмарин, тимьян, – чтобы выложить целые километры недолговечных ковров с чудесными многоцветными узорами. По ним ступают лошади, чья сбруя вся в цветах, словно ее коснулся алхимик, любящий природу.

Идут по улицам великаны и голованы. Великаны – высоченные куклы в ярких одеяниях, представляющие разных персонажей: библейских – Ирода и Голиафа, исторических – Калигулу, Тиберия, Нерона, или семь грехов смертных, или же Любовь. Смертные грехи чинно шествуют в процессии и по пути бьют зрителей по голове воздушными шарами, изготовленными из свиных мочевых пузырей. Попадаются и чисто испанские персонажи: Сид Кампеадор и средневековые короли; Рамиро разглядел Родриго, того самого правителя, о котором недавно пел Лоренсо. Есть и герои, целиком принадлежащие острову: Хулиан Безголовый, страшный, но справедливый победитель пиратов, и Морская Дева с длинными, до земли, черными волосами, охраняющая Фасинадо от бурь. Комические голованы с огромными головами из тряпок разбрасывают вокруг цветы и травы, хохочут, дурачатся; они – вечные спутники великанов, их отражение в кривых зеркалах.

Видны в процессии и лошадки, caballines; делаются они просто – на поясе у человека закрепляется каркас, покрываемый тканью, как лошадь попоной; спереди приделывается деревянная конская голова, сзади крепится хвост из веревки или конского волоса. Лошадки скачут и весело ржут, и настоящие кони отвечают им заливистым ржанием. Тараска, огромная змея, семиглавая гидра, дракон, ползет по улицам то открывая, то закрывая страшную пасть, и дети разбегаются с хохотом и визгом. Мужчины в костюмах дьявола, вооружившись кнутами, перепрыгивают через лежащих на земле младенцев, тем самым очищая их ото всех грехов; матери ахают и смеются: они знают, что прыгуны не причинят зла их детям, но беспокоятся все равно. Завораживает дождь из лепестков, которые, вальсируя в воздухе, плавно опускаются под ноги идущим. Летит сухой перестук кастаньет. Большая процессия, тянущаяся по городу, завершается дарохранительницей, священным сосудом, в котором хранятся Святые дары, Тело и Кровь Христовы, используемые для причащения. И снова, сделав круг по городу, королевская семья входит в собор, который поет и гудит, и это отзывается в груди тонким непрерывным звоном.

И снова голос кардинала де Пенья летит и растворяется:

– Бог восхотел, чтобы Пресвятые Дары не только сохранялись во всех церквах как источник всех благодатей и напоминание о вечной любви, но особенно он восхотел и устроил, чтобы этому почитанию и поклонению был посвящен определенный день в году – этот день, сегодняшний, праздник Тела Господня. Благодаря святой Юлиании возвышается этот праздник, это торжественное прославление Господа нашего Иисуса Христа, пребывающего на алтаре в Пресвятых Дарах…

И голова кружится, и кажется, что нет в мире дня лучше.

…После торжественного шествия королевская семья возвратилась во дворец – там тоже все было украшено живыми цветами, в пиршественном зале, помнившем времена столь древние, что даже хроники о них умалчивают, накрыты столы, а бальные залы ожидают гостей. Все знатные семьи Фасинадо были приглашены сегодня, и Рамиро видел радость на лицах окружавших его людей.

Он прошел в свои покои, чтобы немного отдохнуть и переменить костюм; тут же пришел и Лоренсо, сменивший свой серый наряд на изысканно-винный бархат.

– Тебе не жарко? – осведомился Рамиро.

– А тебе? – Лоренсо сбросил камзол, полагавшийся по традиции, и расстегнул пуговицы на вороте рубашки. – Религия убивает, мой друг. Как я еще не скончался, стоя на коленях в соборе?

– А я и не заметил, что там было душно.

– Ты, наверное, молился. А я считал мух.

– В тебе никакого религиозного рвения, Лоренсо.

– Должен же хоть кто-то сохранять здравый рассудок. Но, признаюсь, все это впечатляет. Я люблю праздники, люблю красивых девушек, а сегодня даже столетние старухи красивы, как молодые. И цветы все эти, и солнце… Не представляю, как живут люди на севере – там же солнца не бывает?

– Солнце везде бывает.

– Ну, его нет, например, в глубоких пещерах.

– Ты хочешь сказать, что на севере люди живут в пещерах? – поддел друга Рамиро.

– Не путай меня, – махнул рукой Лоренсо. – Лучше пойдем. Бал начнется через полчаса, и тебе танцевать там с Леокадией.

Камердинер помог Рамиро одеться. Сегодня на балу вся королевская семья должна быть в белом – это дань традиции, говорящей о чистоте крови. Хотя, если следовать логике, чтобы показать чистую кровь, следует одеваться в красное или, на крайний случай, в голубое – заодно и чистоту происхождения подтвердить. Но обычаи, придуманные кем-то из предков, иногда лишены логики. Сплошной каприз. И пришлось надеть белоснежный костюм, украшенный золотой вышивкой, – узоры лились по ткани; и еще белые сапоги, и короткий парчовый плащ.

– В кои-то веки в тебе можно признать принца не только по осанке и выражению лица, – одобрительно заметил Лоренсо, глядя на Рамиро.

– Зубоскаль дальше. Мне это нравится.

– Я знаю. Ты запоминай шутки. Потом сможешь рассказать их Леокадии и выдать за свои.

– Лоренсо, – сказал Рамиро, не оборачиваясь, – ты же все знаешь?

– Если бы я знал все, то уже завоевал бы мир. Вот Бонапарт полагает, видимо, что знает все. Ах, ладно, довольно шутить. К чему твой вопрос?

– Леокадия в кого-то влюблена. Или была влюблена. Ты не знаешь, в кого?

Лоренсо молчал, и это было так необычно, что Рамиро обернулся. Как правило, друг не лез за словом в карман.

– А ты не знаешь? – уточнил де Ортис, сохраняя вид чрезвычайно задумчивый.

– Она мне не сказала.

– Рамиро, послушай… Ты мой друг, ты мой принц, и я верно служу тебе. Я не ведаю точного ответа на твой вопрос, но полагаю, что догадаться несложно. Я бы не хотел говорить тебе этого. Ты положишься на мой опыт и интуицию, или же бросишь меня в пыточную, чтобы ответ вырвали у меня клещами?

– Не говори глупостей, Лоренсо. Я не тиран и не собираюсь заставлять тебя отвечать, если ты не желаешь. – Принц прищурился. – Но не означает ли твоя уклончивость, что Леокадия влюблена в тебя?

Лоренсо рассмеялся, только это был невеселый смех.

– Ах, – пробормотал старый друг, – если бы… Идемте, мой принц. Вы прекрасны, как белоснежный ангел, а ангелы всегда прилетают вовремя.

И начался бал, и окна были распахнуты – на сей раз для танцев отвели зал в новом крыле, а не в старом, где потолок, того и гляди, на голову рухнет, – и из окон было видно море. Над ним парила легкая дымка, предвещавшая хорошую погоду и дальше. Шагая по сверкающему полу под руку с Леокадией, Рамиро наконец-то смог широко улыбнуться. Ему казалось, что он давно не чувствовал себя столь легко; да, впрочем, так оно и было.

Касание шелка, рука Леокадии в длинной перчатке – в его руке; развившийся локон, порхающий у ее щеки; жаркий влажный блеск глаз; мгновения, которые тают, словно мороженое. И волнующий смех, и летящие шаги танца, и шелест юбок, и ощущение прикосновения к вечному, когда держишь за руку красивую женщину.

Первым танцем, традиционно открывавшим все балы в Маравийосе, был ремолино – островной вариант сарабанды, чуть быстрее, чем его танцевали на материке, и чуть более головокружительный. Приходилось много кружиться, а потому мир после ремолино всегда напоминал карусель. Рамиро и Леокадия остановились, чтобы передохнуть, и слуга тут же поднес им бокалы с ледяным игристым вином.

– Как я люблю этот день! – Грудь Леокадии вздымалась, дыхание было прерывистым. – Несмотря на проповеди кардинала, которые раньше казались мне безумно занудными.

– А теперь?

– А теперь я понимаю, что ничто не произносится просто так. Особенно если это говорит кардинал де Пенья.

– Ты мудрая женщина, Леокадия. – Рамиро отвел локон от ее щеки, нечаянно коснувшись гладкой кожи.

– А ты – хитрец, каких поискать! – Она положила ладонь ему на грудь, нарушая все правила приличия, и словно тронула сердце. – Как будто я не знаю, о чем ты молился сегодня в соборе. И сколько ты сделал для этого праздника. Только отец полагает, что все вершится само собой.

Леокадия всегда называла Альваро отцом – может быть, потому, что своего плохо помнила, а может – потому, что Дорита велела. Рамиро предпочитал не вникать.

– Обычно все вершится без моего участия. Но да, нынешнюю смету составлял я.

– Знаю, ведь я присутствую на заседаниях совета. Ты просто забываешь, что я сижу там, на галерее.

Рамиро мягко взял ее за руку, чтобы Леокадия не держала ладонь у него на груди.

– Я помню.

– Ничего ты не помнишь, – буркнула она и тут же сверкнула кому-то улыбкой: – Ах, сеньор Жименес! Я рада вас видеть!

Рамиро отпустил ее танцевать, а сам остался у окна, медленно потягивая вино и ощущая виноградный вкус на языке. Из окна открывался прекрасный вид на дворцовую площадь, огороженную высокими стенами. Они остались еще со времен Средневековья и надежно защищали замок от вторжения. Сейчас, правда, ворота были распахнуты, и любой горожанин мог войти внутрь, чтобы послушать музыку, разносившуюся на всю округу. Во дворе находилось немало людей. Рамиро смотрел, как они ходят, переговариваются, задирают головы, прислушиваясь; кое-кто держал на плечах детей. Словно охапку цветов рассыпали по площади, на которой была плитками выложена картинка – громадный герб Фасинадо.

Рамиро поставил пустой бокал на подоконник и отправился танцевать с королевой.

Дорита приняла приглашение благосклонно. Рамиро вел ее в танце, скользя взглядом по ее точеному лицу и пытаясь угадать, так ли мачеха не любит его, как он полагает. Дорита редко позволяла себе показывать эту нелюбовь. Она была неизменно вежлива со своими пасынками – вежлива, однако не ласкова. Дорита злилась, что Господь не даровал ей сына в браке с Альваро. Это упрочило бы ее положение, преподнесло бы шанс именно ее сыну стать наследником престола. Впрочем, Леокадия тоже годится на эту роль. «Живи, отец, живи как можно дольше».

– Вы чудесно выглядите, – сказал королеве Рамиро.

– Зная, что ты редко лжешь, поверю, что не солгал и в этот раз, – усмехнулась она и критически его оглядела. – Ты возмужал, Рамиро. Скоро пора будет взять жену.

– Я возьму жену, когда буду готов к этому шагу. Супруга – не лошадь, которую приводят в твою конюшню.

– Супруга – это лошадь, которую выводят на арену, а тебя заставляют объезжать. Конечно, если ты не возьмешь уже объезженную.

– Я никогда не сравнивал женщин с лошадьми.

– Это благородно с твоей стороны, мальчик. И заставляет меня надеяться, что однажды ты примешь умное решение.

Рамиро еле заметно нахмурился. На что это она намекает?

Он редко говорил с королевой. В основном – во время домашних ужинов, которые проводились гораздо менее пышно, чем обеды и завтраки, – и это в те дни, когда не случалось балов. Дорита старательно держала дистанцию. Рамиро уже не маленький мальчик, которому требуется хотя бы видимость заботы; он – взрослый человек, так зачем растрачивать свое время и силы на то, чтобы создать некую видимость?

Краем глаза Рамиро заметил, что Леокадия танцует с Лоренсо, и внезапно развеселился – вино, похоже, взыграло. Он легкомысленно закружил мачеху, и Дорита засмеялась.

– Рамиро!

– Вы ведь любите танцевать, королева!

– Я люблю!

Она смеялась, как девчонка, сверкали зубы, белые, словно высушенные солнцем морские ракушки, и лились волосы.

Музыка смолкла, музыканты удалились на короткий перерыв, Рамиро отвел королеву к отцу и повернулся, разыскивая взглядом Лоренсо. Тот уже не любезничал с Леокадией, а стоял у дверей в зал, внимательно слушая какого-то гвардейца. Рамиро внезапно накрыла тревога, он не мог понять – почему? – и лишь пару секунд спустя сообразил.

Рокот. Такой рокот, словно море пришло под стены замка. Но это невозможно, дворец стоит на горе, морю никогда не подняться сюда.

И, словно в ответ на его сомнения, откуда-то грянул дружный хор:

– Свобода! Равенство! Братство!

Глава 14

– Свобода состоит в возможности делать все, что не наносит вреда другому, – бормотал Рамиро, быстрым шагом идя к окну. Он знал эти слова наизусть. Он ненавидел их. – Все граждане равны перед законом и поэтому имеют равный доступ ко всем постам, публичным должностям и занятиям сообразно своим способностям и без каких-либо иных различий, кроме тех, что обусловлены их добродетелями. Не делай другим того, что не хотел бы получить сам; совершай по отношению к другим такие благие поступки, какие хотел бы по отношению к себе. Ненавистные три кита. Ах, черт.

Площадь перед дворцом была запружена народом – судя по всему, стражников просто оттеснили от ворот. Людская масса колыхалась. Двойная цепь гвардейцев стояла, намертво впаявшись, перед крыльцом, не давая людям пройти ко входу во внутренние покои замка.

От глухого, невыразительного ропота становилось не по себе. Какой-то мужчина, забравшись на плечи товарищу, запел на хорошем французском и отлично поставленным голосом:

 
– О, низойди в наш мир, природы дочь,
Свобода!
Власть, высшую в стране, мы взяли навсегда.
Тебе возводят храм избранники народа,
Поправ насилия года!
Пусть короли всех стран теснят народ
свободный!
Все в прах они падут, богиня, пред тобой!
Пятою их поправ, дай мир нам
благородный,
Дорогу к счастью нам открой![3]3
  Песни первой французской революции. (Перев. В. Рождественского.)


[Закрыть]
 

Певец соскользнул с плеч приятеля и канул в толпе.

– Что это? – брезгливо спросил отец где-то рядом, и Рамиро, повернувшись, увидел его. Альваро стоял боком к окну, рассматривая народ, собравшийся на площади. – Кто допустил их сюда? Где начальник стражи?

– Я здесь, ваше величество, – Лоренсо склонился в глубоком поклоне. – Прошу извинить меня за допущенную оплошность. Сегодня днем простым людям был открыт вход в замковый двор, и в какой-то момент они пошли сплошным потоком. Мои люди не успели их остановить…

– Отец, – негромко произнес Рамиро, обращая на себя внимание, – они выкрикивают революционный лозунг. Французский лозунг.

Как бы в подтверждение его слов, толпа снова грянула:

– Свобода! Равенство! Братство!

Рядом возник бледный Марко. Дорита стояла неподалеку, держа за руку Леокадию. Растерянные аристократы толпились у окон.

– Король! – крикнули из толпы. – Мы желаем видеть короля!

Лоренсо решил, что доклад и оправдания повременят, и, перегнувшись через подоконник, крикнул в ответ:

– Вы уже видели вашего государя и его семью во время праздничного шествия и мессы! Почему вы врываетесь сюда и прерываете их отдых?

– Мы хотим поговорить с королем! – ответил все тот же голос. Рамиро попытался определить, кто говорит. Бесполезно. При такой массе народа…

– Расходитесь по домам! – гаркнул Лоренсо.

– Сеньор де Ортис, – сказал Альваро, и Лоренсо оглянулся, вопросительно глядя на короля, – если мой народ желает видеть меня и говорить со мной, я выйду к нему.

Все, кроме Рамиро, заговорили одновременно:

– Ваше величество, я не думаю, что это возможно…

– Альваро, это опасно…

– Отец, они сумасшедшие, не делайте этого!

– Отец…

Король Альваро V поднял ладонь, и возражающие умолкли. Лоренсо переводил взгляд с его величества на Рамиро, как будто ждал какого-то приказа. Какого? Что принц ему сейчас мог приказать?

– Если мой народ, – обманчиво мягко произнес король, – просит, чтобы я вышел к нему, я пойду к нему. Вы все останетесь здесь. Со мной отправится начальник стражи и гвардейцы.

– И я, – добавил Рамиро.

Они с отцом посмотрели в глаза друг другу. Рамиро, не мигая, выдержал взгляд короля – и Альваро отвел глаза, кивнул.

– Хорошо, если ты хочешь. Тебе надо этому учиться. Я никогда не боялся моего народа и не боюсь сейчас. Это недоразумение должно быть улажено.

Король развернулся и направился к выходу; в тишине зала, где все замерли, шаги Альваро казались лязганьем металла, стуком двух камней, меж которыми проскакивает искра.

Рамиро двинулся следом за отцом, глядя в его прямую спину, в колыхавшийся короткий плащ. На плаще летела чайка.

Верный друг Лоренсо, превратившийся теперь в опасного зверя, готового защищать все, что ему дорого, шел рядом – и казалось, он перетекает, словно мед, из одного движения в другое. Обманчивое спокойствие движений, мягкие сапоги с кожаными подошвами, рука на эфесе сабли, пистолеты за поясом. Его люди тоже двигались рядом с ними – Рамиро ощущал их, как скользящие по стенам тени, когда идешь ночью со свечой.

Перестук сапог по мраморной лестнице, звонкая ясность Привратницкого зала, и вот – светлый прямоугольник впереди, двери, открытые перед Альваро V.

О чем сейчас думает отец?

Он ведь неплохой правитель, только в последнее время рассеян и ленив. В нем есть то, что нужно королям, – эта самая нацеленность, он сейчас похож на летящую стрелу, – иначе много лет назад его не выбрал бы ни Эстебан, ни совет. Выбрали бы кого-нибудь другого, например, герцога Морено, в чьих жилах тоже течет королевская кровь. Но герцог так и остался в совете, а умирающий Эстебан прошептал имя брата, и совет проголосовал единодушно, и Фасинадо был доволен. Короля любили. Здесь всегда любили королевскую семью.

До сегодняшнего дня…

Отец вышел на ступени, плавным полукругом спускавшиеся к площади, и остановился; Рамиро встал чуть позади, по правую руку от короля. К двум цепям охраны добавилась еще одна, гвардейцы заняли свои места. Рамиро не видел Лоренсо, но знал, что тот где-то рядом. Принц вскинул глаза и быстро оглядел стены: так и есть, гвардейцы с ружьями уже расположились по периметру двора, взяв толпу на прицел.

«Господи, – подумал Рамиро, – Господи, только не дай здесь пролиться крови».

– Вы звали меня, – произнес отец громко, и его голос растекся над притихшей толпой, – я пришел к вам. Чего вы хотите?

Люди молчали. Рамиро не понимал, что происходит, – ведь на Фасинадо всегда было мирно, и волнения если случались, то скорее по случаю неумеренного возлияния на празднике, а не по политическим причинам. Здесь же… Его сильно тревожило, что толпа выкрикивала лозунг, который утопил Францию в крови. И еще тот голосистый человек, что пел по-французски… Народ французский язык не знает. Это послание предназначалось тем, кто собрался в бальном зале.

Это – чужое.

– Вы не хотите мне ответить? – Альваро еще возвысил голос. Рамиро смотрел теперь на отца – высокого, крепкого, куда только подевалась грузность и мягкий взгляд! – Вы позвали меня сюда, крикнув под моими окнами про свободу. Вы хотели говорить со мной. Что же, я жду, говорите!

И снова тишина. Рамиро перевел взгляд на толпу: мужчины, женщины, дети. Сутулый старик крепко сжимает палку. Малышка с соломенными волосами сосет палец, глядя на короля круглыми черными глазенками.

– Свобода! Вы хотите свободы?

– Да! – крикнул кто-то из толпы. – Хотим!

Альваро обрадовался.

– Значит, вы пришли взять ее? – он раскинул руки. – Пришли забрать то, что мы хранили для вас веками? Вы все служите нам, королям Фасинадо, но мы служим вам и живем для вас. И для себя тоже, конечно, – добавил он потише, – но мы такие же люди, как вы.

Рамиро хотел сказать ему – не надо. Альваро никогда не был силен по части речей. Обычно их за него писал Амистад. Искусство управлять толпой тяжело и не всякому доступно. Рамиро ощущал, как вибрирует тончайшая нить внимания – та, что связывала сейчас Альваро с площадью, на которой стояли люди. Много людей. Очень много.

– Так что же? – вопросил король и опустил руки. – Никто не желает объяснить мне, чего вы хотите?

– Вот этого, – произнес тот же голос.

В следующий миг Рамиро услышал звук, который будет помнить до конца своих дней: звук взводимого курка. Принц не успел даже двинуться, он все равно не смог бы ничего сделать. Грянул выстрел, дружный вопль пронесся над толпой, в воздухе повисло маленькое облачко – а король Альваро V начал падать, словно большая подбитая птица.

Завизжали женщины, Рамиро услышал глубокий тоскливый крик, донесшийся откуда-то сверху, и догадался, что кричит Дорита. В следующий миг звуки отодвинулись, почти исчезнув, и Рамиро был благодарен настигшей его глухоте. Он упал на колени рядом с отцом, которого бережно уложили на ступени растерянные гвардейцы, и заглянул Альваро в лицо.

Король силился что-то сказать, но не мог. На губах показалась кровавая пена, и Рамиро, как завороженный, глядел на крохотные пузырьки. Пуля попала в грудь, судя по всему, близко от сердца. Рамиро смотрел, смотрел несколько долгих мгновений, а затем, спохватившись, произнес отчетливо то, что должен, просто обязан был успеть сказать:

– Отец. Я люблю тебя.

Альваро услышал, понял. Зеленые глаза – точно такие же, как у сына, словно отразившиеся в зеркале – вспыхнули огнем, уголки губ дернулись в подобии улыбки, и взгляд застыл, навеки впаянный в смертное спокойствие, как в янтарь. Рамиро положил руку отцу на грудь, откуда толчками еще шла кровь – та самая, древняя, которая чиста и служит. На белой ткани расцветали кровавые маки, и все вокруг делалось алым – а может, это поднималась в Рамиро ярость, горячая, какой он никогда еще не испытывал.

Он медленно встал с колен, и звуки возвращались, и возвращались цвета и движение – Рамиро увидел, как гвардейцы тащат убийцу, которому некуда было скрыться в толпе. Люди отшатывались, плакала женщина. Толпа жадно смотрела на ступени. И Рамиро понимал, что это теперь его забота. Его, и больше ничья.

– Вы этого хотели? – хрипло спросил он, обращаясь к людям.

Странно, однако его услышали. Плач смолк. Толпа глядела на него голодным волком – зверь почуял кровь, и если сейчас его не осадить, не дать понять, кто здесь хозяин, то разрушений и жертв не избежать. Безумие на крови – одно из самых опасных.

Рамиро стал спускаться по ступеням; гвардейцы, оказавшиеся на его пути, нерешительно расступились. За спиной замысловато выругался Лоренсо. Принц остановился на последней ступеньке, чтобы хоть немного возвышаться над толпой – и вместе с тем оказаться к ней как можно ближе.

Усилием воли он заставил себя снова различать лица. Если ярость возьмет над ним верх, Рамиро поднимет руку, даст знак, и гвардейцы, что засели на стенах и крыше, что целятся из окон, начнут палить в толпу. Этого нельзя допустить. Очень хочется отомстить, но нельзя. Этот старик с палкой, он не виноват, просто глуп. И девочка с соломенными волосами.

В голове не было ни одной мысли. Ни единой.

Осталось говорить то, что подсказывало сердце.

– Вы этого хотели? – произнес Рамиро уже громче, чувствуя, как голос вибрирует, словно до отказа натянутая струна. – Вы пришли сюда, чтобы убить своего правителя, который всегда был добр к вам и никогда не взращивал любовь к нему – страхом, доверие к нему – предательством! Видели ли вы, чтобы мы казнили здесь без суда и следствия? Видели ли вы, чтобы мы, лос Домингос, не любили вас, жители Фасинадо? Как посмели вы усомниться в нас, тех, кто живет для вас всех, дышит вами, просыпается с мыслью о вас? Фасинадо – это не только горы и песок, виноградники и дороги! Это вы, его жители, без вас остров пуст. И мы живем для того, чтобы служить вам, ожидая, что вы будете так же служить нам. Без этого все мы – прах и тлен.

Рамиро перевел дыхание. Он чуял, что завладел вниманием толпы.

– Мой отец, который лежит сейчас здесь мертвый, не душил вас непомерными налогами, не унижал вас пытками, не думал только лишь о себе. Возможно, он был не самым великим правителем на земле, но он являлся королем своего народа. А его народ пришел сюда, чтобы убить его.

– Нет! – раздались голоса из толпы. – Мы этого не хотели!

– Тогда почему допустили это? Почему пришли сюда? Вы совершили преступление не только против власти, ибо нет за моим отцом того греха, за который можно было бы отнять у него жизнь!

Гробовое молчание. Рамиро смотрел в глаза – жаркие черные, теплые карие, грозовые синие и небесные голубые, и знал, что прав.

И люди это знали.

– Вы знаете меня. Я жил с вами всю свою жизнь. И сейчас я мог бы наказать вас. Сегодня, в праздник Тела Христова, когда вы убили моего отца. Сегодня, в великий и счастливый день, которому мы так радовались вместе с вами. Что мне делать? Я не привык отдавать приказы, после которых не остается чести, а честь – это то, что принадлежит только мне. И вам, если вы захотите.

Он понял, что должен делать. Рука потянулась к ножнам на поясе, и Рамиро извлек из роскошных ножен кинжал, который носил с собою всегда. Дамасская сталь.

– Сотни лет назад мои предки приняли христианство, обязавшись повиноваться Ватикану. Сегодня католический праздник, который обагрен кровью. Пусть же будет так, и да простит меня кардинал. Задолго до того, как христианство принесло свет на нашу землю, такие, как я, клялись таким, как вы, своею кровью. Вступая на трон, король подписывал ею свою дальнейшую судьбу. Вы помните, как это бывало, вы храните эти предания, которые я слышал от вас, когда играл с вашими детьми, сам будучи ребенком. Если теперь я хочу справедливости, хочу быть достойным вас, я должен попросить вас быть меня достойными. Но после этой клятвы нет пути назад. В ней нет слов, только одно.

И Рамиро, раскрыв левую ладонь, полоснул по ней кинжалом – щедро, от души.

Кровь упала на землю теплыми тяжелыми каплями. Толпа ахнула и чуть подалась назад – про древний обычай помнили все.

– Если так велит Бог, – раздался за спиной Рамиро звучный голос Леокадии, – если так велят обычаи, то мы следуем им.

Она подошла – сейчас в ней, как никогда, видна была гордая стать, – взяла у Рамиро кинжал и проколола себе палец, а затем подняла руку, демонстрируя людям обагренную кровью ладонь. Рамиро не успел и шевельнуться – а сестра уже передала кинжал дальше, бледному до синевы Марко, который, не колеблясь и сжав губы, тоже полоснул по ладони. И вот кинжал уже в руках Дориты поет свою песню. Рамиро на мгновение заколебался – пришел терпкий страх, что сейчас вдова, подобно некоторым девам из сказаний, всадит нож себе в грудь, чтобы в смерти быть с любимым мужем, – однако Дорита также провела клинком по ладони и, подождав мгновение, резко выбросила левую руку вперед. Капли крови полетели веером, падая у ног людей и сворачиваясь катышками в пыли.

Рамиро подошел к мачехе и забрал у нее кинжал.

– Отойдите, – негромко велел он, – все, сейчас же, назад.

Сообразительный Лоренсо тут же подхватил Дориту под руку; Леокадия и Марко отступили сами.

– Мы, Домингосы, говорим, что служим вам своею кровью. – Рамиро вновь повернулся к толпе. – Мы отдали ее вам в доказательство. Мой отец отдал ее больше всех нас сегодня. Сейчас, здесь, вы можете попросить чего-то у нас, и мы выполним одну вашу просьбу. Решайте.

Он равнодушно ждал. Если они сейчас крикнут – свободы…

– Прощения, – выдохнула женщина, стоявшая впереди, и заплакала.

И толпа подхватила:

– Прощения! Прощения!

Рамиро кивнул, сошел со ступеньки (Лоренсо испустил очередное сдавленное проклятие) и медленно двинулся прямо на толпу. Гвардейцы во второй цепи расступились, пропуская его. Вот еще шаг, толпа все ближе, ближе… она похожа на море, расходящееся перед Моисеем, чтобы открыть ему путь.

Далеко Рамиро не пошел, остановился напротив первого же крепкого мужчины, попавшегося ему на пути. Это был, судя по одежде, рыбак, здоровенный, заросший и немолодой, но с явственной силой в огромных ручищах. При желании он сломает Рамиро шею за пару мгновений. Принц протянул ему окровавленный кинжал.