Текст книги "Сто бед (сборник)"

Эмир Кустурица
Сто бед (сборник)

Emir Kusturica

ÉTRANGER DANS LE MARIAGE

Copyright © 2014 by Editions JC Lattès

© М. Брусовани, перевод, 2015

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2015

Издательство АЗБУКА®

* * *

Сто бед

Драгана Теофиловича прозвали Зеко, то есть Зайка, потому что он обожал морковку. Но не только. Его большие глаза обладали способностью видеть то, что в Травнике замечали не многие. Восьмого марта 1976 года он стоял, прислонясь спиной к фонарю, и даже вообразить не мог, какой крутой поворот произойдет в его жизни. Зеко рассматривал неоновые огни улицы 29 Ноября, терзаемый мучительным вопросом: почему вот уже пять лет отец забывает, что девятого марта у него день рождения? Его отец, капитан первого ранга Славо Теофилович, был известен в Травнике как человек, который не заплатил своему другу за тридцать квадратных метров мелкой плитки и десять килограммов клея, потому что не знал, как это сделать!

Сверстники Зеко, жившие на его улице, лупили по мячу, офицеры готовились к посвященному Восьмому марта балу в клубе ЮНА[1]1
  ЮНА (Югославская народная армия; сербохорват. Jugoslovenska narodna armija, ЈNА) – Вооруженные силы Социалистической Федеративной Республики Югославии. – Здесь и далее примеч. перев.


[Закрыть]. Зеко перевел взгляд с фонарных огней на перекресток и железнодорожный мост.

«Эх, – подумал он, – смог бы я стереть из календаря день девятое марта, вздохнул бы с облегчением!»

Но страдал Зеко не только от этого. Он не переносил, когда из открытых окон автомобилей выбрасывали пустые упаковки из-под сухариков, смятые пачки сигарет и прочий мусор. В тот же миг Зеко увидел, как на скорости не меньше шестидесяти километров в час прямо перед ним выскочил какой-то fića[2]2
  Уменьшительное от «Фиат-500» (сербохорват.).


[Закрыть] – определенно, с мерзким подарочком для него. Сейчас его или обхамят: «Чё вылупился, козел?!» – или забросают объедками и окурками. Резкий гудок, и в отворенную форточку высунулась рука, размахивающая пустой коробкой из-под лекарства с надписью: «Бронши, трубочист горла!»

– Я тебе, кретин! Какого черта ты мусоришь в моем городе!

Схватив смятую пачку и угрожающе потрясая ею, Зеко бросился вслед за машиной; по дороге он подобрал еще кое-какой мусор и выбросил его в контейнер. И все же мысль о том, что прежде на этом перекрестке было еще хуже, успокоила его.

До семьдесят пятого года, проезжая здесь, машинист поезда «Чиро»[3]3
  Поезд «Чиро» – короткий поезд, состоящий всего из двух локомотивов и двух вагонов.


[Закрыть] приводил в действие гудок паровоза, который изрыгал насыщенный сажей пар. Его подхватывал ветер, и все выстиранное и развешанное в их квартале белье в долю секунды становилось грязным. Зеко очень не нравилось, когда дело касалось балкона Теофиловичей. Случалось, «Чиро» заплевывал всю улицу, а вдобавок из окон автомобилей выбрасывали мусор!

И что прикажете делать? Спускаться и убирать на улице или бежать на балкон, чтобы спрятать белье в надежном месте в комнате?

В худшие моменты Зеко умел принять правильное решение.

Махнув рукой на мусор, он бросался на балкон, чтобы собрать простыни и отцовские рубахи и избавить мать от лишней нервотрепки. Что же до чистоты перекрестка – это подождет.

Порой ветер заставал его врасплох и гнал отбросы в Лашву. Тут уж Зеко буквально впадал в бешенство. По весне зрелище зацепившихся за свисающие над рекой ветки деревьев разноцветных пластиковых пакетов было для него по-настоящему невыносимо. Это напоминало ему стены казармы Петара Мецава, где служил отец. Тогда, вооружившись палкой, Зеко изо всех сил молотил по листьям. Видя всю неэффективность своих попыток отцепить пакеты, которые только рвались и еще больше запутывались, он с удвоенным остервенением колотил по веткам и даже ломал их.

«Если бы меня сейчас видели, – думал он, – точно приняли бы за чокнутого!»

И все же, несмотря на трудности жизни, и у Зеко была своя отдушина – наперсник, которому можно было излить душу.

В ванне, за ненадобностью отправленной в подвал пятиэтажного дома, прямо под их квартирой, плескался карп, которого капитан купил на базаре в преддверии slava[4]4
  Праздник Крестной Славы – у православных сербов праздник, который посвящен святому покровителю всех членов семьи (сербохорват.).


[Закрыть]. Они тайком отмечали этот праздник в декабре. К бетонной стене над ванной была приколочена деревянная табличка, на которой мелом было написано: «Сто бед».

Горан, старший брат Зеко, с нетерпением ждал, когда пробьет час и он сможет поклясться головой своего покойного отца. Такая поспешность сделала его знаменитостью улицы 29 Ноября. Правда, прежде следовало дождаться кончины капитана Славо. В разговорах с младшим братом Горан не скрывал, что его раздражает медлительность отца:

– Поскорей бы наш старик сдох!

Но Зеко не разделял жестокосердия брата.

– Ты же видишь, отец обо всем думает, – возражал он. – Уже в марте раздобыл рыбу, которая понадобится ему только в декабре. Правда, отличная мысль?

– Скажешь тоже… Нашармака получил!

– Нашармака… Как это?

– Задарма. Чего-то там нахимичил с отцом одного солдата, чтобы сынок мог съездить на выходные в Нови-Сад! Смекаешь, братишка?

– Ты о чем?

– Да он собственную задницу продаст, чтобы поиметь что-нибудь на халяву!

Убедившись, что поблизости никого нет, Зеко крадучись спустился в подвал, закрыл окно, надел маску и, прежде чем залезть в ванну, сунул в рот трубку. Он погрузил в воду голову, а потом и тело. Когда в подвал вошла перворазрядница, чемпионка по шахматам Социалистической Республики Боснии и Герцеговины Миляна Гачич, над бортиком торчали только его ноги. Сцена была ей хорошо знакома. Вот уже две недели ее темно-синие глаза на бледном лице, окаймленном черными прямыми волосами, тщательно причесанными под принца Валианта[5]5
  Одноименный фильм с Робертом Вагнером в заглавной роли (1954).


[Закрыть], наблюдали эту картину. Миляна только не понимала, что же такого могли рассказывать друг другу мальчик и рыба. Девочка терялась в догадках. Да и могло ли быть иначе, если надпись на табличке гласила «Сто бед»? Но не только любопытство двигало умной разрядницей. Несколько дней она с симпатией и осторожностью следила за мальчиком. Часто случалось даже, она шла за ним по улочкам-переулочкам Травника! При его появлении она тотчас становилась как зачарованная. Жгучее желание посмотреть на него в упор было так же сильно, как страх встретиться с ним глазами. Влюбившись, она даже похудела. А верный своей привычке Зеко изливал душу рыбище. Карп лишь изредка раскрывал рот, словно давая знак, что понимает. Зеко сказал отцу, что прочел в русской книжке «Чевенгур», будто рыбы молчат не по глупости.

– У людей все по-другому, – отвечал отец. – Молчат одни дуры. Рыбе нет никакого резону болтать. Она ничего не говорит, потому что все знает, а вовсе не потому, что, как думают некоторые, ей нечего сказать или она глупа.

– Дома у нас все плохо, – откровенничал Зеко с рыбой. – Горан только и мечтает, чтобы отец поскорей умер. Родители здорово не ладят: мать сказала отцу, что ждет, когда дети подрастут, чтобы бросить его и бежать куда глаза глядят, потому что у него одни бабы на уме. А мне кажется, все совсем не так. Отец отличный мужик. Понимаешь, карп, странное дело: с виду прямо бог, а в душе – несчастный человек. Он как солдатская койка в казарме: застлана по уставу, а матрас рваный, изъеденный молью и мышами. И у меня в мозгах все разъедено, будто это не моя башка, а головка сыра, в которую забралась мышь.

Миляна вовремя ретировалась. Обычно под конец разговора карп несколько раз выпрыгивал из воды, словно показывал Зеко, как он рад его обществу.

«Март побеждает», говорили старики, когда начинал подтаивать снег. Так или иначе, но многие обитатели Боснии и Герцеговины погибали во время резкого перехода из зимы в весну. Зеко ненавидел март. Он давно понял, что из-за Восьмого марта, женского праздника, все забывают про его день рождения. Именно поэтому за обедом он завел разговор, зайдя с другого конца.

– А почему нет мужского праздника? – спросил он Аиду, свою мать.

– Потому что у мужчин каждый день праздник.

– Но почему женский праздник именно восьмого марта, а не в какой-нибудь другой день?

– Чтобы Славо мог забыть про твой день рождения! – съехидничал Горан.

И на сей раз, как обычно Восьмого марта, семья Теофилович отправилась на праздничную прогулку. Аида и Горан помалкивали, полагая, что так будет лучше: стоило пикнуть, и у Славо всегда находилось не меньше сотни теорий, опровергающих все, что могло бы быть сказано! Вдруг Зеко приспичило перемахнуть через насыпь и шлепать по грязи на берегу Лашвы. И он тут же оказался в воде, доходившей ему до щиколоток. Ему хотелось привлечь внимание отца.

– Почему горожане не могут договориться и почистить реку, тем более что она у нас одна? – ни к кому не обращаясь, спросил Зеко.

– Вылезай оттуда, пневмонию подхватишь! И не суйся в то, что тебя не касается! – закричала Аида, с ужасом представив, как ее сын первым принимается за расчистку.

– Ишь чего удумал! Схлопочешь у меня!

Зеко заметил прямо посреди реки большой камень. Не обращая внимания на слова матери, он вглядывался в мелкую рябь на поверхности воды и камешки у себя под ногами. «Под этой галькой, наверное, пролегает скалистая гряда, которую невозможно сдвинуть, – размышлял он. – Точно как в нашей семье: мы думаем, вот-вот все наладится, но что-то тяжелое удерживает нас на дне и не дает шевельнуться…»

После вторичного окрика матери Зеко вылез на берег. Аида сняла с него башмаки, растерла ему пальцы и согрела ступни своим дыханием. Зеко ждал реакции отца.

– Славо, дружок, почему ты не обнимешь сыночка? Ведь не отсохнут же у тебя руки!

– Это небезопасно.

– Что именно? Обнять сына?

– Мир пожирают невидимые вирусы. А не только американские и русские, как многие полагают! Так и до конца света недолго!

– Если скоро конец света, значит мы все погибнем! Ну же, обними его!

Лазо Дробняк, полковник и комендант казармы Петара Мецава, страдал из-за бесплодия своей жены Светланы. Глубоко погруженный в собственные переживания, он одновременно со Славо вошел в казарму ЮНА. Поняв, что встреча с капитаном Теофиловичем неизбежна, полковник постарался скрыть неприязнь. Разумеется, Теофилович действовал ему на нервы как военный. Но как человек бесил его еще больше. Он знал, что Славо хранит у себя штатскую одежду солдат из Крагуеваца, чтобы те могли по выходным переодеться и пойти выпивать или снимать девок на танцах. Еще недавно все бегали в город, чаще всего, когда дежурным по казарме бывал Славо. Допустим, он облегчал возможность проявления местного патриотизма и привязанности к региону, но при этом подрывал репутацию казармы и ее коменданта. По правде сказать, полковник Дробняк, может, еще простил бы своему капитану первого ранга недостаток ответственности, но как человек тот был ему отвратителен. Как-то раз, во время маневров на высотах возле горы Голия, вертя в пальцах стакан с вином и не сводя глаз с пятна на скатерти, полковник бросил:

– Говорят, человек произошел от обезьяны, слыхал, Славо? Как по-твоему, во что он превратится в будущем?

– Ну и вопрос! Спросите тех, у кого котелок варит, а не у нас, пехтуры!

– Я думаю, при следующем витке эволюции человек превратится в коня.

– Как так в коня? Откуда вы знаете, полковник?

– А ты на себя посмотри! У меня нет и тени сомнения.

– На себя? Мне посмотреть на себя?

– Ну да, ты конь, Славо! Самый настоящий конь! Племенной… Ха-ха-ха! Липицанской породы! Скаковой… – И полковник заржал.

Он так хохотал, что закашлялся и едва не задохнулся. Его пришлось погрузить в «campagnola»[6]6
  «Fiat Campagnola» (ит.) – автомобиль повышенной проходимости, выпускавшийся компанией «Fiat» с 1953 по 1971 г.


[Закрыть] и доставить в санчасть, где для восстановления дыхания ему дали кислород. Славо тоже не оставался в долгу. Он распространял тучу сплетен насчет Дробняка, особенно про его кума, служащего в контрразведке. Но всякий раз, встречая капитана в казарме, полковник принимался ржать, тише или громче, в зависимости от настроения.

Поднимаясь по широкой лестнице, ведущей в главный зал казармы ЮНА, Дробняк развлекал семейство Теофилович: ржал как лошадь. Распялив рот до ушей в горькой улыбке, Славо очень хотел надеяться, что ни Аида, ни дети не понимают, в чем дело.

Сеанс одновременной игры в шахматы, в котором гроссмейстер Светозар Глигорич выступал против военных и штатских Травника, требовал почтительной тишины: никакого шума, кроме скрипа паркета под ногами и стука фигур по доскам. Среди расположившихся по кругу игроков находилась и Миляна Гачич. Она встретилась взглядом с Зеко в тот самый момент, когда Глигорич делал ход. Девочка опустила глаза, поспешила ответить, и взгляд ее тут же снова перенесся на Зеко. Когда гроссмейстер заметил, что она играет как бог на душу положит и не сводит глаз с мальчика, пальцы его на мгновение замерли над фигурами, он быстро сделал следующий ход и перешел к соседнему столу. Ощущая на себе пристальный взгляд Миляны, Зеко в растерянности метнулся в другой конец зала, где возле подиума толпились участники школьного хорового кружка. Миляна знала: это долгожданная возможность познакомиться. Она поднялась из-за стола, пробежала через зал и остановила Зеко в тот самый миг, когда тот уже шагнул на эстраду.

– Эй, а я тебя знаю!

– Тоже мне нашла чем хвастаться!

– Причем давно!

– И что с того?

– Ты мне нравишься.

– Что ты плетешь? Не видишь, на нас все смотрят!

Зеко растворился в толпе хористов, а Миляна вернулась к своему столу, где ее, улыбаясь, поджидал Глигорич. Гроссмейстер был удивлен. Он смотрел на доску и глазам своим не верил: судя по расположению фигур, партия закончилась в ничью. Пат! Окончательно убедившись в этом, Глигорич захлопал. Все присутствующие тоже стали аплодировать успеху Миляны Гачич – все, кроме Зеко. Тот, спрятавшись в последнем ряду хора, с нетерпением ожидал, когда начнется торжественный концерт и они запоют национальный гимн «Гей, славяне!».

Девятого марта 1976 года Аида проснулась с сильной мигренью – последствие скверного вина и сцены, устроенной ею мужу накануне вечером по возвращении домой. Она воспользовалась женским праздником, чтобы предъявить супругу полный список того, что она терпела последние пятнадцать лет. Тихонько приоткрыв дверь, Аида вошла в спальню сыновей и раздвинула шторы. Свет залил небольшую комнату. Зеко резко подскочил в постели и, скосив глаза, закричал:

– Ой, я опаздываю на первый урок!

– Да нет, дурачок! Сегодня воскресенье и твой день рождения.

Мать погладила его по голове и вручила сыну подарок.

По пути в кухню Зеко натянул связанный матерью небесно-голубой свитер. Собственное отражение в зеркале заставило его улыбнуться. В кухне Горан подарил ему шоколадные палочки в вощеной бумаге. Зеко сразу бросился в ближайшую пекарню за хлебом. В дверях его догнала Аида с ветровкой:

– Ты простудишься, накинь что-нибудь! На улице холодно!

Вернувшись, Зеко тотчас отрезал себе ломоть хлеба и воткнул в него палочки. Пять штук. Хлеб с шоколадом! Его любимое лакомство… Впившись зубами в свой деньрожденный подарок, он промычал:

– На свете нет ничего вкуснее!..

После завтрака Зеко заторопился. Воскресенье воскресеньем, а дела не ждут. Зажечь керосиновую лампу было настоящим искусством. Отрегулировать доступ и отток воздуха – задача не из легких. Понадобилось подуть в тонкую трубочку, зажав ее губами. Теперь шоколад его деньрожденного подарка отдавал керосином. Наполняя резервуар лампы, мальчик задумался, забудет ли отец снова о его дне рождения? И тут на материнский подарок брызнула капля керосина.

«Ну вот! Можешь не сомневаться, Аида хорошенько тебя взгреет!» – внутренне подготовился Зеко.

В кухне он сгорбился, точно Чарли Чаплин, уткнувшийся носом в угол дома, и хорошенько спрятал руку, чтобы мать не заметила пятна, расплывшегося у него на рукаве.

С тех пор как отец приобрел «вартбург»[7]7
  «Вартбург» – марка восточногерманских легковых автомобилей.


[Закрыть], соседи со второго этажа заметили, что около дома исчезли комары. Когда заводился двухтактный двигатель, автомобиль выпускал клубы дыма, заволакивающего весь первый этаж и истребляющего любое насекомое до уровня второго. Славо не спорил, что выхлоп не слишком чистый, но хотел, чтобы новехонький великолепный «вартбург» был у него на глазах.

Автомобиль стоял на месте, и Зеко непременно следовало еще раз похвалить отцовскую мудрость:

– Что за хитрец наш Славо! Оставляет машину на освещенном месте, ровнехонько под фонарем. А воры света не переносят и сматываются.

– Да ладно, братишка… Ты дурак или прикидываешься?

– Я дурак? С чего это?

– Славо кретин!

Сегодня, в день рождения, настал час пооткровенничать с карпом. Зеко спустился по лестнице, но путь в подвал ему преградила Миляна с букетом белых роз:

– С днем рождения!

– Чем это чемпионка по шахматам Социалистической Республики Боснии и Герцеговины занимается возле надписи «Сто бед»?

– Не важно.

– А что важно?

– Я тебя обожаю и поздравляю с днем рождения. Ради тебя я на все готова.

Выпалив это, девочка умчалась. Зеко был поражен. Он как раз собирался кое-что ей втолковать. Никто не имел права входить в помещение с надписью «Сто бед». Даже его отец, чьей любви он так давно пытался добиться. Но ради простой ласки или поцелуя он готов поступиться своим правилом. При мысли о строительстве их дома в деревушке Донья-Сабанта у Зеко кружилась голова.

«Вартбург» был слишком мал, чтобы перевезти все необходимые стройматериалы. Два раза в месяц, по воскресеньям, когда Славо не дежурил в казарме, Теофиловичи отправлялись в Сербию. На свалке возле Сараева делали остановку, отец собирал выброшенные кем-то бетонные блоки, битый кирпич, цемент, черепицу и под завязку набивал всем этим багажник. Не без труда захлопнув капот, он уже у следующей помойки засыпа́л Аиду, Горана и Зеко целыми охапками самых разношерстных материалов. Привал в кафе «Семафор» в горах возле Ниша не был для Теофиловичей нормальным отдыхом. Они ощущали себя пехотинцами на марше и воспринимали путешествие в Донью-Сабанту как военную операцию. Высадившись из машины, Аида, Горан и Зеко пошатывались, кашляли и пытались прийти в себя. Потом осторожно выгружали стройматериалы и прятали за дощатый сортир в надежде, что до их следующего приезда никто ничего не украдет.

Для Славо автострада Белград – Ниш была настоящей головоломкой. Заметив интересную свалку, он отказывался резко тормозить из боязни спровоцировать столкновение. Затем, словно готовясь к боевым действиям, останавливал машину и с решимостью идущего на штурм и готового умереть солдата совершал правонарушение – давал задний ход. В мирное время это приводило капитана первого ранга в крайнее возбуждение. Он пятился, и ему легко представлялось, как все эти стройматериалы превращаются в стены его сельского дома. Развернув три четверти корпуса назад и неотрывно глядя поверх стройматериалов и голов своих близких, он заставлял «вартбург» вихлять из стороны в сторону, однако строго придерживался траектории движения к запримеченной свалке. Тогда, словно выполнивший задание лазутчик, Зеко давал волю своему восторгу:

– Ого, па! Целая куча материалов! И вдобавок ничейная!

Подняв голову над грудой битого кирпича, Аида и Горан удивленно переглядывались:

– Куча? Ничейная?

– Ну да!

Зеко указывал место и пытался разглядеть, как отец в зеркале заднего вида поощрительно подмигнет ему.

Когда всю «ничейную кучу» упихивали в машину, автомобиль превращался в подводную лодку, готовую в любой момент пойти ко дну и лишить своих пассажиров кислорода. Заметив, что у Горана и Зеко мутнеет взор, Аида умудрялась выпростать руку, чтобы опустить стекло. Нелегкие условия путешествия то на передней, то на задней передаче лишали их всякого представления о времени. Что же касается понятия пространства, об этом лучше вообще не говорить. Когда количество переключений с передней передачи на заднюю превосходило его ожидания, а близкие впадали в апатию, Славо прибегал к цитатам:

– «Два шага вперед, шаг назад», как говорил великий Ленин![8]8
  Капитан ошибается, статья Ленина носит название «Шаг вперед, два шага назад».


[Закрыть]

Однако, по мнению Аиды и ее сыновей, семья совершала, скорей, два шага вперед, два шага назад – или, чтобы уж быть совсем точными и верить очевидному, вообще не двигалась с места. По прибытии в Донью-Сабанту эта формула движения лишь слегка нарушалась торопливыми объятиями с дедушкой и бабушкой, родителями Славо, и временем, необходимым для того, чтобы приколотить к стене деревенского дома плакат времен Второй мировой войны: «Мины. Опасно для жизни».

Потому что больше всего капитан первого ранга боялся, что его обворуют.

После чего семья стремительно отправлялась в обратный путь, чтобы Славо мог вовремя вернуться в Травник и поспеть на дежурство. В воспоминаниях Зеко и в зеркале заднего вида «вартбурга» не оставалось ничего, кроме печального взгляда бабушки и напутственного благословения дедушки перед отъездом их сына, снохи и внуков. Едва бабушка успевала бросить окорок в «вартбург», в голову Зеко, как время вновь пускалось вскачь.

Словно для того, чтобы скрыться от отца, Зеко вошел в кухню, пряча забрызганный керосином рукав. Он был похож на Моца, нападающего белградского «Партизана» Момчило Вукотича, который опускал рукава футболки, когда был настроен выиграть матч. Аида сообщила сыну, что отец спешно прислал военного курьера с донесением.

– Через час он ждет нас всех в казарме! Говорит, приготовил тебе подарок.

– Нет…

– Если ты мне не веришь, читай сам…

– Горан говорит, что вчера ты жутко пробрала его, – заметил Зеко.

– Надевай куртку и не суйся не в свое дело.

– Ладно, но без тебя он ни за что не вспомнил бы о дне рождения Зеко!

– Прекрати, Горан! Он пишет, что подготовил нечто незабываемое!

– Мне кажется… А вдруг это велик! – воскликнул Зеко.

Взволнованный, раскрасневшийся, он первым бросился по дороге, некогда соединявшей Сараево и Травник. За ним следовал Горан. Замыкала шествие Аида. Она была счастлива: наконец-то муж исполнит желание сына. Тот, возбужденный, вообще не мог представить себе никакого подарка.

– Если он задумал искупить свои ошибки, – бросил Горан, – ему придется раскошелиться!

В воображении Зеко возникла картинка, которую показывал ему брат матери: педальная машина…

Или, например, самолет… который взлетает, как на пружине, а потом просто так приземляется, как пчела на цветок. Или – почему бы и нет – щенок овчарки…

Аида с трудом поспевала за ними. После вчерашнего бала она чувствовала себя какой-то замаранной. Переизбыток выпитого и все то, что она бросила в лицо Славо…

– Пока мужику в морду не заедешь, он ничего не понимает! – твердила она. – А при этом еще и улыбаться надо.

– Подождите… дети… не могу больше! Ради всего святого, не бегите вы так!

Казалось, бежать по шпалам заброшенных путей – это игра, маленький праздник для Теофиловичей, некий вираж, который Славо совершил в их существовании искуплением своих ошибок и деньрожденным подарком.

– Если это всего лишь парусник, пусть он сдохнет!

– Хватит! – закричала Аида, замахиваясь сумкой, чтобы стукнуть Горана, но тому удалось увернуться от удара.

Зеко подумал, что путь к казарме не сравнить с их марш-бросками в Донью-Сабанту. Что ни говори, а время текло, идеи отца или Ленина не могли его остановить. Его можно было слышать так же, как ветер, шумящий в ушах. Сладкая тревога наполняла тело Зеко.

На посту перед казармой Петара Мецава стоял молодой солдат-первогодок. Когда Теофиловичи приблизились, он, широко улыбнувшись, погладил Зеко по голове.

«Доброе предзнаменование», – подумал мальчик.

– Как дела, товарищ Аида? – спросил солдат.

– Отлично! Трудимся на благо родины! – И она указала на сыновей.

Их усадили в «campagnola». В небе над казармой летали сороки. Автомобиль остановился перед ангаром, и молодой солдат помог герою дня выйти из машины. Тяжелая дверь отворилась, и появился капитан Славо Теофилович. Он указал на четыре бездействующих танка Т-84:

– Дорогая семья, добро пожаловать!

Зеко с восхищением глянул на отца.

«Подарок точно будет похож на салют в праздник Республики», – подумал он.

Вдруг отец крепко схватил сына за руку и потащил к танку. Затаив дыхание, Зеко не сводил глаз со Славо. Они подошли к машине. Тут из люка высунулась голова солдата в танкистском шлеме, последовало очередное военное приветствие. Славо оторвал Зеко от земли и передал солдату. Крепкие руки обхватили тело мальчика и аккуратно перенесли в утробу танка. Зеко устроился подле танкиста. Вся семья склонилась над люком. Зеко видел головы родных. Он, не моргая, следил за движениями солдата, смотрел, как тот поднимает и опускает прерыватель на щитке управления. Солдат крепко взял Зеко за руку и указал ему на красную кнопку пуска. Зеко вопросительно посмотрел на отца. Славо великодушно кивнул, и мальчик нажал кнопку. Тут же заурчал мотор, Зеко ощутил мощь лошадиных сил, которые, несмотря на бронированный панцирь, заставили задрожать все его тело – не только его, но и каждого члена семьи Теофилович. Под воздействием неизмеримой силы все дрожало, сталь трепетала, Зеко подскакивал, а вместе с ним его щеки, сердце! Внезапно, неизвестно почему, в его воображении возникла Миляна Гачич. Девочка привиделась ему в тряске и лязганье металла. Зеко нравились ее волосы, по ним-то он и догадался, что это она.

Славо обернулся к Аиде, глянул на Зеко, протянул к сыну руки и отрывисто произнес:

– Драган, сынок, с днем рождения!

Мальчик не расслышал. Зачарованный мощью мотора, он ждал своего подарка, полагая, что нажатие красной кнопки знаменует начало веселья. Он не понял, что праздник закончился.

Домой Теофиловичи возвращались в молчании.

– Горан… – нарушил тишину Зеко, – ну и что за жизнь меня ждет с такими днями рождения?

– На следующий год будет то же самое, только ты получишь право один раз стрельнуть из пневматического ружья!

– До чего же ничтожна моя жизнь…

И Зеко бросился бежать по шпалам заброшенных железнодорожных путей, постаравшись обогнать всех, чтобы брат не заметил текущих по его щекам слез.

«Жизнь ничего не стоит, – думал он, – сто бед… и ничего больше…»

Когда в его воображении возникало лицо Миляны Гачич, на сердце становилось теплее. По правде говоря, Зеко вел список тех, кому он нравился, что позволяло ему вычленить всех, кто его не любил. Для ясности. Мама? Разумеется, ведь она его мать! Брат? Брат и есть брат, поэтому их обоюдная привязанность проявлялась только во время уличных драк. Так что нет. Отец? Он не любит никого, кроме себя. Вычеркиваем. Печальная картинка. В итоге остается… одна Миляна. Но она не в счет…

Со стороны стоящего возле путей дома раздался собачий лай. Зеко остановился и глянул за ограду. Он утирал обшлагом мокрые щеки, а во дворе рвалась с толстой цепи овчарка. Быть может, она как раз из тех псов, которые так и не смирились с мыслью, что никогда не будут волками? Громадная, грязная собака с огромной головой яростно рычала. Она казалась опасной – что само по себе не имело никакого значения. Почуяв присутствие человека, собака встала на задние лапы, чтобы увидеть, кто пытается подойти к ней сзади, и, натянув цепь, почти лишилась опоры о потрескавшуюся землю. Зеко не мог вынести страданий зверя: он бросился вперед и потянул за цепь. Пес перестал рваться и, встав на все четыре лапы, резко дернулся. Его челюсти сомкнулись на ноге Зеко, почти у самой земли. Мальчик взвыл от боли. Парализованный ужасом, он не сводил испуганных глаз с рычащего зверя. Сильно натянутая цепь в конце концов лопнула. Освобожденный от пут хищник, припадая на все четыре лапы, двинулся к пятящемуся Зеко. Мальчик от страха утратил контроль над мочевым пузырем, и волна горячей влаги хлынула у него по ноге. Шаг за шагом Зеко отступал во двор, как вдруг услышал голос Аиды:

– Ради всего святого, выйди оттуда! Побыстрей!

Горан оказался самым разумным: вырвал из забора планку с торчащим из нее большим гвоздем. Но пока он целился в голову пса, тот бросился на Зеко и снова укусил его: в левую ляжку. Стоя возле ограды, Славо молча наблюдал сцену. Аида изловчилась и, схватив за куртку, выдернула Зеко со двора, а Горан одним ударом вонзил гвоздь псу промеж глаз.

– Только дурак может позволить сидящей на цепи собаке дважды укусить себя! – изрек капитан Славо.

Даже по возвращении домой после диспансера, где Зеко ввели противостолбнячную сыворотку, в его ушах все еще звучал голос отца: «Только дурак может позволить сидящей на цепи собаке дважды укусить себя!» Очевидно, эти слова имели тайный смысл, но Зеко не пытался отыскать его. Дурак, без сомнения, это он, Драган Теофилович. И самое паршивое – что таково мнение отца.

В тот вечер Зеко канителился больше обычного: он надолго застрял в наполненной теплой водой ванне, бесконечно чистил зубы, потом разглядывал себя в зеркале. Улегшись наконец, он молча уставился в потолок. На соседней кровати Горан листал иллюстрированный журнал.

– А что, жизнь так же неизменна, как дно реки?

– Чего ты там бормочешь?

– Я это сегодня заметил. Когда дует ветер, поверхность воды меняется, но на дне все остается неподвижно.

– Ничего не понял…

– Я хочу все изменить.

Горан не уловил отчаяния в голосе младшего брата, иначе продолжил бы разговор с ним. Зеко ждал, пока все уснут, чтобы спуститься в «Сто бед». Собачьи укусы все еще болели, но это было сущей ерундой по сравнению со страданиями его детской души. В полночь, когда уснули соседи, а вместе с ними практически весь Травник, Зеко поднялся с постели. Он принял решение: сегодняшний визит в «Сто бед» будет последним. Он спустился в подвал, даже не озираясь. С Лашвы дул холодный ветер; из подвальных окон несло вонью. Зеко почему-то вспомнилась каменистая гряда, веками пролегающая на дне реки. Он неторопливо снял пижаму, как будто надеялся, что кто-то придет и помешает ему сотворить глупость. Неожиданно на память ему пришла история про двух братьев с их улицы. Когда младший разбился об асфальт, прыгнув с шестого этажа, старший, расплющив нос об оконное стекло, прокричал: «Придурок!» – и плюнул на распростертое тело.

Тогда все на улице сошлись на том, что это глупый поступок. Теперь Зеко был полон решимости тоже совершить глупость. Он снял пижаму и залился слезами. Но они не изменили его намерения. Он взглянул на надпись на табличке: «Сто бед». Взобравшись на табуретку возле ванны, Зеко зажмурился. Он дрожал всем телом и от холода, и от страха. Секунды шли, а он сотрясался все сильнее. В противном случае он, возможно, слез бы с табуретки. Посмотрев вокруг, он прыгнул в воду. Но случайно выбил одну из чурок, подпиравших ванну. Стоявший вплотную к ванне шкаф с припасами на зиму накренился, дверцы распахнулись, и по полу покатились банки с домашними заготовками.

Миляна Гачич мирно спала, когда случилось что-то невероятное: разбилась банка консервированных помидоров и они пошлепали вниз по лестнице, прямо к входной двери. В полусне Миляна машинально накинула поверх ночной рубашки пальто, надела туфли и бросилась вслед за помидорами.

Лежа под водой с чуть приоткрытыми глазами, Зеко ждал, когда в легких закончится воздух. Карп неподвижно глядел на него в ожидании откровений.

– «Только дурак может позволить сидящей на цепи собаке дважды укусить себя!» Отец прав, – заявил Зеко карпу, в полной решимости задохнуться.