Текст книги "Вознесение к термагантам (рассказ)"

Эрик ван Ластбадер
Вознесение к термагантам

* * *

Позвольте мне представить вам величайшую любовь своей жизни. Мой великий роман с мисс М. тянулся почти пятнадцать лет. Она не была красивой и, видит Бог, часто не была и честной, но она провела меня по очень особым местам – таким, куда бы я ни ногой, если бы не ради псе. Я благословляю ее за это, но и проклинаю тоже. Каждый день я нахожу новые способы ее проклинать, и все это время мне так ее недостает, что живот сводит судорогой, будто там свили гнездо мерзкие мелкие демоны. Может быть, так оно и есть. После того что случилось пару недель назад, это меня не удивит, нет, ничуть не удивит.

Мескаль ее зовут, да, сэр, и мутить мне голову – ее работа. Каждый вечер она это делает, пока в легком поцелуе кончиком языка пробую я ее гладкий вкус. Ага, до вас дошло. У меня был великий и бурный роман с женщиной по имени мескаль, и очень долго. И она, надо вам сказать, возлюбленная адски ревнивая. Но все, хватит. Больше – никогда. И вот почему.

Мы с моей возлюбленной занимались без всякого стыда любовью по всему Манхэттену, но самое мое любимое место для этого называлось «Геликон» – без сомнения, потому, что владелец его Майк был греком. Понимаете, гора Геликон была домом Муз – во всяком случае, так верили древние греки. Сам бар ютился в дыре за квартал от Голландского туннеля на первом этаже чугунного дома, который был красив как смертный грех еще семьдесят пять лет назад. Внутри в длинном узком помещении с медленно вертящимися вентиляторами капало с жестяного потолка, отчеканенного на рубеже столетий. Узор чеканки напоминал мне старые мексиканские плитки, которые я видел, когда жил в Оаксаке. Где впервые познакомился с мисс М. Давно, даже числа не помню. Да и они таких плиток больше не делают. С тех пор как ремесленники получили работу по изготовлению навороченных кроссовок и нейлоновых тренировочных, а также по сбору персональных цифровых помощников.

Как бы там ни было, а в «Геликоне» была масса достоинств: опилки на полу, запах старого пива и еще более старой грязи, висящей потеками, как честно заработанные медали на суровом воине. Не говоря уже о самой стойке, которая казалась вечной, покрытой шрамами давно забытых драк и свежеразбитых сердец. И самое лучшее – свет был достаточно тусклым, так что, когда смотришь сам на себя в панелях мутных зеркал за полированным черным деревом бара, вполне можно себя убедить, что ты кто-то другой – может, тот, кем мечтал когда-то стать.

В тот день, о котором я сейчас думаю, я сидел в кабинке, занимаясь любовью с мисс М., когда зазвонил телефон за стойкой. Майк снял трубку, поговорил и протянул ее мне.

– Это вас, – сказал он.

Я поднял свою возлюбленную и перенес ее на табурет к бару. Схватив трубку, я рявкнул:

– Что надо?

– Боже мой, Вилли, сейчас пол-одиннадцатого утра. И ты уже пьешь?

– А какая зараза этим интересуется? – спросил я и приложился как следует к мескалю.

– Хуже, чем я думал, – сказал осуждающий голос. – Это Герман, твой брат.

– Этим все и объясняется, – сказал я, обрезав его дальнейшие слова. – У тебя нет воображения.

– Если бы ты протрезвел, мог бы найти настоящую работу.

– И меня, черт побери, зовут не Вилли!

У меня пылали щеки, когда я повесил трубку.

– Ошиблись номером, – сказал я Майку, подвигая к нему по стойке телефон. Он только криво улыбнулся – знал, что произошло. У нас с Майком были свои отношения – такие, которые могут быть только с барменом по-настоящему высокого полета.

Вернувшись к себе в кабинку, я отодвинул второй пустой стакан и стал дальше попивать мескаль, мрачно вспоминая свой пустой офис и последний подписанный мной контракт. На шесть месяцев, и я ни слова еще не записал в блокнот, не говоря уже о компьютере. Лениво вертелась мысль позвонить Рею Майклу, моему бухгалтеру, который следил, чтобы моя жизнь не понеслась прямиком в ад на тачке, пока я плевал на все и крутил роман с мисс М. Я подумал, не надо ли, чтобы он связался с моей издательницей и сказал, чтобы не брала в голову, и отправил ей обратно аванс, который она мне прислана. Потом я припомнил, что уже просадил его в той увеселительной поездке по тем старым местам в Мексике, что не дают мне покоя. И все равно я еще ни разу не ломал контракт и не собирался начинать сейчас. Но что я собирался написать? Я понятия не имел.

Я поднял глаза на резную носовую фигуру корабля, которая свешивалась с потолка заведения Майка. Это была полуженщина-полуптица, и потому я назвал ее Мельпоменой – музой трагедии. Говорят, что от плодотворного союза Мельпомены и речного бога Ахелоя родились блистательно печальные и отчаянные сирены, чтобы бесконечно петь мучительный мотив, заманивающий беспечных моряков к гибели на скалистых берегах, где обитают сирены. Где-то в молодости Мельпомена стала моей личной музой, потому что я не мог иначе ввести в рамки картины трагедию, которая постигла мою семью.

Я все еще смотрел вверх, когда телефон зазвонил снова. Майк глазами показал, что это меня.

– Если это мой чертов братец, скажи ему, пусть целует мою белую писательскую задницу.

– Это Рей, – ответил Майк, протягивая мне трубку.

Принимая ее, я застонал. Мой бухгалтер никогда не звонит мне без веской причины.

– Да! – отозвался я.

– Билл, я только что поговорил с твоим братом. – Голос у Рея был озабоченным. – Он сказал, что ты в мрачном настроении.

– Так и сказал? Давай подумаем. Сейчас без двадцати десять утра, понедельник. Я занят третьим стаканом мескаля, и в голове у меня ни одной мысли. Так что мой ответ, пожалуй, да. Я в мрачном настроении.

Рей вздохнул:

– Ему надо с тобой поговорить.

– Этот крысиный ублюдок сбежал с моей женой, не говоря уже о доходах по пенсионному плану, когда был тем, кого для смеха можно было бы назвать моим бизнес-менеджером. Нечего ему со мной говорить.

– Послушай, – терпеливо сказал Рей. – Ты подал на него в суд и получил свои деньги обратно. Надави ты чуть сильнее, ты мог бы посадить его в тюрьму.

– Если бы ты знал, как это меня грызет!

– Почему же ты этого не сделал?

– Это разбило бы сердце Донателлы, вот почему, – ответил я. – Бог знает почему, а моя бывшая любит этого подонка.

– Сейчас новое тысячелетие, – сказал он. – Что было, то быльем поросло.

– Хрена с два. – Должен признать, что у меня сжались зубы. – Хрена с два быльем.

– Ладно, будь по-твоему.

На том конце послышался разговор и шумы возле трубки. Я спросил:

– Ты что, на поле для гольфа?

– На шестой метке, – подтвердил он. – Приезжай как-нибудь со мной и попробуй.

– И разговаривать со всеми дубиноголовыми банкирами, с которыми ты играешь? Нет уж, пусть лучше меня терзает термагант.

– Кто?

– Термагант. Знаешь, что такое гарпия?

– Конечно. Женщина, которая никогда не замолчит.

– Розу каким именем ни назови, – засмеялся я. – Только эта воняет до небес.

– Ты Донателлу, что ли, называл термагантом?

– Ответ утвердительный, друг мой. – Я посмотрел на деревянную Мельпомену. – А теперь моя личная муза стала термагантом. Смешно, правда?

– Кто это сказал, что мы все получаем то, чего заслуживаем?

– Ты, наверное. Только что.

– Мне кажется, у тебя затык, – сказал Рей.

– Как у забитой кирпичами кишки.

– У тебя еще есть время присоединиться ко мне на девятой. Займись каким-нибудь легким спортом вместо этой смертельной дряни, к которой ты стремишься. Знаешь, солнышко вышло, птички чирикают.

– Из этих птичек некоторые входят в список угрожаемых видов. Так что смотри, как бы тебе большой клюшкой не угробить одну из таких.

– Я не очень хорошо работаю большой клюшкой, – сказал Рей. – За шестой я пользуюсь третьим номером деревянной.

– Вот тут между нами и разница, Рей. Я пользуюсь большой, чтобы добраться до зеленой за два удара. Рискуй, старина. Не бойся рисковать.

– Не забывай, что я бухгалтер. Слово «риск» в мой словарь не входит. – Он что-то сказал кому-то из своих дубоголовых партнеров, и я подумал, не пропустил ли он очередь из-за разговора. Он вообще-то не любил проигрывать в гольф. – Послушай, у твоего брата на этот раз действительно есть кое-что для тебя важное.

– Это так же невозможно физически, как вставить голову себе же в задницу. Хотя в случае Германа…

– Билл, кончай нести ерунду. Лили умирает.

– Уг-гу. – Я глотнул мескаля.

– Слушай, ты не… в смысле, не теряй голову, в общем.

– Ни в коем случае, старина.

– Да, вижу. Ну, что ж, это не должно меня удивить. Ты ее не видел – сколько?

– Тридцать лет.

– Она твоя сестра.

– Она была умственно отсталой, – дал я поправку. И заметил, что говорю о ней в прошедшем времени. – Не могла двигаться, чтобы за все подряд не хвататься, не могла ни слова произнести. Не могла ни одной мысли в голове удержать.

– Суров ты, Билл.

Я почувствовал, что с меня хватит.

– Слушай, Рей, это не ты должен был прожить с ней все кошмарное детство, не тебе она блевала в лицо, не при тебе она всю ночь вопила, как котенок с глистами, не у тебя она хотела вырвать волосы с корнем, как только оказывалась близко. Не у тебя бывало по три-четыре драки в неделю из-за жестокости твоих одноклассников. Не ты должен был жить с родителями, настолько перепуганными, дошедшие до такого отчаяния, что стали беспомощны, как дети. Они цеплялись за любую соломинку – шарлатанов, целителей, гадалок. Не тебе пришлось четырнадцать лет подряд смотреть в лицо безумия. Господи, у меня и сейчас мурашки по коже!

Он помолчал.

– Она при смерти, Билл. Герман ясно дал понять, что не имеет никаких определенных пожеланий в смысле организации. Так что бы ты хотел сделать?

– Я бы хотел забыть, что она вообще была на свете, вот что:

Рей снова вздохнул:

– Тогда я ее кремирую, когда она умрет.

– Как твоя левая нога захочет, – ответил я. – Развей этот гадский пепел на четыре ветра. – Я выждал и добавил: – И знаешь что, Рей?

– Что, Билл?

– Даже не думай говорить мне, что я там должен быть, когда это произойдет.

Разговор задал тон. Повесив трубку, я был мрачен и зол. Будь оно иначе, то, что случилось после этого, могло выйти по другому. Но было не иначе, а потому вышло так.

А после случилось, что в бар принесло Таззмана. Не то что я тогда знал это имя – я его и в глаза раньше не видел.

– Эй вы, беломазые, ручки в гору и делай, как я скажу!

Таззман оказался высоким мертвенно-серым чернокожим с впалой грудью, нечесанными волосами как у Джими Хендрикса и лицом как у Айка Тернера, только он был очень, очень молод. Заученная злобность лица явно уходила вглубь не больше, чем на миллиметр, и легла на него скорее в силу обстоятельств, чем природных свойств. Мы с Майком решили обратить внимание, поскольку у него в руках был устрашающего вида автоматический пистолет, который смотрел на нас.

Он вошел в бар, – движения нервные, резкие, – и уставился на нас.

– Ты! – сказал он Майку. – Деньги давай.

– Скажи, детка, тебе раньше приходилось это делать? – спросил я, пока Майк искал ответ. – Я в том смысле, что сейчас понедельник, одиннадцать утра. Здесь только мы с Майком. Какие деньги ты думаешь найти в кассе?

По испуганному взгляду, который кинул мне Майк, я понял, что он не любитель приключений. Плохо. Кто-то должен взять контроль над ситуацией, иначе нам обоим будет очень неприятно.

– Умник! – огрызнулся Таззман. – Тащи сюда свою умную белую задницу и заряжай вот этот мешок. Грузи все из кассы и из карманов тоже.

Я раскрыл бумажник. От вида двух вывалившихся пятерок мне стало даже стыдно на минутку.

– А, блин! – выразил свое мнение Таззман, подхватывая бумажки с такой опытностью, что я даже не заметил их исчезновения. – Хоть часы у тебя есть?

– Время для меня ничего не значит, – сказал я, показывая пустые запястья. – Кстати о времени: мне кажется, что ты уже кучу времени ничего не ел.

Этот Таззман закусил губу и полыхнул на меня взглядом, оценивая ситуацию. Был он напряжен, как медведь, учуявший человека, и это должно было меня насторожить. Но, как я уже сказал, эти телефонные разговоры меня здорово вывели из себя и я был готов схлестнуться с первым, кто попадется на дороге. Глупость, да? У древних греков было для этого более подходящее слово: хубрис.

– Майк, сделай ему бургер, ладно? – Поскольку Таззман уже ничего не понимал, я решил надавить: – Как тебя зовут?

– А?

У него был дурацкий вид. Вряд ли можно поставить это ему в вину. Ограбление пошло совсем не так, как он предвидел.

– Есть же у тебя имя? – Я вышел из кабинки. – Меня зовут Билл, а его, как я тебе уже сказал, Майк. Как тебя друзья называют?

– Смеяться надо мной решил? Я твою белую задницу оторву, можешь не сомневаться!

– Я не смеюсь.

Он прищурился на меня с подозрением.

– Нет у меня друзей. – Он поджал губы, перевел глаза с меня на Майка и обратно. – Таззман меня зовут, за волосы. – Он коснулся волос рукой, они не поддались ни на дюйм. – Пацаны говорят, у меня от них вид как у таззманского дьявола – что-то вроде. – Так у него выходило слово «тасманский». Он ткнул пистолетом в сторону Майка. – Он мне в самом деле бургер сделает?

– А как же, – сказал я, давая знак Майку.

Пока Майк разворачивал котлету и плюхал ее на сковородку, я шагнул к Таззману. Ноздри его зашевелились, ощутив запах жареной говядины, и я сделал еще один шаг. Это ему не понравилось.

– Эй, ты, мазерфакер! – сказал он, начиная поворачивать свой чертов пистолет в мою сторону.

– Билл, ради Бога! – завопил Майк.

А я плеснул свою мисс М. в лицо Таззману. Не знаю, известно вам или нет, но когда она попадает в глаза, то превращается в фурию.

– Мазерфакер! – повторил Таззман с полным отсутствием оригинальности.

Он нажал курок в тот момент, когда я левой рукой подбил ствол пистолета. Грохот, казалось, пробил у меня в голове дырку, просверлив мозг. Я ударил Таззмана каблуком по подъему, и он завопил как баньши. Но я недооценил этого фитиля, как и вообще неправильно оценил всю ситуацию.

Он нажал на курок еще раз. Град пуль прошил смертельную строчку по зеркалам. Майк попытался пригнуться, но попался на дороге, и его вбило в три яруса бутылок за спиной, и кровь с выпивкой смешались в мерзостное месиво.

– А, черт! – выдохнул я.

Автоматический пистолет повернулся в мою сторону, и я ударом ноги перевернул стол и спрятался за ним, потом заорал, когда ускоренные пули разодрали твердый дубовый стол как картон.

Шатаясь спьяну, я бросился в темноту за баром, но Таззман набрал обороты и не отставал. Пистолет перестал плеваться как раз настолько, чтобы он успел вставить новую обойму. Сколько же их у него? – подумал я на бегу.

Я пролетел мимо дверей в туалет, зная, что там бежать некуда и спрятаться негде. Пули стучали по старой штукатурке, когда я ударил в заднюю дверь. Не открывается! Я выдернул засов, распахнул дверь под градом щепок и щебня от ударов пуль, просвистевших мимо моей головы.

И бросился в вонючий переулок, куда Майк выбрасывал мусор и мясо для гамбургеров, когда оно превращалось в лабораторную питательную среду.

И тишина…

Тишина?

Где же этот безбожный грохот автоматического пистолета Таззмана? – спросите вы. Но он кончился, потому что я уже стоял ни в каком не в вонючем переулке. Оглядываясь вокруг, я увидел… скажем так: если бы рядом со мной стоял крошечный песик, я бы наверняка выдавил из себя: «Тотошка, мы больше не в Канзасе».

Наконец я повернулся в ту сторону, откуда пришел, но не увидел ни грязной стены, ни задней двери «Геликона»; только воздух, пространство и свет – яркий, радостный свет. Я стоял в комнате с высоким потолком, глядя в высокое окно у странно знакомой конструкции с закругленным куполом, в котором что-то было ближневосточное. Вниз от него расходился веером большой город, уходя в сине-золотые сумерки. Но ведь всего секунду назад было утро, а здесь точно не Манхэттен. Обилие труб и крыш мансард немедленно навело на мысль о Европе.

Вокруг меня на выбеленных стенах висели картины. Большие холсты импрессионистов, с богатым цветом, живые первобытным движением. Они кружились вокруг меня, как водовороты в потоке.

– Вам они нравятся?

Голос был мелодичен и густ, как девонширские сливки.

Я повернулся и увидел женщину с удлиненным лицом, и целеустремленность в этом лице делала красивыми черты, которые были в лучшем случае правильны. У нее был строгий вид, отдаленно напомнивший мне проклятую училку в адиронакской школе, куда я удрал в четырнадцать лет (даже там было лучше, чем в невыносимом доме) и откуда тоже в свою очередь удрал. Волосы цвета соли с перцем спадали по бокам прямыми прядями на легкие плечи, и в руке у нее был пучок кистей, и я решил, что она художница. Она была одета в оранжевую рубашку и брюки цвета ржавчины, поверх которых был надет длинный красный передник, жесткий от засохшей краски. И все равно была видна вышитая на нем спереди белая пентаграмма. Любопытная декорация, можете вы сказать, и будете правы. Но куда более любопытными были ее глаза. Клянусь, они были цвета неполированной бронзы и без зрачков.

– Леди, я не знаю, кто вы, но буду вам очень обязан, если вы скажете мне, куда я, к чертям, попал. И еще – нет ли у вас чего-нибудь выпить, желательно с высоким содержанием алкоголя.

– Я говорила о картинах. Хотя они и не закончены, мне было бы интересно, находите ли вы их действенными.

Она говорила с таким нажимом, как говорят только полностью захваченные своей страстью. Слышала ли она вообще, что я сказал? Не важно; ее страсть заставила меня приглядеться к картинам повнимательнее. Насколько я мог судить, они все были посвящены одной и той же теме: серия пейзажей, связанных общей композицией и стилем, зарисованные в разное время дня и года. Я был уверен, что не знаю, на что смотрю, и все же сама эта уверенность наполнила меня невыразимой грустью, будто меня пронзили в сердце.

– Конечно, конечно. Они очень красивы. – Но я все еще был отвлечен и мне отчаянно нужно было глотнуть чего-нибудь покрепче. – Послушайте, мне кажется, вы не поняли. Минуту назад я был в Нью-йоркском баре и удирал от психа с пистолетом, и вдруг оказался здесь. Я еще раз вас спрашиваю: где это?

– Обозрите картины, – выразилась она несколько ходульно, как свойственно европейцам. Ее рука поднялась и упала, как морская волна. – Они вам ответят.

– Леди, ради всего…

– Прошу вас, – остановила она меня. – Меня зовут Вав. А вас – Вильям?

– Вы сказали – «Вив» – уменьшительное от Вивиан? – Я не был уверен, что правильно расслышал.

– Нет, Вав. – Она произнесла это отчетливо. – Очень старое имя – можно даже сказать, древнее. Слово из иврита, означающее «гвоздь». – Она улыбнулась, и лицо ее раскрылось, как спелая дыня, проливающая ароматный и восхитительный сок. – Я тот гвоздь, что соединяет балки над головой. Я та, что дает приют усталым путникам.

Глядя на это лицо, я должен был засмеяться – другого выбора мне не оставалось. Мне подумалось, что она даже приговоренному преступнику даст возможность почувствовать радость в последние минуты жизни.

– Что ж, кажется, я такой и есть, – признал я. И быстро глянул в окно. – Это же не… стойте! Это же не может быть Сакре-Кер! Черт, он же в Париже!

– Нет, это он, – сказала она.

– Но этого не может быть! – Я закрыл глаза, потряс головой и снова открыл. Сакре-Кер остался на месте. Не растворился в клубе дыма. – Я теряю рассудок.

– Скорее обретаете. – Она тихо засмеялась. – Успокойтесь, не надо тревожиться. – Она отвела меня от окна. – Взгляните еще раз на картины, хорошо? Я писала их специально для вас.

– То есть вы знали, что я здесь буду?

Почему мне от этого стало так хорошо?

– Это кажется невероятным, не правда ли? – Она стала смеяться, пока я тоже не засмеялся с нею, и мы смеялись над шуткой, исток которой выходил за круг моих познаний. Она взяла меня за руку, будто мы были старыми друзьями. – Но пойдемте, скажите мне, кажется ли вам здесь что-нибудь знакомым.

И она медленно повлекла меня по периметру комнаты с высоким потолком.

Я сосредоточенно сдвинул брови.

– Странно, я именно это и подумал, но… – Я встряхнул головой. – Может быть, когда вы их закончите.

– Очевидно, вам нужно больше времени, – перебила она. Это она делала часто, будто ее как-то поджимало время.

– Учитывая все обстоятельства, мне кажется, я предпочел бы вернуться домой, – сказал я.

– Мне послышалось упоминание о психе с автоматическим пистолетом? – Она стянула с себя передник. – Зачем вам вообще туда возвращаться?

Я минуту подумал, вспомнив мертвого беднягу Майка и Таззмана, Рея, пристающего ко мне насчет Лили, этого сукина сына моего братца, не говоря уже о писательском затыке, пугающем, как мертвая зона на вершине Эвереста. Потом я подумал о необычной женщине рядом со мной, о Париже в бархатную моросящую ночь и ощутил легкость, которой не ощущал уже не знаю сколько.

– Честно говоря, не могу придумать причины.

Она сжала мою руку.

– Отлично, тогда вы пойдете со мной на открытие новой выставки.

Я облизал губы.

– Прежде всего мне нужно выпить.

Она отошла к антикварному буфету, налила что-то в низкий бокал резного хрусталя и принесла мне. Я поднес бокал к губам. Ноздри затрепетали от запаха мескаля, и я запрокинул голову, осушив бокал одним глотком.

– Это ведь всегда раньше помогало, – сказала она, когда я поставил бокал.

Обычно я бы разозлился до чертиков от таких комментариев, но Вав смогла сказать это так, что не слышалось осуждения. Как будто она просто показала мне эту грань моей жизни. А что я об этом думаю – полностью мое дело.

– Это, разумеется, имеет свое место, – ответил я, когда мы переходили в гостиную. Мельком я заметил густо-сливочного цвета стены, длинную софу стиля Деко, пару ламп Арт Нуво, и все это, казалось, сунули сюда, не думая. Был здесь антикварный восточный ковер, на котором свернулся черный кот с единственным белым пятном на лбу. Он проснулся, когда мы проходили, светящиеся лимонные глаза проводили нас с Вав, когда она вывела меня через входную дверь.

Спустившись по хорошо истертой лестнице, мы оказались в высоком затхлом вестибюле, типичном для жилых домов Парижа. В нем пахло камнем, смягченным сыростью столетий. Свет зажегся, когда мы вошли, мигнул и погас при нашем уходе.

Вечерний ветер нес туман, как стадо птиц, и туман трепетал паутиной, пролетая мимо железных уличных фонарей. Мы пошли на восток, в ночь.

– Галерея всего в нескольких кварталах, – сказала Вав.

– Послушайте, я вижу, что я в Париже, но как, ради всех чертей, я здесь очутился?

Мы подошли к тротуару и перешли довольно крутую улицу.

– Какое объяснение вас устроит? – спросила она. – Научное, метафизическое или паранормальное?

– А какое из них истинно?

– О, мне кажется, все они одинаково истинны… или ложны. Все зависит от вашей точки зрения.

Я досадливо качнул головой.

– Но дело в том, видите ли, у меня нет точки зрения. Чтобы она была, мне надо понять, что происходит, а я не понимаю.

Она кивнула, обдумывая каждое мое слово.

– Может быть, это только потому, что вы не готовы еще услышать, что я говорю. Точно так же, как не готовы увидеть картины.

Мы повернули налево, потом еще налево, ко входу на станцию метро Анвер в стиле Арт Нуво, и я с интересом поймал себя на том, что мои мысли вернулись назад во времени. С удивительной ясностью я увидел лицо матери. Она была красивой женщиной, сильной во многих отношениях, слабой и пугливой в других. Например, в отношениях с другими людьми она могла быть твердой как скала и очень напористой. Однажды я был свидетелем, как она сбила на сотню долларов цену на часы «Ролекс», объясняя владельцу магазина, что у нее девять сыновей (а не два, как было на самом деле), каждому из которых когда-нибудь понадобится ко дню окончания школы подарок – вроде этих часов, которые она выбрала для меня. Помню, как мне пришлось потупить глаза, чтобы не захихикать в жадную морду лавочника. На улице же, когда часы застегнулись у меня на руке, мы с матерью стали хохотать, пока не выступили слезы. Этот смех еще до сих пор во мне отдается, хотя матери давно уже нет.

С другой стороны, мать одолевали страхи и суеверия, особенно когда дело касалось детей. Ее отец, которого она обожала, умер, когда ей было всего четырнадцать. Однажды она мне рассказала, что, когда я родился, ее пожирали страхи перед всем, что может со мной случиться: болезни, катастрофы, дурная компания – все это она обсасывала со всех сторон. Она не хотела, чтобы я преждевременно ее покинул, как сделал ее отец. Он снился ей, снилось, как он вечером дремлет в кресле, в рубашке и халате, в ночных шлепанцах, и карманные золотые часы лежат у него на ладони, будто чтобы проснуться вовремя для работы. Она тихо пробиралась через гостиную и залезала ему на колени, сворачиваясь, как собака, закрывая глаза, и тогда он ей снился.

Моя мать не успокоилась, как можно было ожидать, после рождения меня и моего брата Германа. Как она мне потом сказала, потому что она знала свою судьбу: ей суждено было родить Лили. И Лили подтвердила худшие страхи моей матери, унылый взгляд на мир. Конечно, она обвиняла себя в уродствах Лили. Конечно, у нее был нервный срыв. И конечно, от этого стало только хуже для нас и для нее. С определенной степенью уверенности можно было сказать: накликала. Она ужасалась жизни и потому породила жизнь, которая ужаснула ее. Удивительно ли, что Лили ужасала и нас? Мы с Германом учились на примере, как все животные.

Я не виню свою мать. Она так же не могла изменить свое поведение, как малиновка не может не летать. Это то, что делают малиновки – летают. И если быть честным до конца, Лили была мерзким ужасом. И тоже ничего не могла поделать. Но правда есть правда, как бы ни была она горька. Просто не было смысла проходить вблизи от нее, тем более пытаться установить контакт. Одно время я пытался ее жалеть, но мать я жалеть мог, а вот ее – нет. Она присутствовала в мире лишь частично. Тогда я попытался делать вид, что ее нет вообще, но это тоже не помогало. Ничего не помогало, когда речь шла о Лили – ни диагнозы, ни лечение, ни рационализация ни в какой форме – ничего. Наконец даже ее судороги и слюни в стиле «Экзорциста» стали рутинными, частью обстановки, которую уже не замечаешь. Она была печальным фактом жизни, как жалкое папино мягкое кресло, такое вонючее и обветшалое, что мы все его хотели выбросить.

Взрыв звука вырвал меня из старых воспоминаний. Впереди меня большая толпа вваливалась в сводчатые железные двери. Я был почему-то уверен, что это вход в галерею, где выставка.

И я хотел идти дальше, но вместо этого остановился как вкопанный. Мой взгляд наткнулся на скорчившуюся фигуру на резном карнизе ближайшего дома. Она нависала над тротуаром, темная и непонятная, и почему-то от ее вида у меня застыла кровь в жилах. Просто горгулья, как сообразил я после первого ошеломления, но не похожая ни на одну из тех, что мне случалось видеть. Я прищурился в моросящий мрак. Кажется, эта тварь была получеловеком, полурептилией. Жутковатая округлая голова, слишком широкое лицо. Непомерно огромные глаза, устрашающих размеров пасть и жуткий змееподобный хобот.

– Что привлекло ваше внимание? – спросила Вав.

– Горгулья наверху.

– А! – Она кивнула. – Вы, может быть, знаете, что первоначально горгульи ставили на дома, чтобы напомнить человеку о темной стороне его природы.

– Ну, знаете ли, эта вот представляет темную сторону кого-то, с кем я не хотел бы встречаться. Она просто отвратительна.

И все же я не мог не смотреть на нее. Может быть, потому что у меня личный страх перед рептилиями, возникший, когда мне было семь лет. Я заблудился в прибрежных мексиканских болотах и имел действительно страшную встречу с крокодилом, который намеревался употребить меня на завтрак. Меня озноб пробирал при одном только воспоминании.

– Большая толпа, правда? – спросила Вав, даже не повернув головы.

– И с каждой минутой все больше, имею удовольствие вам сообщить. – Честно говоря, мне было приятно отвлечься чем угодно от нависшего над нами ужаса. – Вы, несомненно, очень популярны.

– Ах, нет, это вы путаете послание с посыльным, – сказала она. – Ко мне это не имеет отношения. Они все идут смотреть картины.

– Но картины – это и есть вы.

– Когда придем, вы сами увидите.

Она провела меня в сырой переулок вдоль каменного здания. Тут же город исчез в темноте.

– Разве мы идем не в галерею? – спросил я.

– Нам надо спешить, – ответила Вав. – Судя по тому, что вы мне сказали, у нас очень мало времени.

– Но я же ничего вам не говорил… – Мой голос пресекся. Что-то было такое в этом переулке, странно и жутковато знакомое, но я стряхнул это ощущение как бессмыслицу. Кроме того, мысли были слишком заняты обычной паранойей нью-йоркского жителя, опасающегося быть ограбленным в темном переулке. Чем дальше мы шли, тем сильнее было у меня неприятное ползучее ощущение вдоль позвоночника. Оно достигло такой силы, что я был в буквальном смысле вынужден оглянуться через плечо. И у меня вырвалось очень мерзкое слово, когда мои худшие страхи оказались явью: за нами тащилась какая-то уродливая фигура.

– В чем дело? – Вав остановилась от моего возгласа, а теперь повернулась.

– Кто-то идет за нами, – сказал я. – Видите?

– Боюсь, что я ничего не вижу, – ответила она. – Я думала, вы догадались. Я слепая.

– Ох ты, черт!

– Ничего. Это часть моего дара, – ответила она, неправильно меня поняв.

«Из огня да в полымя», – подумал я, хватая ее за руку и увлекая за собой по переулку.

– Быстрее, – сказала она. – Торопитесь, Вильям.

Фигура догоняла нас пугающе быстро. И вдруг я узнал, что значит, когда кровь холодеет в жилах, потому что я оказался лицом к лицу – если можно это так назвать – с мерзкой горгульей. Настолько мерзкой, что едва можно было смотреть. Теперь я понял, что в ней привлекло мое внимание: я увидел, как она шевелится. Проблема в том, что я тогда не мог в это поверить. Теперь не оставалось выбора. Она была живая и гналась за нами.

– Это горгулья, – сумел я выдавить из себя. – Вав, если ты себе представляешь, что вообще происходит, самое время мне сказать. – Тут до меня дошло, что Таззман меня застрелил, и это на самом деле… Ад?

– Вав, скажи мне, что я не мертв.

– Это хуже, чем то, во что мне пришлось поверить, – сказала она скорее себе, чем мне. Какую тайну видели ее слепые бронзовые глаза? – Поверьте мне, Вильям, вы не мертвы.

Не успела Вав это сказать, как горгулья бросилась на нас с такой скоростью, что я только успел уклониться с ее пути. Жуткая когтистая рука пронеслась у меня перед глазами и ударила Вав с такой силой, что ее вырвало из моих рук и она подпрыгнула как мяч, ударившись о мостовую. Потом, к моему удивлению, горгулья метнулась назад, будто учуяв что-то, что я не видел и не слышал. Я как дурак повернулся к ней спиной и нагнулся к Вав.