Текст книги "Ночной цирк"

Часть пятая
Откровения

Я кажусь себе не столько писателем, сколько человеком, который открывает для своих читателей дорогу в цирк.

Чтобы они могли прийти туда снова, пусть даже только в своем воображении, если у них нет возможности сделать это в действительности. Я воссоздаю его для них посредством слов, напечатанных на мятом газетном листе – слов, которые они могут перечитывать раз за разом и, где бы они ни были, переноситься в цирк в мечтах. Переноситься туда по своей воле. В каком-то смысле это тоже волшебство, разве нет?

Фридрих Тиссен, 1898 г.

Просперо

Забава наша кончена. Актеры,

Как уж тебе сказал я, были духи

И в воздухе растаяли, как пар.

Вот так, как эти легкие виденья,

Так точно пышные дворцы и башни,

Увенчанные тучами, и храмы,

И самый шар земной когда-нибудь

Исчезнут и, как облачко, растают.

Мы сами созданы из сновидений,

И эту нашу маленькую жизнь

Сон окружает…[8]8
  Перевод Т. Л. Щепкиной-Куперник.


[Закрыть]

Уильям Шекспир. Буря, акт 4, сцена 1

Предсказание

В столь поздний час очередь к прорицательнице сошла на нет.

И хотя на улице прохладный ночной воздух напоен ароматами дыма и карамели, внутри шатра тепло и пахнет благовониями, розами и пчелиным воском.

Почти не задерживаясь в прихожей, ты раздвигаешь хрустальный занавес.

Бусины постукивают друг о друга, словно капли дождя по стеклу. Скрывавшаяся за занавесом комната озарена светом множества свечей.

Ты садишься к столу, стоящему посреди комнаты. Стул оказывается на удивление удобным.

Лицо прорицательницы скрыто под плотной черной вуалью, но тебе удается разглядеть ее улыбку и блеснувшие при этом глаза.

У нее нет ни хрустального шара, ни колоды карт.

Только горстка поблескивающих серебряных звезд, которые она бросает россыпью на бархатную скатерть и читает, словно руны.

Она в мельчайших подробностях рассказывает то, чего никак не должна была знать.

То, что тебе хорошо известно. То, о чем ты только догадывался. То, о чем ты даже не мечтал.

В неровном свете тебе кажется, что звезды на столе приходят в движение. Их рисунок изменяется у тебя на глазах.

На прощание прорицательница напоминает тебе, что будущее нигде не записано. Оно в твоих руках.

Чертежи
Лондон, декабрь 1902 г.

Поппет Мюррей стоит на ступеньках парадного подъезда особняка Лефевров с кожаным портфелем в руке и большой сумкой у ног. Она долго жмет на кнопку звонка, и хотя слышит переливчатые трели из-за стены, время от времени прерывается, чтобы постучать в дверь кулаком. В конце концов ей открывают, и Чандреш собственной персоной появляется на пороге. Растрепанный, в выбившейся из-под ремня фиолетовой рубашке, в руке он сжимает скомканный лист бумаги.

– Когда мы виделись в последний раз, ты была гораздо меньше, – заявляет он, оглядывая Поппет с ног до головы, на которой красуется огненно-рыжая копна волос. – И вас, помнится, было двое.

– Брат сейчас во Франции, – сообщает Поппет, подняв сумку и проходя вслед за Чандрешем в дом.

Позолоченная слоноголовая статуя в прихожей явно нуждается в полировке. Повсюду царит беспорядок, но даже он не лишает этот дом, от пола до потолка заставленный антикварными безделушками, книгами и предметами искусства, присущего ему уюта. Дом почти не освещен по сравнению с тем вечером, когда они с Виджетом носились по коридорам, гоняясь за рыжими котятами в пестрой толпе гостей. Ей не верится, что с тех пор прошло всего несколько лет.

– Где ваша прислуга? – спрашивает она, поднимаясь вместе с ним по лестнице.

– Я почти всех распустил, – говорит Чандреш. – От них не было никакого толку, ничего не могли сделать как надо. Остались только повара. Ужинов я давно уже не устраиваю, но эти ребята хотя бы знают что делают.

Пройдя вслед за Чандрешем по украшенному колоннами коридору, Поппет оказывается в кабинете. Она здесь впервые, но ей почему-то кажется, что кабинет не всегда был погребен под чертежами, схемами и бутылками из-под бренди.

Чандреш подходит к окну и, бросив скомканный лист на стопку каких-то документов на стуле, начинает разглядывать развешенные на окне чертежи, напряженно о чем-то думая.

Поппет расчищает на столе место, чтобы поставить портфель, перекладывает книги, оленьи рога и резных нефритовых черепашек. Сумку она оставляет на полу неподалеку.

– Что ты здесь делаешь? – спрашивает Чандреш, обернувшись к Поппет и глядя на нее так, словно только сейчас обнаружил ее присутствие.

Щелкнув замками, Поппет открывает портфель и достает из него толстую пачку документов.

– Вы должны оказать мне одну услугу, Чандреш, – говорит она.

– Какого рода?

– Я хочу, чтобы вы отказались от права собственности на цирк.

Поппет с трудом находит на столе перьевую ручку и пишет на какой-то ненужной бумажке свое имя, проверяя наличие чернил.

– Начнем с того, что цирк никогда мне не принадлежал, – бормочет Чандреш.

– Еще как принадлежал, – возражает Поппет, пририсовывая к букве «П» завитки и виньетки. – Именно вы были его идейным вдохновителем. Но я знаю, что теперь вам не до него, и мне подумалось, что будет лучше, если у цирка появится новый владелец.

Чандреш раздумывает несколько мгновений, но потом, кивнув, подходит к столу, чтобы пробежать глазами договор.

– Здесь упоминаются Итан и Лейни, но я не вижу имени тетушки Падва, – замечает он, листая страницы.

– Я поговорила с каждым, – говорит Поппет. – Мадам Падва решила больше не принимать участия в делах цирка, однако она убеждена, что с ее обязанностями вполне может справиться мисс Берджес.

– А кто такой мистер Кларк? – интересуется Чандреш.

– Один мой очень близкий друг, – отвечает Поппет, покрывшись легким румянцем. – И он позаботится о цирке, как никто другой.

Когда Чандреш заканчивает читать договор, она протягивает ему ручку.

Он нетвердой рукой выводит на листе собственное имя и роняет ручку на стол.

– Не могу выразить, как я вам благодарна, – перед тем, как убрать договор в портфель, Поппет дует на чернила, чтобы они поскорее высохли.

Ленивым жестом отмахнувшись от ее слов, Чандреш возвращается к окну и вновь устремляет взгляд на многочисленные чертежи, развешенные на нем.

– Что это за чертежи? – любопытствует Поппет, закрывая портфель.

– Мне досталась от Итана целая кипа этих… планов, а я ума не приложу, что с ними делать, – говорит Чандреш, указывая на горы бумаг, в которых утопает его кабинет.

Сняв пальто, Поппет бросает его на спинку стула, чтобы было удобнее рассмотреть чертежи и наброски, свисающие с полок, закрепленные на зеркалах и окнах, пришпиленные к картинам на стенах. На одних изображены целые комнаты, на других части фасада, анфилад и залов. Дойдя до разноцветной пробковой мишени с торчащим из нее серебряным кинжалом, она останавливается. На лезвии видны капли запекшейся крови. Когда Поппет продолжает путь, кинжал исчезает, но Чандреш этого не замечает.

– Это планы реконструкции дома, – говорит она, бродя по комнате, – просто они ужасно перепутаны.

– Это будущий музей, – объясняет она, мысленно сопоставив часть набросков с домом, являвшимся к ней в видениях. Все бумаги перепутались, однако сомнений у нее нет. Она снимает несколько чертежей и меняет их местами, чтобы расположить в правильной последовательности – этаж за этажом.

– Речь о новом доме, не об этом, – поясняет она, заметив недоверие во взгляде Чандреша. Сняв очередную порцию набросков дверей – разные варианты одного входа, она раскладывает их вереницей на полу так, чтобы каждый вел в свою комнату.

Чандреш наблюдает, как она меняет местами планы помещений, и на его лице появляется улыбка, когда он начинает понимать, что к чему. Подключившись к ее занятию, он сам вносит несколько изменений, пририсовывая вокруг древнего египетского храма, изображенного на голубой прусской чертежной бумаге, колонны с круговыми книжными полками. Они вдвоем сидят на полу, подбирая сочетания комнат, коридоров и лестниц.

Чандреш хочет было позвать Марко, но обрывает себя на полуслове.

– Все время забываю, что его нет, – жалуется он Поппет. – Однажды он ушел и больше не вернулся. Даже записки не оставил. Для человека, который непрестанно что-то писал, это несколько неожиданно.

– Насколько мне известно, его отъезд не был запланирован, – говорит Поппет. – И я помню, как он был расстроен тем, что не успел уладить здесь все дела.

– Ты знаешь, почему он ушел? – спрашивает Чандреш, поднимая на нее глаза.

– Он ушел, чтобы быть вместе с Селией Боуэн, – отвечает Поппет и не может сдержать улыбку.

– Вот как! – восклицает Чандреш. – Не замечал за ним ничего такого. Что ж, рад за них. Чем не повод для тоста!

– Тоста?

– Ну да, шампанского у нас нет, – соглашается Чандреш, отодвигая в сторону нагромождение пустых бутылок, чтобы выложить на полу очередную порцию эскизов. – Вместо тоста мы посвятим им комнату. Как думаешь, какая бы им приглянулась?

Поппет разглядывает планы и наброски. Она видит несколько, которые, как ей кажется, могли бы прийтись по душе кому-то из них. Наконец она останавливает выбор на рисунке, изображающем круглое помещение без окон. Свет проникает туда сквозь аквариум с золотыми рыбками, встроенный в потолок. От комнаты веет завораживающей безмятежностью.

– Вот эта, – говорит она.

Взяв карандаш, Чандреш размашисто пишет по краю листа: «Посвятить М. Алисдеру и С. Боуэн».

– Если хотите, я помогу вам найти нового секретаря, – предлагает Поппет. – Я могу ненадолго задержаться в Лондоне.

– Спасибо, дорогая, это было бы весьма кстати.

Большая сумка, оставленная Поппет на полу, неожиданно валится набок с глухим стуком.

– Что у тебя там? – спрашивает Чандреш, опасливо глядя на сумку.

– Я привезла вам подарок, – весело объявляет Поппет.

Она поднимает сумку и бережно вынимает крошечного черного котенка с белыми пятнышками на лапках и хвосте. Он выглядит так, словно его обмакнули в сливки.

– Ее зовут Ара, – говорит Поппет. – Она умеет приходить на зов и обучена паре-тройке смешных фокусов, но больше всего ей нравится подставлять ушко, чтоб за ним почесали, и сидеть на подоконнике. Я подумала, что вам придется по душе такой компаньон.

Поппет опускает котенка на пол и держит руку над его головой. Тихонько мяукнув, котенок поднимается на задние лапки, чтобы облизать ее пальцы, а потом замечает Чандреша.

– Привет, Ара, – улыбается он.

– Я не стану возвращать вам память, – говорит Поппет, глядя, как котенок пытается забраться Чандрешу на колени. – Я даже не уверена, что у меня бы получилось, попытайся я это сделать, а вот Виджет, скорее всего, справился бы. Но я не думаю, что вам нужно тащить на своих плечах этот груз. Пожалуй, смотреть вперед куда вернее, чем оглядываться назад.

– О чем это ты толкуешь? – спрашивает Чандреш, подняв котенка и почесывая его за ушком, отчего тот начинает довольно урчать.

– Так, пустяки, – отмахивается Поппет. – Спасибо, Чандреш.

Наклонившись, она целует его в щеку. Одновременно с прикосновением ее губ к Чандрешу приходит ощущение, что так хорошо он не чувствовал себя уже много лет – словно он наконец вышел из забытья. Его ум ясен, очертания будущего музея начинают приобретать четкость, а в голове появляются идеи новых проектов, на которые он вполне готов замахнуться.

Чандреш и Поппет проводят несколько часов, сортируя эскизы и делая новые наброски, придумывая музей, в котором искусство древности будет соседствовать с мечтой о будущем. Черно-белый котенок, играя, бьет лапкой по норовящим свернуться в рулон краям листов, на которых они рисуют.

Предания
Париж, январь 1903 г.

– Предания нынче уже не те, мой мальчик, – говорит человек в сером костюме, и в его голосе сквозит еле уловимая грусть. – Добро в них больше не борется со злом, никто не отрубает драконам головы и не спасает прекрасных дев. Как я мог убедиться, большинство прекрасных дев и сами могут постоять за себя – по крайней мере те из них, которые чего-то стоят. Забыты простые сказки, в которых ради счастливого конца герой должен совершить подвиг и убить чудовище. Теперь не сразу и разберешь, что есть подвиг – и ради чего он. Чудовища скрывают свою истинную сущность под самыми невероятными обличьями, и порой трудно разглядеть, что за ними прячется. Да и концов уже не бывает – ни счастливых, ни каких-либо других. Жизнь продолжается, судьбы разных людей переплетаются друг с другом. Так история твоей жизни отчасти переплетается с историей твоей сестры, а ее история – с множеством других, и невозможно предсказать, к чему приведет каждая из них. Грань между добром и злом куда тоньше, чем в сказке о принцессе и драконе или Красной Шапочке и волке. Разве дракон не герой собственной сказки? А волк разве не ведет себя именно так, как и положено волку? От собратьев его отличает лишь то, что он переодевается бабушкой, чтобы немного поиграть со своей добычей.

Виджет потягивает вино из бокала, раздумывая над его словами.

– А разве это не значит, что простых сказок никогда и не было? – спрашивает он.

Пожав плечами, человек в сером костюме берет со стола бутылку, чтобы вновь наполнить бокал.

– Сложный вопрос. Сюжет и мораль сказки незамысловаты, но время расставляет свои акценты, что-то меняет, и сказка уже нечто большее, нежели просто история, повествующая о ряде событий. Но для этого нужно время. Самые правдивые сказки прошли проверку жизнью и временем.

Возле их столика останавливается официант и, не обращая внимания на человека в сером костюме, перекидывается парой слов с Виджетом.

– На скольких языках ты говоришь? – спрашивает человек в сером костюме, когда официант уходит.

– Я никогда не пытался сосчитать, – признается Виджет. – Я могу заговорить на любом, стоит лишь послушать его немного, чтобы уловить азы.

– Впечатляет.

– Чего-то я сам нахватался, а потом Селия научила меня выделять грамматические конструкции и различать в последовательности звуков отдельные слова.

– Надеюсь, она была куда лучшим учителем, нежели ее отец.

– Насколько я могу судить, между ними нет ничего общего. По крайней мере, она никогда не заставляла ни меня, ни Поппет принимать участие в рискованных состязаниях.

– Тебе хотя бы известно, в чем заключалось состязание, на которое ты намекаешь? – спрашивает человек в сером костюме.

– А вам? – парирует Виджет. – Мне казалось, что его условия всегда были довольно неоднозначными.

– В этом мире почти все неоднозначно. Много лет тому назад – полагаю, для придания аромата сказочности можешь начинать эту историю словами «давным-давно в одной далекой стране» – я поспорил с одним из учеников об устройстве мира, о постоянстве и верности, о времени. Посчитав, что мои взгляды устарели, он разработал собственную теорию, казавшуюся ему куда более совершенной. Лично я придерживаюсь мнения, что любая теория бессмысленна, если ей нельзя обучить кого-то еще, поэтому он начал преподавать. Сперва мы просто устраивали состязания, наши ученики соревновались в мастерстве, но постепенно все стало куда серьезнее. В принципе, подспудно это всегда было поединком двух философий, порядка и хаоса, призванным определить, какая из школ сильнее. Одно дело – вывести на ринг двух соперников и ждать, кто первым упадет на землю, однако совсем другое, когда на ринге присутствуют посторонние. Когда нужно считаться с последствиями каждого шага. В этом смысле последнее состязание было особенно примечательным. Должен признаться, мисс Боуэн нашла весьма нестандартное решение, однако мне жаль, что при этом я потерял ученика. – Он делает глоток вина. – Возможно, среди всех моих учеников он был лучшим.

– Так вы думаете, что он мертв? – спрашивает Виджет.

Мужчина ставит бокал на стол.

– А ты думаешь, что нет? – в свою очередь спрашивает он, выдержав продолжительную паузу.

– Я точно знаю, что нет. Знаю так же хорошо, как и то, что отец Селии, который тоже не совсем умер, сейчас стоит возле окна. – Качнув бокалом, Виджет указывает на затемненное окно у входной двери.

Образ в стекле – не то отражение седовласого мужчины в дорогом пальто, не то совокупность отражений официантов и посетителей кафе. Все размыто тусклым светом уличных фонарей. Образ подергивается легкой рябью и тает на глазах.

– Марко и Селия живы, – продолжает Виджет. – Но не так, как он. – Он кивает в сторону окна. – Они в цирке. Они и есть цирк. Шорох его шагов звучит в Лабиринте. Возле Дерева желаний можно почувствовать аромат ее духов. Это чудесно.

– Ты считаешь чудесным вечное заточение?

– А это с какой стороны посмотреть, – говорит Виджет. – Они обрели друг друга. Их заточение – это цирк, удивительный и неповторимый, который будет развиваться и расти вокруг них. В каком-то смысле они владеют целым миром, рожденным одной лишь силой воображения. Марко показывал мне свои приемы создания иллюзий, но пока что мне не удалось ими овладеть. Так что да, я считаю это чудесным. А знаете, он ведь относился к вам как к отцу.

– Это он так сказал? – спрашивает человек в сером костюме.

– Он не говорил этого сам, но позволил мне заглянуть ему в душу, – объясняет Виджет. – Я умею видеть прошлое человека, иногда в мельчайших подробностях, но для этого необходимо доверие с его стороны. Селия доверяет мне, поэтому Марко доверяет тоже. Я не думаю, что он до сих пор в чем-то вас винит. Ведь именно благодаря вам он обрел ее.

– Я выбрал его, чтобы они, будучи разными, подходили друг другу. Видимо, мой выбор оказался слишком хорош. – Человек в сером костюме наклоняется к столу, словно хочет прошептать что-то Виджету по секрету, но тон его голоса остается прежним. – Ты же понимаешь, что это было ошибкой? Пара оказалась чересчур удачной. Они слишком увлеклись друг другом, чтобы оставаться соперниками. А теперь они соединились навек. Жаль.

– Судя по всему, вы не романтик, – замечает Виджет, протягивая руку к бутылке, чтобы долить себе вина.

– В юности я им был. Но это дела давно, давно, давно минувших дней.

– Я заметил, – говорит Виджет, ставя бутылку на стол. Прошлое человека в сером костюме простирается очень и очень далеко. Дальше, чем у всех, с кем Виджету доводилось встречаться. Ему удается разглядеть лишь некоторые его страницы, до такой степени оно стерлось и истрепалось с течением времени. Яснее всего он видит те части, которые связаны с цирком, и их прочесть легче прочего.

– Я выгляжу таким стариком?

– Вы не отбрасываете тени.

Человек в сером костюме выдавливает из себя подобие улыбки – впервые на протяжении вечера на его лице отражаются хоть какие-то чувства.

– Ты весьма наблюдателен, – хмыкает он. – На это обращает внимание один из сотни, а то и из тысячи. Что ж, мне и впрямь немало лет. В свое время мне многое довелось пережить. Что-то из этого я предпочел бы вычеркнуть из памяти. В конечном счете ничто не проходит бесследно, все накладывает отпечаток. Со временем все тускнеет. И я не исключение.

– Вас ждет то же, что его? – спрашивает Виджет, кивнув в сторону окна.

– Очень надеюсь, что нет. Я готов принять неизбежное, хоть и могу его отсрочить. Гектор искал бессмертия, однако бессмертие – проклятие для того, кто его находит. Не дар, а попытка избежать неизбежного. Он неминуемо возненавидит свое нынешнее состояние, если уже не возненавидел. Надеюсь, моему ученику и твоей наставнице повезет больше.

– Хотите сказать, вы… надеетесь, что они смогут умереть? – недоумевает Виджет.

– Я лишь хочу сказать, что желаю им обрести рай или тьму, если они сумеют, и не бояться этого. – Помолчав, он добавляет: – Так же, как я желаю этого тебе и другим твоим товарищам.

– Благодарю, – говорит Виджет, не будучи, впрочем, до конца уверен, что разделяет это мнение.

– Когда вы с сестрой родились, я прислал вам в подарок колыбель, приветствуя ваше появление на свет. Самое малое, что я могу пожелать теперь: чтобы вам было легко и приятно покинуть его, когда придет время, поскольку вряд ли я смогу проводить вас в последний путь. Сказать по правде, я надеюсь, что не смогу.

– Разве магия не стоит того, чтобы жить ради нее? – спрашивает Виджет.

– Магия, – повторяет человек в сером костюме, и в его устах слово звучит как насмешка. – Где ты видишь магию? Это то, как устроен мир, просто лишь немногие об этом задумываются. Оглянись вокруг, – говорит он, обводя рукой сидящих за столиками посетителей. – Никто из них и понятия не имеет о границах возможного, и что хуже всего, попытайся ты просветить их на этот счет, они не станут тебя слушать. Им хочется верить, что магия – это не что иное, как хитроумный трюк, потому что, случись им поверить в ее существование, они начнут бояться собственной тени и перестанут спать по ночам.

– Но некоторых же можно просветить, – возражает Виджет.

– Несомненно, научить можно многому. Только куда проще делать это с более юными умами, чем у них. Конечно, без фокусов тоже не обходится. Только это не кролики в шляпах и прочая дребедень, а способы проникнуть в тайные сферы вселенной. К сожалению, в наши дни очень и очень немногие соглашаются тратить время и силы, чтобы этому научиться, а врожденным даром обладают вообще единицы. Вы с сестрой обладаете – видимо, открытие цирка неожиданно повлияло на вас таким образом. Что ты делаешь со своим даром? На что его употребляешь?

Виджет задумывается над ответом. За пределами цирка его умения мало где можно применить; впрочем, возможно, этим отчасти подтверждаются слова его собеседника.

– Я рассказываю истории, – признается он. Это самый честный ответ, который он может дать на этот вопрос.

– Рассказываешь истории? – явно заинтересовавшись, переспрашивает мужчина.

– Легенды, мифы, предания, – поясняет Виджет. – Назвать можно как угодно. Истории вроде тех, что мы обсуждали совсем недавно, которые со временем становятся сложнее. Я беру кусочки прошлого разных людей и использую их в повествовании. Это, конечно, полная ерунда, и я здесь не ради этого…

– Это не ерунда, – прерывает его человек в сером костюме. – Кто-то должен хранить предания. Заканчиваются войны, и одни одерживают победу, а другие терпят поражение, пираты находят свои сокровища, драконы едят своих врагов на завтрак, запивая чашкой древнего чая, – и все это должно стать частичками новой запутанной истории. В этом тоже заключается магия. В том, что для каждого слушателя эта история прозвучит по-своему и, передаваясь из уст в уста, обрастет новыми подробностями и оттенками, предугадать которые невозможно. От бытовых мелочей до глубинных изменений смысла. Ты можешь рассказать историю, которая поселится у кого-то в сердце, заставит кровь с новой силой течь в его жилах, станет его сущностью и придаст смысл жизни. Эта история станет источником сил и вдохновения, и кто знает, что может вырасти на этой благодатной почве из семени оброненного тобой слова. В этом твое призвание, твой дар. Твоя сестра видит будущее, но ты, мой мальчик, можешь придавать ему очертания. Помни об этом. – Он подносит бокал к губам. – В конце концов, магия бывает разной.

Виджет молчит, удивленный неожиданным преображением человека в сером костюме, и гадает, не был ли напускным тот пафос, с которым он в начале вечера толковал о преданиях, что нынче якобы уже не те, и верит ли он сам в то, что говорил.

Если сначала степень его заинтересованности граничила с равнодушием, то теперь он смотрит на Виджета как ребенок на новую игрушку. Или как волк на Красную Шапочку или другой лакомый кусочек.

– Вы пытаетесь увести меня в сторону, – говорит Виджет.

Человек в сером костюме лишь потягивает вино, поглядывая на Виджета поверх бокала.

– Так поединок можно считать законченным? – спрашивает Виджет.

– И да, и нет. – Мужчина ставит бокал на стол, прежде чем продолжить.

– Фактически он вылился в патовую ситуацию, которую никто не мог предусмотреть. Он завершился не по правилам.

– И что же теперь будет с цирком?

– Полагаю, именно по этой причине ты искал встречи со мной?

Виджет кивает.

– Оба ваших игрока передали свои полномочия Бейли. Сестра уладила деловые вопросы с Чандрешем. По сути и по документам цирк уже принадлежит нам. Я вызвался уладить последние детали.

– Не люблю незавершенные дела, но боюсь, это не так-то просто сделать.

– Я и не думал, что это просто, – говорит Виджет.

Оба замолкают, и в наступившей тишине до них доносятся взрывы смеха из-за соседних столиков, а потом стихают и они, растворяясь в общем гуле голосов и звоне бокалов.

– Мальчик мой, ты понятия не имеешь, во что ввязываешься, – понизив голос, говорит человек в сером костюме. – Насколько все это непрочно. Насколько непредсказуемы последствия. Кем бы стал твой Бейли, если бы ему не нашлось места в цирке? Обычным мечтателем, который стремится к тому, чего даже понять не в состоянии.

– А разве плохо быть мечтателем?

– Вовсе нет. Но порой мечты превращаются в кошмары. Подозреваю, что месье Лефевр многое может об этом рассказать. Лучше тебе бросить эту затею, и пусть все случившееся станет легендой, а потом и вовсе будет предано забвению. Каждой империи рано или поздно суждено пасть. Так устроена жизнь. Возможно, время, отпущенное этой империи, вышло.

– Боюсь, я не могу так поступить, – качает головой Виджет.

– Ты еще слишком юн.

– Готов побиться об заклад, что, хоть мы с Поппет, как вы говорите, и слишком юны, возраст всех тех, кто стоит за моим предложением, в сумме будет побольше вашего.

– Возможно.

– Я не до конца понял правила, по которым проводился этот ваш поединок, но, сдается мне, вы кое-что должны нам, коль скоро из-за вашего спора мы все подвергались риску.

Вздохнув, человек в сером костюме оглядывается на темное окно, но призрака Гектора Боуэна нигде не видно.

Если чародей Просперо и имеет мнение по данному вопросу, он предпочитает держать его при себе.

– Что ж, это веский аргумент, – говорит человек в сером костюме после некоторого раздумья. – Однако я ничего не должен вам, молодой человек.

– Тогда зачем вы здесь? – спрашивает Виджет.

Мужчина улыбается, однако оставляет вопрос без ответа.

– Фактически я пытаюсь выкупить у вас поле боя, – продолжает Виджет. – Вам оно больше не пригодится, а для меня имеет колоссальное значение. Я не отступлюсь. Назовите вашу цену.

Улыбка человека в сером костюме становится еще шире.

– Мне нужна история, – говорит он.

– История?

– Эта история. Твоя история. Повесть о том, как мы оказались здесь, за этим столом, с этим вином. История, которую ты возьмешь не отсюда, – он постукивает пальцем по виску, – а отсюда. – Опустив руку, он на мгновение прижимает ее к груди, а затем откидывается на спинку стула.

Некоторое время Виджет обдумывает его слова.

– Вы хотите сказать, что если я расскажу вам эту историю, то вы отдадите мне цирк? – уточняет он.

– Я передам тебе то немногое, что я еще могу отдать. Когда мы встанем из-за этого стола, я не буду иметь никаких прав на ваш цирк, никакого к нему отношения. Когда мы опустошим эту бутылку, я провозглашу поединок, начавшийся задолго до твоего рождения, зашедшим в тупик и, следовательно, завершенным. Мне кажется, этого будет достаточно. Так что, мистер Мюррей, по рукам?

– По рукам, – кивает Виджет.

Человек в сером костюме разливает по бокалам остатки вина. Горящие свечи, мерцая, отражаются в прозрачном стекле, когда он ставит пустую бутылку на стол.

Виджет крутит в пальцах бокал. Вино – это поэзия в бутылке, думает он. Он когда-то услышал этот афоризм от герра Тиссена, и хотя знает, что автор слов не он, ему не удается вспомнить, из чьих уст они прозвучали впервые.

Эту историю можно начать со столь разных событий. Нужно учесть столько сюжетных линий.

Он с сомнением думает, а можно ли вообще заключить в бутылку историю цирка?

Пригубив вино, Виджет ставит бокал на стол, откидывается на стуле и спокойно встречает направленный на него взгляд. Он не торопится начать рассказ, словно все время, отпущенное этой вселенной – с тех самых пор, когда предания значили больше, чем сейчас, и, возможно, меньше, чем станут значить в будущем, – принадлежит ему одному. Наконец, глубоко вдохнув, он начинает говорить, и слова, рождаясь прямо в сердце, легко слетают с его губ.

– Цирк появляется неожиданно.