Текст книги "Шизофренияяяяяяяя"

Глава 1. На волю

Утро выдалось не самое удачное. Из таких, с приходом которых долго пытаешься не согласиться. Но они все равно прут, неизбежные, как дежурный осмотр. И единственное, что ты можешь у них отыграть, так это относительную уверенность, что сегодня ты проснулся самим собой.

Впрочем, кто сказал, что это выигрыш?

Иногда мне кажется, что просыпаться кем-то другим предпочтительнее. Интереснее, уж во всяком случае.

А иногда мне кажется, что не собой и есть по-настоящему собой. Только так-то и есть по-настоящему.

И вот именно тогда, когда я так подумала в первый раз, тогда-то у меня возникла моя идея. Поначалу даже не возникла, только полыхнула где-то внутри маленькой и далекой зарницей. И тут же исчезла. А я притаилась и стала ждать ее возвращения, чтобы тогда уже быть готовой и не упустить, а вглядеться в ее ломаную линию, и запомнить, и в одно мгновение вобрать ее всю в себя, а потом расшифровывать на досуге. Тем более что чего-чего, а уж досуга у меня было предостаточно. Как будто специально для того, чтобы разжевывать идею до полного понимания, до каши, до такой степени, чтобы помнить ее даже во сне. И даже в чужом сне.

Так, я уже, кажется, совсем вас запутала, а ведь у меня совершенно противоположная цель: я решила начать этот дневник как раз для того, чтобы выпутаться и разобраться.

И вам помочь разобраться.

В чем?

Знаете что? Давайте-ка я лучше начну по порядку…

Три месяца назад я попала в больницу.

Как это произошло, я не помню. Должно быть, меня нашли на улице. Или соседи вызвали скорую помощь.

Мне кажется, что потом, в процессе лечения, мне кто-то что-то об этом говорил, но я не поняла или не запомнила. Я вообще не придаю значения таким мелочам, поэтому не уделила информации о моем прибытии в лечебницу должного внимания.

Как меня лечили, я тоже не помню. Помню только то, что происходило после одного чаепития.

Вот так: сидела за столом и не понимала, кто я, где я и что со мной. И вдруг увидела чашку. Обычную чашку из грубого фарфора. Белую с бледными цветами, розовыми и фиолетовыми, симметрично наляпанными с двух сторон. С легкой продольной трещинкой, совершенно недоступной для проникновения капель, но уже сильно впитавшей чайный цвет и потому очевидной для глаза.

Вот представьте себе: так сидишь, ничего не соображаешь и вдруг… чашка. И ты понимаешь, что это чашка. И внезапно так сильно постигаешь факт существования этой чашки, как будто сам сливаешься с ней. И чувствуешь, что в этой трещинке сфокусирована сама жизнь. И что все тайны бытия пульсируют в этой чашке, когда ты подносишь ее к губам, а теплое пойло колышется и штормит в ее нехитрых берегах. И что Кант должен катиться к чертям со своими нелепыми определениями вроде «вещи в себе». Потому что какая же эта чашка, например, вещь в себе, если я ее понимаю, как саму себя. И даже лучше, потому что себя я еще не вспомнила, а чашку уже впитала в душу.

Вот с этой чашки все и началось.

Потом я покатала во рту чайную волну и подумала о ее вкусе.

Потом я обратила внимание на стол, покрытый клетчатой клеенкой.

Потом увидела на клеенке несколько липких лужиц.

Потом заметила блюдо, на котором уже ничего не было, кроме нескольких вафельных крошек.

Потом я посмотрела по сторонам.

Там обнаружилось несколько мужчин и женщин в одинаковых халатах. Выражения лиц у них были разные, но в основном унылые. Только один безмятежно улыбался, глядя на собственные войлочные тапки.

Подошва одного его тапка была оторвана и слегка топорщилась. Причем хозяина тапка, по-видимому, это очень радовало и он периодически наступал ногой в другом тапке на эту оторванную подметку, отпускал ее и прислушивался, как она, амортизируя, слегка шлепала по ступне. Тогда он так же тихо подхихикивал процессу.

Тут-то я и поняла, что нахожусь в психушке, и тогда только догадалась осмотреть саму себя.

На мне был такой же халат, как и на остальных пациентах. А тапки – резиновые и совершенно явно не мои.

Я провела рукой по волосам – причесаны и завязаны в хвост. Спасибо медсестрам, значит, они тут неплохо справляются.

За представлением того, как выглядит моя прическа, пришли и воспоминания о моем лице, которым я всегда была очень довольна.

Вот тут и я улыбнулась, заканчивая реальный и мысленный обзор, максимально возможным образом воссоздав картину происходящего и моего в нем места.

С этого дня врачи решили, что я пошла на поправку.

И, соответственно, я себя в этих стенах помню чуть больше месяца, который пробежал довольно быстро, весь напичканный процедурами, осмотрами и задушевными беседами с лечащим врачом, всегда очень позитивно настроенным и очень довольным прогрессом (не вообще прогрессом, а моим личным как его подопечной).

Вот и этим утром мне предстояло усесться в его кабинете, позволить широкому столу темного дерева с бликующим покрытием из оргстекла разделить нас в этом чересчур интимном пространстве и выслушать последние комплименты и важные напутствия.

– Дорогая! – сказал он мне. – Вы выглядите отлично!

– Спасибо! – ответила я и чуть не добавила, что он-то сегодня (впрочем, как и всегда) смотрится не ахти.

– Мы с вами расстаемся, – продолжил он.

«Надеюсь, навсегда!» – чуть было не сорвалось у меня вербальное отражение внутренней речи.

– Надеюсь, к нам в стационар вы больше не вернетесь, – поддержал он мою так и не озвученную мысль, – а будете посещать нас только изредка и только амбулаторно.

– Как часто? – спросила я, цепляясь за то главное, что меня реально беспокоило.

– Сначала раз в неделю, потом, если все будет в порядке, сократим встречи до двух и даже одного раза в месяц.

Я кивнула.

– Самое главное, – продолжил он, – это регулярный прием лекарства. Не пропускайте положенные часы.

С этими словами он придвинул ко мне по столу пузырек со знакомыми таблетками и проштампованный листок и прокомментировал:

– Вот лекарство на первое время и рецепт на следующую порцию. Она вам потребуется только через две недели, но я даю вам рецепт уже сейчас, хоть мы и должны увидеться раньше. Это на всякий случай – пусть будет.

– Спасибо, – снова поблагодарила я.

– Увидимся в следующий вторник, здесь же, в одиннадцать утра.

– Отлично.

– Да, и вот еще что: там медсестры приготовили для вас кое-что. Сюрприз так сказать, – он ухмыльнулся в усы. – Вы ведь к нам зимою поступили, а сейчас весна в самом разгаре, так что Ваши вещички не по сезону.

– Точно, – впервые задумалась я о том, в каком виде покину это место.

– Наши девочки об этом позаботились, – снова улыбнулся доктор. – Возвращайтесь в отделение и примерьте обновки.

– Спасибо! – сказала я в третий раз.

– Им спасибо скажете.

– И им скажу, не беспокойтесь.

– Об этом я как раз не беспокоюсь, – ответил он. – Я беспокоюсь, как вы справитесь.

– Я справлюсь.

– Ну, и отлично. И да, чуть не забыл: к вам домой патронажная сестра будет иногда наведываться – уж вы не обессудьте.

– Хорошо, – сказала я и с трудом удержалась от того, чтобы продемонстрировать ему свое разочарование.

– Отлично, отлично, – вновь повторил он свой припев и встал, делом подтверждая конец аудиенции.

– До свидания, доктор! – попрощалась я.

– До встречи! – слегка подправил он.

И я пошла к медсестрам за сюрпризом.

Сюрприз оказался так себе, но все равно приятный: для меня собрали кое-какую одежонку. Частью ношеную, но кое-что было новое (например, носки и футболка).

В общем, все вместе – джинсы, футболка и ветровка – смотрелось неплохо.

А главное – туфли: удобные, на платформе, глубокого синего цвета и точно моего размера, так что я даже поразилась, как они угадали (ногу мою, что ли, замеряли, пока я спала?) – это, да, было круто.

Во все это я облачилась в туалете и, совсем готовая к уходу и совсем новая для медсестер, привыкших к моему халату и резиновым шлепанцам, расцеловалась с ними со всеми.

Мне вручили большой пакет с моими зимними вещами и маленькую сумочку, с которой я, должно быть, поступила в отделение.

Там были ключи от квартиры, куча каких-то бумажек вроде счетов за воду и электричество, и еще какие-то мелочи, к которым я решила пока что не присматриваться, так как в моей новой жизни они для меня не то уже, не то еще ничего не значили.

Зато значимыми были таблетки и рецепт, которые я положила туда же, рядом с трупами предметов из добольничной эры. Да еще свидетельство о выписке, полученное уже здесь, на посту.

Одна из сестер проводила меня до двери отделения. Дальше мне предстояло идти самой.

И я пошла.

Сначала от отделения к лифту.

Потом в лифт и вместе с ним с третьего этажа на первый.

Потом к выходу из больницы, где охранник, уже проинформированный о моей выписке (тут у них все это очень четко, поставлено на конвейер), распахнул передо мной дверь.

Я выглянула наружу, и меня слегка ослепило и оглушило.

Передо мной лежал большой мир, шестигранный, как коробка из-под туфель, которую я только что оставила в больничном туалете. И он открылся мне так же внезапно, как та коробка. И, похоже, он мог оказаться мне по размеру не хуже извлеченной из нее пары.

Я покачалась с носка на пятку. Не знаю, почему я это сделала, но этот штрих придал мне решимости.

Я подпрыгнула. О, еще лучше!

Я готова!

Я это сделаю! Сделаю то, что задумала. То, что тогда пронзило меня молнией зарождающейся идеи.

Я подождала еще секунду – и сделала это: вытащила рецепт из сумки и выкинула в урну, которая стояла тут же, у входа. И охранника не побоялась – а вдруг заметит и доложит?

Он полетел на дно беззвучно и там замешался с какими-то другими отбросами. Бесславная бумажная смерть. Но мне некогда было думать о прощальной панихиде. Я должна была идти дальше.

Навстречу мне, к моей двери, шли женщина и ребенок. Ребенок, слегка испуганный, но больше, пожалуй, любопытствующий, посмотрел на меня и показал мне язык.

Я ответила ему тем же и заметила, что ему это понравилось.

Должно быть, решив, что все взрослые готовы играть с ним в эту игру, он показал язык и охраннику, который все еще стоял у двери, придерживая ее рукой и глядя мне вслед. Охранник игру не оценил. А жаль, потому что ребенка это могло приободрить.

Тогда я разозлилась на охранника и тоже показала ему язык.

Он пожал плечами: мол, ты уже не в нашем ведомстве – вытворяй что хочешь.

Ну, я и буду вытворять. И обо всем, что вытворяю, напишу в этом дневнике. Только сначала объясню вам, в чем все-таки моя цель.

Чуть позже объясню, потому что сейчас у меня свидание с миром.