Текст книги "Пробы демиурга"

Эстер Сегаль
Пробы демиурга

1. Утро

Утро выдалось многообещающим. Он сразу это понял.

С ним так бывало: иногда проснется и сразу, а, главное, безошибочно осознает, сулит ли день что-нибудь интересное, или, наоборот, ожидается какая-то вялотекущая размазня и не более того.

На этот раз все: и вспыхнувшая перед оживающим зрачком полоска света, и шелест одеяла, и стрелки часов, указывающие на то, что пробудился он раньше, чем обычно, – свидетельствовало о назревающем в почке утра интересном продолжении.

А посему он не стал валяться в кровати. На три счета присел, спустил с кровати ноги и нащупал шлепанцы. Еще на три счета встал и для утверждения себя в подзабытом за ночь вертикальном состоянии покрутил верхней половиной туловища направо и налево. Потянулся и отправился в совмещенный санузел.

Там он, как обычно, надолго не задержался. Исполнил свои надобности, кое-как, без особого старания и внимания, почистил зубы, провел гребнем по волосам – и все это как бы нехотя и от безысходности. Так что даже весь его вид говорил (хотя, по правде, говорить-то было некому, ибо никаких сторонних наблюдателей в квартире никогда не бывало): «Ну что поделаешь? Глупости – а надо!»

Покончив с неизбежным, он налил в чайник воды и в ожидании свистка подсел к компьютеру, который стоял тут же неподалеку на воображаемом пересечении салона и кухни. На воображаемом, потому что на самом деле никаких особых линий там не проходило и, вероятно, тот же отсутствующий сторонний наблюдатель, окажись он внезапно тут, поделил бы окружившее его пространство иначе.

Компьютер еще спал. То есть находился в режиме, когда для того, чтобы он ожил под чуткими пальцами и осветился приветственной улыбкой единомышленника, достаточно нажать всего на пару кнопок.

На этот раз так и произошло. И тут же пальцы мужчины забегали по клавиатуре, а на экране, на белизне виртуального листа появились следующие строчки: «Утро выдалось многообещающим. Он сразу это понял.

С ним так бывало: иногда проснется и сразу, а главное, безошибочно осознает, сулит ли день что-нибудь интересное, или, наоборот, ожидается какая-то вялотекущая размазня и не более того.

На этот раз все: и вспыхнувшая перед оживающим зрачком полоска света, и шелест одеяла, и стрелки часов, указывающие на то, что пробудился он раньше, чем обычно – свидетельствовало о назревающем в почке утра интересном продолжении…»

Тут как раз и чайник засвистел, что являлось привычным приглашением к завтраку. Мужчина встал и опять, как будто нехотя и через силу, поплелся готовить свой утренний кофе. При этом сахар он просыпал, а потом мешал коричневую смесь в чашке с таким остервенением, словно пытался выместить на фаянсовом предмете свою досаду от того, что некому поручить столь занудную процедуру.

И опять весь его вид выдавал одну-единственную засевшую в сознании, как рыбья кость в горле, мысль: «Ну что поделаешь? Глупости – а надо!»

А все это потому, что он ненавидел тратить время на эти самые «глупости». Он просто не мог себе этого позволить, ибо считал себя очень серьезным и очень занятым человеком. А в разряд «глупостей» относил все, что не связано с его важным и серьезным занятием. Хотя, с другой стороны, надо честно признать, что его занятие при желании могло включать в себя все, что угодно…

Он был писателем.

И не только по роду деятельности, которой он пытался зарабатывать себе на жизнь, но еще и по призванию, и по самоощущению, и по страсти, и по образу жизни.

И не то чтобы писательский образ жизни был каким-то уникальным и позволяющим этому самому вечно отсутствующему стороннему наблюдателю моментально, с первого взгляда определить: вот, мол, передо мной писатель. Напротив, так как известности он еще не достиг, а внешностью никак не выделялся, то вряд ли кто-нибудь вообще мог бы догадаться о его профессии. Но при этом, незаметно для чужого глаза, он все делал именно по-писательски.

Ел по-писательски, спал по-писательски, парковал свою машину и делал покупки – тоже по-писательски. И это значило, что ко всему: еде, питью, отдыху, прогулкам, покупкам, поездкам и просто человеческому общению – он относился как бы непосредственно, и в то же время весьма отстраненно.

Вроде бы, это он ощущает во рту вкус котлеты, а вроде как, и не он, а некто, кто изучает его в увеличительное стекло и заносит все наблюдения в свое не то художественное, не то документальное повествование.

И так же со всеми остальными ситуациями: смотрит ли он телевизор, или плавает в бассейне, или чинит карандаш, или выносит мусор – везде он в двух ипостасях: он герой и он же летописец героя, внимательно глядящий со стороны.

И поэтому, наверное, он сам, будучи героем (если только не находился дома, рядом с компьютером, а где-то вне пределов своей квартиры), везде и всегда появлялся с блокнотом. И в этот блокнот записывал свои наблюдения за происходящим.

А так как на свете всегда и везде что-нибудь да происходит, блокнот у него не закрывался почти никогда. Ну, если, конечно, руки у него не были заняты. Например, намыливанием мочалки, или автомобильным рулем, или ручкой, за которую нужно было толкать тележку в супермаркете.

Да и то любая из перечисленных или любая иная ситуация могли быть запросто прерваны им для того, чтобы он смог извлечь из кармана блокнот и огрызок карандаша и записать внезапно посетившие его мысль или впечатление.

Частенько он останавливал машину на обочине и заносил в блокнот пометку о чем-то увиденном по дороге. Не менее часто тянулся за пачкой макарон или растворимым кофе и тут же забывал об этой скромной цели, привлеченный легким дуновением вдохновения, и, опять же, доставал блокнот.

И сколько раз (пожалуй, и не сосчитаешь), сидя в кафе (а в кафе он сидел часто, ибо приготовление еды считал одной из «глупостей», а стало быть, не желал тратить на это время, предпочитая еду, приготовленную другими), он забывал и об аппетите, и о заказанной порции, так что она уныло остывала, пока он вносил в блокнот заметки о посетителях, официантках и прочем, и прочем, и прочем.

Короче говоря, он был одержим писательством и «материалом» для писательства. Последним же он, сам не отдавая себе в этом отчет, считал весь мир и все, что его наполняет.

Отражением этого наполнения был блокнот. Вернее, блокноты, ибо они быстро сменяли один другой и, пронумерованные, хранились в писательском шкафу с целью быть периодически извлеченными оттуда для консультации: а правильно ли описана автором автостоянка, бензозаправка, бродячая дворняга, экспрессивный чечеточник, работник почтового отделения, цветущий каштан или любое иное к слову пришедшееся явление.

Блокноты были пронумерованы и занесены в картотеку. Но при этом, сигнализируя об организованности и серьезности своего хозяина, они создавали ему ложный имидж. Потому что несмотря на четкую блокнотную систему, во всем остальном он был рассеян, вял и даже слегка инфантилен. Но и это, наверное, потому что он был писателем, а стало быть, постоянно отвлекался от реальности и переносился в мир воображаемый.

Ну, а так как в мире реальном и воображаемом время течет неодинаково, то неудивительно, что у него то и дело подгорали яичницы и тосты (то немногое, что он иногда готовил сам), пропадали вещи и выпадали из памяти имена, даты и лица знакомых.

А иногда даже бывало, что, послушно замерев перед красным сигналом светофора, он уносился мыслью в места отдаленные и смены сигнала уже не замечал. Так что водители задних машин неистово давили на клаксоны, чтобы сдвинуть с места растяпу. Но он часто и этих резких звуков не слышал, а слышал некий воображаемый стук пальцев по клавиатуре, а на воображаемом экране при этом возникали священные (как минимум, для него самого) письмена…

Выпив кофе и сжевав два тоста (надо же, на этот раз не подгорели – точно день особенный!), один с сыром, один с повидлом, он поставил чашку в раковину (помою потом, ведь такое хорошее утро не стоит тратить на «глупости») и вернулся к компьютеру.

Тот успел погаснуть, но вновь был разбужен и сразу же напичкан новым куском на глазах возникающего текста. Кусок гласил: «А посему он не стал валяться в кровати. На три счета присел, спустил с кровати ноги и нащупал шлепанцы. Еще на три счета встал и для утверждения себя в подзабытом за ночь вертикальном состоянии покрутил верхней половиной туловища направо и налево. Потянулся и отправился в совмещенный санузел».

– Для начала недурственно! – одобрил он сам себя. – Даже очень! Это может стать первым листом моей новой повести. Или даже романа. Только вот что там произойдет дальше? Впрочем, какая разница? Ведь в этом деле главное начать, а потом уже само пойдет. А начало-то уже и есть!

Да, начало было. Целых три абзаца. И он их с удовольствием перечитал. А потом приготовился ждать, как «оно» там само пойдет. Но «оно» почему-то не шло. И тогда пойти решил он.

Пойти прогуляться. Сделать кое-какие необходимые и, можно сказать, даже неотложные дела. Подышать. Набраться впечатлений. И повстречать где-нибудь по пути то пока еще своенравно играющее в прятки продолжение, которое должно органично прирасти к уже имеющемуся началу.

В том, что скрытное продолжение будет обнаружено, он не сомневался, ведь утро все-таки было самым что ни на есть многообещающим. А потому он не мешкая отправился на поиски.

Не сразу, конечно. Сначала снял и сложил пижаму. Надел чистую рубашку и джинсы. Взял сумку со всем необходимым для вылазки в мир. Снял с крючка в прихожей связку ключей от квартиры и машины. Вышел, запер дверь и вызвал лифт.

Все это он многократно проделывал и раньше. А потому он никак не мог догадаться, что набор столь стандартных привычных манипуляций окажется прелюдией к совершенно нестандартному и непривычному последствию.

Впрочем, последствие-то было еще только впереди. И значит, никто не имеет права упрекнуть мужчину, спускающегося в лифте многоквартирного дома, в недогадливости.

2. Клаустрофобия

Первым сюрпризом оказалась какая-то внезапная техническая неполадка, из-за которой лифт, привычно прошуршав с полтора этажа, вдруг зашелся скрежетом, похожим на старческий кашель, и замер.

Честно говоря, в лифте писатель еще никогда не застревал. И хотя у него имелось смутное понятие о каких-то аварийных кнопках, которые, в случае нажатия, сигнализируют ремонтной бригаде о необходимости явиться на помощь заключенному в железной коробке, он не был уверен в том, что нужные кнопки сработают и что кто бы то ни было отзовется на сигнал о спасении.

– А может, это просто кратковременный перебой с электричеством – успокоил он самого себя. – Вот сейчас лифт дрогнет и покатит себе дальше.

Лифт не шелохнулся.

– Или сейчас кто-нибудь вызовет его на своем этаже.

Не тут-то было.

– Да ладно. Даже если и поторчу тут немножко, тоже не страшно!

На самом деле было страшно.

– А вот и нет! И вообще, писателю полезно иногда застревать в лифте. Можно набраться впечатлений, задуматься о важном.

О чем, конкретно, стоит задуматься, он решить не смог, а потому поддался глазам, которые от нечего делать стали рыскать по стенкам и изучать следы пребывания в этой коробке других человеческих существ.

Следы были разнообразные. Скабрезные картинки, международные символы и претендующие на увековечивание надписи о факте пребывания тут того или иного индивидуума или целой стаи таковых. В общем-то, ничего интересного для писателя. И только одно жирно намалеванное слово привлекло его внимание. Приблизительно на уровне его глаз, чуть наискосок, как позорное обращение лично к нему значилось: «Казел!»

Сам факт подобного обращения он еще мог пережить, а вот ошибку в правописании – ни за что. Писать слово «козел» через «а» мог позволить себе лишь самый отпетый извращенец и враг человечества. А потому, затрепетав всем своим писательским нутром от возмущения, узник лифта достал карандаш и переправил неправильную букву на «о».

После этого как-то полегчало.

Правда, ненадолго, так как лифт и не думал приходить в себя. Положение становилось все более неприятным.

На часах было 9.30. Писатель засвистел.

9.35. Писатель зацокал языком.

9.40. Писатель прислонился спиной к задней стенке лифта и закрыл глаза.

9.45. Писатель вспомнил, что можно воспользоваться сотовым телефоном и позвонить в полицию. А потом и кому-нибудь из знакомых, чтобы поболтать и скоротать время.

– И как это я раньше не догадался – изумился он, доставая телефон из сумки. – Ну и глупый же я человек!

Телефон был мертв. Дисплей загорался, но сигнализировал о полном отсутствии связи.

Это, пожалуй, было уже слишком.

– Ну, я вам покажу! – рассердился писатель, сам, правда, не осознавая, кому именно и что именно он собирается показать.

Следующая же мысль оказалось совсем гадкой. Ему подумалось, что, может быть, все наоборот, и на самом деле кто-то хочет что-то показать ему самому. И тут все поплыло у него перед глазами.

– Черт! – выпалил писатель и рванул воротник. – Воздуху, воздуху дайте! Дайте же!

И непонятно было, то ли из застрявшей между этажами лифтовой кабины вдруг и вправду некий злой шутник начал выкачивать столь необходимый для выживания кислород, то ли у писателя просто появились совсем субъективные и никак не связанные ни с чьей злой волей симптомы клаустрофобии.

Скорее, все-таки это было последнее, ибо симптомы начали пополняться по классической схеме. Ему страшно захотелось пить, но не удалось даже сглотнуть слюну и из-за такой внезапно возникшей и настолько сильной сухости во рту, что разом начали трескаться губы.

При этом тело явно отсутствием влаги не страдало, напротив, оно обильно покрылось потом, да так, что писатель сам себе показался диковинным склизким зверем, неприятным до тошноты.

Он сел на пол. От головокружения это, правда, не помогло, зато прибавило уверенности, что ноги не подведут.

9.55. Его пробивала дрожь.

10.00. Пульс учащался все больше и больше, и было непонятно, как сердце не сойдет с ума от этого бешеного ритма. Впрочем, сумасшествие – удел другого органа, который, несмотря ни на что, старался этого избежать, как всадник, гарцующий на взбесившейся лошади, старается избегнуть позорного падения.

Стены лифта пульсировали в такт писательскому сердцу. Только ему почему-то казалось, что с каждым следующим сокращением они подползают все ближе к его совсем обессилевшей плоти и вот-вот сожмут свои смертельные тиски.

Да, определенно, стены приближались. Вот уже и переправленное ругательство «Козел!» нависает сверху так близко, что можно сосчитать карандашные штрихи, совсем недавно нанесенные на злосчастную неправильную букву.

Он совсем зашелся от ужаса.

– Что делать? Что делать? – повторял он как мантру, но ответа не находил. – Что же делать? Еще немного, и этот проклятый лифт меня задушит.

Похоже, все шло к тому, и мысли его закружились в голове с еще большей скоростью. Нелепые мысли. Причем, каждая предыдущая сменялась следующей, еще более абсурдной.

10.05. За что?

10.06. Почему именно я?

10.07. Кто-то задумал меня уничтожить!

10.08. Я должен его остановить!

10.09. Нет спасения!

10.10. Выход всегда есть. Я должен его найти!

Он попробовал ощупать стены и тесно пригнанные друг к другу дверцы лифта в поисках выхода. Тот, естественно, не обнаруживался. И не было во внутренностях этой коробки ни зазора, ни царапины, так что и ногтю не за что зацепиться.

10.11. Выход всегда есть. Я должен его найти!

Увы! Пока что это оставалось пустым лозунгом!

10.12. Выход всегда есть. Я должен его найти!

Похвально! Молодец, писатель! Только не становишься ли ты фантастом?

10.13 Я его найду!

Стены, словно парализованные его решимостью, на некоторое время перестали сжиматься.

– Ага! – закричал он. – Я знал! Я вас остановлю!

И в припадке гневной радости он вскочил и что есть сил забарабанил по своей темнице ногами. Но это действие «им» не понравилось, и «они» снова перешли в наступление.

10.15. Надо успокоиться. Похоже, они боятся моей твердости и наглеют в ответ на панику.

10.16. Так, отлично. Чуть глубже дышать и приказать сердцу медленнее биться. 120 ударов в минуту слишком много. Попробуем снизить до 100.

10.18. Теперь до 90.

10.20. Теперь до 80.

Тактика работала.

– Вот она – сила мысли! – обрадованно констатировал писатель. – А говорят, ею не только на собственное тело можно воздействовать, но и на окружающие предметы тоже. Мыслью ложки сгибать и поломанную электротехнику чинить. Может, даже и лифт, хоть он и большой.

От этой дерзкой мысли пульс снова участился.

– А что? Что есть какой-то засранный лифт против существа высокой духовной организации?! Вот сейчас я его буду гипнотизировать!

Придя к такому неожиданному, но выстраданному решению, он напыжился, надул щеки и обратил испепеляющий суровый взор на панель с кнопками, логично предполагая, что там и находится мозг испытуемого.

10.23. Ничего!

10.24. Стены перестали дрожать.

10.25. Откуда-то повеяло свежим воздухом.

10.26. Ничего!

10.27. Ничего!

10.28. Не сдаваться!

10.29. Не сдаваться!

10.30. Я заставлю эту жестянку меня слушаться!

10.30. Ну!

10.30. Ну!!!!!

10.30. Ну!!!!!!!!!

Лифт дернулся.

В лифте погас свет и тут же зажегся снова.

Что-то зашуршало, и лифт плавно заскользил вниз.

– Сработало! – удивился писатель. – Или это просто кто-то пришел и спас меня?

Лифт остановился на нижнем этаже и распахнул свои двери, обдавая недавнего своего узника ворвавшимися внутрь встречными потоками света и уличных запахов. Рядом с лифтом никого не было: ни ремонтной бригады, ни соседей.

– Значит, все-таки сработало? – ошалело повторил писатель. – Или просто совпадение?

С этим нерешенным вопросом он шагнул наружу…

3. Невеста

В кафе было немноголюдно, и поэтому две молоденькие официантки вполне могли себе позволить пощебетать о своем.

Свое по большей части заключалось в обсуждении «своих», как они лаконично называли кавалеров.

– А мой вчера приехал на мотоцикле. И в новых кроссовках, – сказала та, что была чуть более белокурой и пухлой.

– А мой предложил съездить куда-нибудь на выходные, – подхватила чуть менее белокурая и чуть более стройная.

– А куда-нибудь – это куда?

– Либо на дачу к родителям, либо в гостиницу где-нибудь на берегу.

– У вас уже все так серьезно?

– Похоже на то.

– И жениться будете?

– Как только он найдет постоянную работу.

– Ого! Так у тебя уже, небось, обручальное кольцо прикуплено?

– Еще нет, но я уже знаю, какое я хочу.

– Надо же, невеста! – не без зависти выдохнула более пухлая. – А мой все не мычит, не телится. Хотя с работой у него все в порядке. И босс даже обещал ему прибавку со следующего месяца. Но он меня еще никуда не возил, жмот! Разве что вчера на мотоцикле. Ну, я и страху натерпелась!

– Чего вдруг? Твой прежний тебя тоже катал на мотоцикле.

– Тот не лихачил. И вообще он был весь какой-то слишком правильный. Может, потому я его и бросила.

– А этот неправильный?

– С этим интереснее. И что на мотоцикле, что без – дух все одно захватывает.

– А мой сегодня опять обедать придет.

– Сюда?

– Сюда.

– А я его женихом буду дразнить!

– Не смей! – более стройная даже сразу вся зарделась. – Не вздумай! Ты все испортишь! Мы же еще официально не объявили. Пока еще так все, в самом начале. И я только тебе и сказала по секрету!

– Да ладно! – фыркнула более полная. – Не боись! Вредить подругам не в моих правилах. Кстати, ты заметила: вон твой постоянный клиент зашел, который всегда с блокнотом. Только он что-то сегодня какой-то взъерошенный. Иди уже к нему, накорми холостяка.

Более стройная взяла меню и чистые приборы и направилась к дальнему столику, за которым обычно любил сидеть писатель. Он, как всегда, плюхнулся на свое любимое место, которое по какому-то странному стечению обстоятельств к его приходу всегда оказывалось свободно. Но хотя делал он сегодня все то же, что и в предыдущие многочисленные свои посещения этого кафетерия: бросил на свободный стул сумку, достал из кармана блокнот, вид у него, действительно, был диковатый. Как будто он узнал какую-то неприятную новость и никак не может ее переварить.

– Ладно, вместе с едою переварит, – саму себя утешила более стройная официантка и протянула клиенту меню.

– Как поживаете? – спросила она вслух. – Будете выбирать? Или как обычно?

– Как обычно, – пробормотал писатель. – Хотя знаете что? Пожалуй, принесите мне чего-нибудь выпить. Такого – освежающего.

– Пива, что ли? – удивилась официантка. – Или чего покрепче прямо с утра?

– Покрепче чего-нибудь.

– Вино, водка?

– Маленькую водку, пожалуйста. И газировки какой-нибудь запить.

– Точно не в себе, – подумала официантка и пошла выполнять заказ.

Писатель, между тем, вздохнул и взялся за карандаш, острие которого описало легкий круг над столом и впилось в плоть блокнотного листа. Лист тут же покрылся грифельного цвета татуировкой. Та гласила:

«Писать слово «козел» через «а» может позволить себе лишь самый отпетый извращенец и враг человечества…

Предполагаемые симптомы клаустрофобии: затрудненное дыхание, головокружение, сухость во рту, потоотделение, учащенное сердцебиение – все проверить в интернете…

Что есть какой-то засранный лифт против существа высокой духовной организации?!

Можно ли силой мысли…

Тут карандаш замер, потому что писатель был отвлечен появлением первой части своего обычного утреннего заказа. Это был теплый хлеб и свежий салат. И хотя, как правило, писатель любил сразу по появлении этой парочки вгрызаться в подогретую хлебную мякоть, на этот раз он вздохнул, отодвинул блюдо и решил дописать начатую фразу:

… воздействовать на себя и окружающий мир?

?

?»

Все-таки хлеб пах слишком вкусно, чтобы можно было забыть о нем надолго. А посему писатель приступил к еде. Отменного, кстати, качества, что, как всегда, заставило его порадоваться тому факту, что любимое кафе находится так близко к дому: при желании из окна его квартиры можно было бы наблюдать за посетителями и официантками.

Официантки, тем временем, справившись с заказами (у писателя на столе появились рыба под соусом и картофельные чипсы), продолжили прерванную беседу.

– А где вы будете жить после свадьбы? – спросила более пухлая.

– Будем квартиру снимать.

– А у него родители богатые?

– Обыкновенные.

– А как они к тебе относятся?

– Обыкновенно. Хорошо.

– Быстро, однако, у вас закрутилось.

– Да не так, чтобы очень быстро.

– А ты часом не беременна?

– Ну, вот еще, скажешь тоже.

– Ну, мало ли, всякое бывает.

– Еще не хватало.

– А этот-то с блокнотом опять пишет. Умора смотреть на него!

– Да уж, я стараюсь, а у него все стынет.

– Да и сам он весь какой-то застывший.

– Точно. Даже жаль его.

– А ты пойди его согрей, невеста! – прыснула более пухлая.

– Невеста! – раздалось в ушах у писателя, и он тут же приник к блокноту:

«Ей подходило быть невестой. По крайней мере, если бы некий кулинар искал модель для свадебного торта, он бы, без сомнения, остановил свой выбор на ней, чтобы скопировать ее аппетитную фигурку и установить ее на белоснежном креме среди не менее белоснежных рельефов из бизе. Такая нежная, сдобная, белокурая – она всем своим видом так и требовала флердоранжа и кружев.

Любой, глядя на нее, моментально понимал, что если жениться, то только на таких. Да, и она сама это смутно осознавала и уже грезила о примерочных, где, завернутая в шелк и утыканная булавками, она сможет воочию увидеть в зеркале образец недолгого девичьего счастья. Кстати, и жених у нее был соответствующий…»

Тут писатель притормозил полет карандаша и допил газировку. Водка же уже благополучно бежала по жилам, смягченная закуской и творческим пылом. А в голове, еще неопределенная, эмбрионально-бесформенная, но уже жадная к жизни пульсировала стихийно зародившаяся фабула будущего произведения.

Писатель сглотнул. Фабула – гостья капризная. Вовремя не обратишь не нее внимания, не уважишь как следует, глядишь, ее и след простыл. И сколько ни вспоминай – не восстановишь ни ее лица, ни одеяния. А приручать таких можно только одним способом – облечь их зыбкую сущность в плотно сотканную словесную плоть.

– К компьютеру! – сам себе скомандовал писатель.

– Вы, кажется, забыли заплатить, – преградила ему путь более стройная официантка. – Что это с вами сегодня? Сами на себя не похожи.

– Утро выдалось такое, – оправдался писатель. – Вот деньги. Сдачи не надо.

– Спасибо.

– Пожалуйста.

– А Вас можно поздравить? Вы – невеста?

– Да – зарделась официантка. – Ну, то есть почти.

– И кто же Ваш жених? Тот, что сюда обедать приходит?

– Да. И как это Вы внимание обратили? Кажется, все пишите-пишите, вокруг себя не глядите. А сами, оказывается, все замечаете.

– Профессия у меня такая! – гордо ответил писатель и пошел себе восвояси.

Более стройная официантка пересчитала купюры. Более пухлая взглянула на пачку и одобрительно покачала головой.

– А ты знаешь? – заметила она. – Тебе подходит быть невестой. Тебя надо скопировать из марципана и украсить тобою свадебный торт. Представь себе, ты вся такая среди крема и бизе в платье из сладкой ваты. Ты, кстати, уже придумала, какое у тебя будет платье?

– Так, кое-какие идеи.

– Пойдешь в ателье, возьми меня с собой. Я тебя так и вижу в примерочной, всю в шелке и в булавках.

– Да ну тебя, рано еще.

– А все ж таки ты счастливая! И жених у тебя – соответствующий!

Жалко, что писатель их уже не слышал…