Текст книги "Спасенье огненное (сборник)"

Евдокия Турова
Спасенье огненное (сборник)

© Евдокия Турова (наследники Овчинниковой Валентины Ивановны), текст, 2011.

© Издательство «Маматов», 2011

* * *

След в науке и литературе

Валентину Ивановну Овчинникову (литературный псевдоним Евдокия Турова) знают как самобытную писательницу, автора книги «Кержаки». Но далеко не все в курсе, что большую часть своей жизни Валентина Ивановна посвятила науке.

После окончания в 1971 году физического факультета Пермского государственного университета она работала учителем физики в средней школе. С 1972 по 1997 годы – в штате Пермского политехнического института. Здесь, начиная с должности старшего инженера Республиканского инженерно-технического центра порошковой металлургии, Валентина Ивановна осваивает секреты исследовательского мастерства. Сфера ее научных интересов связана с разработкой новых функциональных материалов и изучением их свойств с использованием методов рентгеноструктурного анализа, которым она овладела в совершенстве. В 1983 году Валентина Ивановна успешно защищает диссертацию и получает ученую степень кандидата технических наук. За четверть века работы на ниве науки ею проведен обширный объем исследований.

Около 20 научных публикаций в России и за рубежом, 17 изобретений – такой след в научном мире оставила она, будущий писатель.

Валентину Ивановну отличал творческий и неординарный подход к решению проблем. В частности, когда для научно-исследовательских работ ей потребовались переводы научных статей с японского языка, а в Перми не оказалось нужных для этого специалистов, она решила самостоятельно освоить японские иероглифы. Впоследствии Валентина Ивановна считалась лучшим переводчиком с японского в Перми, принимала активное участие в работе Русско-Японского общества дружбы.

Человек широчайшей эрудиции, Валентина Ивановна интересовалась живописью, археологией, – вплоть до того, что лично ездила на раскопки. Отличаясь глубокой врожденной интеллигентностью, предпочитала всегда делать все сама от на чала до конца.

Литературным творчеством Валентина Ивановна начала заниматься в середине 1990-х годов. Ею написан цикл рассказов о деревенском быте, жизненных ценностях и морали пермских крестьян-кержаков. Произведения публиковались в журналах «Урал», «Библиотека», сборнике «Литературная Пермь» и других изданиях. Творческое дарование В. И. Овчинниковой отмечено в 2006 году Всероссийской литературной премией им. Павла Бажова «За художественную прозу, раскрывающую историческое прошлое Урала».

Валентина Ивановна многого не успела. Ушла от нас, оставив незаконченные рукописи, не реализовав многие творческие планы… Осталась неопубликованной и эта книга, для которой автор сама подбирала обложку и иллюстрации.

Выпуск книги – дань уважения замечательной женщине, ученому, писателю и другу, а также возможность в ненавязчивой манере познакомить новых читателей с историей Пермского края. Часть средств на издание книги собрали бывшие коллеги Валентины Ивановны по Республиканскому центру порошковой металлургии, работающие сейчас, в основном, в ЗАО «Новомет-Пермь».

Спасенье огненное

Владимир Луговской

Ушкуйники[1]1
  Луговской В. Стихотворения и поэмы // 2-е изд. – М: Советский писатель, 1966. – (Библиотека поэта. Большая серия).


[Закрыть]

А. Ф. Луговскому

 
Та ночь началась нетерпеньем тягучим,
Тяжелым хрипением снега,
И месяц летал на клубящихся тучах,
И льды колотила Онега.
И словно напившись прадедовской браги,
Напяливши ночь на плечи,
Сходились лесов вековые ватаги
На злое весеннее вече.<…>
И ты, мой товарищ, ватажник каленый,
И я, чернобровый гуслярник;
А нас приволок сюда парус смоленый,
А мы – новгородские парни,
И нам колобродить по топям, порогам,
По дебрям, болотам и тинам;
И нам пропирать бердышами дорогу,
Да путь новгородским Пятинам,
Да строить по берегу села и веси,
Да ладить, рубить городища,
Да гаркать на стругах залетные песни,
И верст пересчитывать тыщи;
Да ставить кресты-голубцы на могилах,
Да рваться по крови и горю,
Да вынесть вконец свою сильную силу
В холодное Белое море.
 

Декабрь 1925 – 22 января 1926

Серебряный след

– Ой-ей, берегися, сторонися!

– Шуму-то ноне на пристанях Новагорода, крику-то! Пора гостям в море, погода уходит, а разгрузчиков мало. Команде перед походом надо дать отдыха, а где взять людей на разгрузку?! Шумят люди на главной площади, шапки оземь бьют и на грудки сходятся. Иные уж и зубы выплевывают.

Боятся голода. Лето мокрое выдается. В прошлом годе тоже был неурожай, чуть ли не кору пришлось жевать.

Вечевой колокол по три раз на дню гудит, тревожно, жутко да же слышать его. Тятя Василья торопит сходить в гужевые ряды, подыскать упряжи да домой собираться. Тревожно в городе, голод но. Не пойдут ли селенья грабить? Чем жить, на зиму глядя, ежели все отымут?! А Василью в родную избу неохота. Походил, потолкался на пристане, нельзя тятю ослушаться, пошел упряжь искать.

– Эй, как тебя? Гузно подымешь? Две деньги дам, вынать товар надо, давай, пособи, расчет честью!

– Тятю спросить надо, домой тятя торопит!

– Тятю… Тьфу ты, малой еще.

– Не малой. Гузно любое снесу. А тяте скажусь. Да я одной ногой!

Крякнул тятя, но сына отпустил. Дотемна успеем. Да и за ночь ничего не случится. А запас надо иметь в тревожное время.

Василей на каждом плече несет и бегом бежит. Взмокли волосы, густые и толстые, как лошадиное сило, потемнели синие глаза – девичья гроза. Только и передохнул, когда до нужного места бегал. Деньги тяте отдал, тот – в гужевые ряды, а ты, мол, ступай до нашего обозу, тронемся ноне.

– Посторонись – поберегися!

Все так же тащат и тащат товар по широким сходням вниз. Чего только нет, а вот этого чуда – не было. На сходни кинут толстый ковер, по нему два стрельника посадских бережно сводят неимоверной красоты вороного коня. Укрыт конь суконной попоной, голову высоко держит, хвостом бьет. Василью и ум отшибло. С лошадками-то он с малых лет, и в упряжь, и верхами, но то разве лошади… На повороте суконная попона возьми да зацепись за рухлядь, грудой сложенную, – кучно на пристане-то. Поползла попона, один стрельник, что сзади, стал другому маячить, тот рот разинул, обернулся, не понимая. У Василья рука сама собою сделалась длинная, вырвала у стрельника зауздок. Взлетел коню на спину, прижался к шее, вздыбил жеребца. Враз все ближние отхлынули, пусто стало вокруг, а народ со всех сторон набежал, встал кольцом. Жеребец сразу загарцевал, закрасовался, разминая горячее тело. Стрельцы было и кнутом, и арканом, да боязно дорогую лошадку тронуть.

– Эх-ма, любо как, жизнь моя молодая!

Красуется, дыбится жеребец, скачет и скачет лихой новгородский парень Василей Тур.

Дорого бы заплатил Василей за молодечество свое, но его вызволил мужик из боярских людей. Большой силы, видно, мужик. Что-то сказал стрельникам негромко, и те Василья выпустили.

– Смерд?

– Ну…

– Крещеный?

– Н-ну, Васильем крестили… А так-то – Тур.

– Грамоте знашь ли? Плотничашь?

– А то!..

– Вот сюда гляди, запоминай. Запомнишь?

– Ну…

– Ну да ну! Баранки гну! Сказывай, что запомнил.

– Сказывается, что есть-де земля такая, тамока смердов нет, все своеземцы, ораници сколь сможешь орать, столь и имашь. Привольно, мол, богато живется тамока. А охотою можно на низовых татар сбегать по Итилю, у их богатые становища есть. А как дойти туда, Дробило Нездылов скажет, живет возле Демянска. Он, Дробило-то, укажет, как до котельника Нежила Прибышиця дойти, а Нежил дале покажет, сколь сам знат. Все.

– В дружину мою пойдешь? Могуч ты телесно, кровь в жилах горячая, молодечеством покрасоваться тянет. Айда со мной по Итилю гулять да бить басурманов! Уж струги готовы на Вятке-реке.

– Пошел бы, здеся у нас мало ораници, и не родит второй год.

– Ну, сказывай Дробилу: «Анфал-мо меня позвал».

Не знал Василей, что в рай не зовут… Поперся искать счастливую землю. Нашел одного за другим Дробилу, Нежила, Ивана. Пришел с дружиною Анфала на Пермь Великую, на Вишеру, Каму-реку и реку Вятку.

Здесь, на новгородской земле, история делала свой отбор и выбор – шаг первый. Вот он, Василей, мощный парень-тур, и лихой, и мастеровитый. И струг срубить, и грести, и ордынцев бить, и пахать. Анфал позвал его, воля вольная его позвала…

Анфал… Лет сто гулял Анфал с дружинами по реке Итилю, которая еще не была великой русской рекой Волгой. На ее берегах стояло государство Булгария, ордынская столица Сарай, огромный богатый город. Орда жирела. Кочевник осел в городах, построенных для него тысячами русских плотников, каменотесов, гончаров, кузнецов. По Волге шли караваны судов из стран Востока, Индии и Китая. Самым прибыльным ордынским товаром были русские рабы. Стоном стонала земля русская от татарских набегов, горели города и деревни, уводились в полон русские люди. Не было спасения от неисчислимой дикой конницы.

Новгородцы, прекрасные мореходы и корабелы, купцы-воины, нашли у степняков слабое место. Река! Степняки-ордынцы на реке – никто, они боялись реки, ее таинственных глубин, населенных водяными и другой неведомой нечистью. Паника охватывала татар при одной вести о приближении боевой речной ватаги. Ушкуйники – прекрасно вооруженные, дерзкие профессиональные воины. Такого противника в открытом бою ордынцы одолеть не могли. Ханы с поклоном предлагали дань, чтобы их только оставили в покое. Лучшие дети боярские хаживали в такие походы, а богатейшие купцы Новгорода ссужали деньгами.

Анфалу не предлагали откупа. Его дружина шла уничтожать Орду, жгла и разграбляла Сарай до основания. Он не раз погибал в бешеных стычках. Но ненависть к Орде призывала его, он был нужен – и Анфал оживал. Вновь по рынкам и пристаням начинали поговаривать, – мол, в дружину к Анфалу зовут… Наверно, душа Анфала не покидала родной земли. Народ порождал его снова и снова. Строились струги-ушкуи, его ждали, и он появлялся – громадный, лихой и непобедимый. Наливался властной силой синий взгляд боярского сына али простого смерда, разбойный свист отбивал ум татарину и обращал его в бегство.

Тура Анфал позвал в свой последний легендарный поход. В укромном месте уже ждали его сотни две ушкуев, добры молодцы готовы были кинуться в бешеную схватку. Сарай будет полностью уничтожен, разграблен и сожжен. От этого удара Орда уже не оправится. Беспредельная наглая сила кочевников наткнулась на силу превосходящую, безжалостную и неподкупную – народную силу. И ордынская нечисть рассыпалась, как морок ночной, как наваждение, и следов не оставила…

«…Есть земля такая, тамока смердов нет, все своеземцы, ораницы сколь сможешь орать, столь и имашь. Привольно, мол, богато живется тамока…» Куда Анфал звал Василья? В какую землю?

Не было еще счастливой крестьянской земли, еще не проложена была борозда в диких местах, там, где жили вотяки и черемисы, вогулы и пермяне. Там Василью и множеству других таких же мужиков да баб новгородских предстояло жить, хлебнуть там полной мерой горя и радости, ужаса смертного и благодати спасенья. Там решалось, какова будет земля русская через много-много веков. Они шли первыми.

Туда, на громадные холодные земли, обращены были мысленные взоры многих современников Тура.

«У руссов серебряные рудники и из страны их привозятся саумы, то есть серебряные слитки, на которые продается и покупается [товар] в этом крае. Вес такой саумы пять унций» – перечитывает написанное Шейх Абу Абдуллах Мухаммед Ибн Абдуллах Ибн Мухаммед Ибн Ибрахим ал-Лавати. Покачивается подаренная ханом Узбеком удобная повозка, медлителен шаг верблюдов, влекущих ее.

Этот манускрипт через пять веков назовут знаменитым «Путешествием», автор останется в памяти потомков как Ибн-Баттута. Он совершал свои путешествия по всему необозримому мусульманскому миру «…во имя Аллаха, милостивого и милосердного…». В удобной повозке, сопровождаемый женами и наложницами, слугами и невольниками. Как маленькое бродячее государство, караван почти тридцать лет скитался из конца в конец земли. Менялись верблюды, реже, но тоже часто менялись жены, рождались дети, порой умиравшие от походных невзгод. Досточтимого шейха с почетом принимали эмиры и ханы, он подолгу жил во дворцах, любил роскошь и при любом удобном случае заводил обширный гарем.

В детстве ему приснился пророческий сон.

«Мне снилось, что я лечу на крыльях огромной птицы, которая несет меня к Мекке, потом поворачивает к Йемену и, наконец, доставляет в сказочную зеленую страну». Волшебной и сказочной была для него Индия, но по пути туда он открыл для себя другую зеленую страну, которая так и осталась для него неведомой, населенной диковинными людьми и манящей несметными богатствами. Это Пермь Великая.

Много дней Ибн-Баттута провел в беседах с властителями обширных земель, малоизвестных просвещенному миру детей пророка. Орда еще не так давно приняла ислам, нужно было прикладывать усилия, чтобы войти в огромный богатый и культурный исламский мир, раскинувшийся от Индии до Испании. Великая культура восхищала ордынцев: ученые, поэты, зодчие создавали рукотворный рай на земле. Собирая богатую дань с покоренных славян, торгуя ими, как скотом, хан Узбек жертвовал на постройку мечетей и медресе в магометанских культурных центрах.

Окружение хана не желало терять обычаи кочевой жизни, устройство быта ханской семьи было самым суровым. Но гость жил в удобстве и даже роскоши. Правда, любимый ханом кумыс очень не понравился тонкому ценителю хорошей кухни. От местного хлеба вспучивало живот. Ежедневная жирная баранина быстро приелась. Ни любимых дынь не было, ни винограда, ни инжира. Садов в этих краях не будет еще лет четыреста. А вот славянские невольницы поразили его прозрачностью глаз и нежной белизной кожи. Они, правда, были совсем дикие, арабских наречий не знали и не умели сладострастным танцем разжечь в мужчине благородный огонь желания.

Хан поведал гостю о нравах и обычаях руссов, с которых он взимал дань. Ибн-Баттута узнал, что эти народы убоги, им неведомы науки и высокие ремесла, что свои дома и храмы они строят из дерева, и те часто бывают пожираемы огнем. У них нет ничего подобного медресе, где юношей питали бы знания прошлых веков. Они вообще не уважают мудрость и не накапливают ее. Молятся они разным богам, многие почитают Христа. Никаких особенных богатств в этих землях нет, только и взять, что невольников: они приятной наружности, сильны, выносливы и не мстят. Они жили бы совсем бедно, но где-то далеко к северу, вдоль Каменной спины мира, у них есть потаенные серебряные рудники. Никто из людей хана там не бывал, но им рассказывали об этом в северном улусе, в верхнем течении Итиля.

Ибн-Баттута, арабский купец и путешественник (1304–1377)

А сами люди севера покрыты шерстью, как будто звери, но ходят на двух ногах. Там полгода – ночь, только дивной красоты огни горят на небе, и ничего красивее никогда не было и нет. А попасть туда можно по рекам, которые зимой становятся твердыми, как камень.

И араб Ибн-Баттута, никогда не интересовавшийся никем, кроме мусульман, решил достичь тех земель и своими глазами увидеть и небесные огни, и серебряные рудники.

Это удивительно. Вот не пошел же на пермский север Марко Поло, тоже знаменитый путешественник. Марко Поло бывал в Булгарах, более того, там одно время жили его отец и дядя. Их семья не была близка к сильным мира сего – обыкновенные купцы. В своих записках Марко Поло просто повторил то, что, видимо, знали все. «Много у тех людей на севере дорогих мехов, у них есть соболя, и горностаи, и белки, и эрколины, и множество лисиц. Но главное – серебряные рудники». И все, резюмировал Марко, более тут ничего интересного нет, пойдем в…

И повел рассказ про Китай.

Ни татары-ордынцы, ни татары-булгары никогда не совались на пермские севера. Никогда. Ни разу единого. Ибн-Баттута на север пошел. Он снарядил экспедицию и дождался зимы. Его уговорили оставить жен и наложниц в Булгаре, что для жизнелюбивого путешественника было немалой жертвой. Накупил одежды, полностью для него непривычной. «…Надевал по три шубы и по двое штанов, на ногах были валенки, а сверху еще и сапоги из стеганых полосок материи, поверх которых вдобавок надевались сапоги для верховой езды из медвежьей шкуры». Упакованный таким образом, он не мог сам без посторонней по мощи даже взобраться на лошадь.

По замерзшим рекам экспедиция тронулась в путь. Нормы ислама требовали многократного омовения в течение дня. Долбили лед и совершали омовение. Студеный ветер с верховьев гудел по реке, до зеркальной гладкости оголяя лед. Верхом было уже невозможно, шли пешком по границе льда и снега. На льду ноги скользили, в снегу тонули, встречный ветер опрокидывал. Борода Ибн-Баттуты заледенела, кожа на лбу потрескалась. Нанятый в Булгаре народец, боясь погибели, начал сбегать. Тщательно хранимые в глиняном горшке угли от мороза погасли. Мучила жажда, которую снег не унимал, а отбирал последнее тепло. Но Ибн-Баттута повернул назад только тогда, когда не смог добыть воды для омовения. Хоть и обморозился основательно, но остался жив, и мир узнал его записки. Поднимись он по Каме чуть выше – шансов уцелеть у него не было бы никаких.

…Ибн-Баттута все же достиг Индии и провел восемь лет при дворе султана, став одним из его приближенных. Он, так любивший жить богато, имел дом и собственную мечеть, гарем и многочисленных невольников.

Вспоминал ли он посреди индийской неги зеркальный камский лед, студеный ветер с верховий и солоноватый вкус крови на потрескавшихся от мороза губах? Осталось ли сожаление о том, чего никогда не увидел? Самое жгучее сожаление для человека рожденного идти к неведомому…

Да будет мир праху досточтимого шейха Абу Абдуллах Мухаммед Ибн Абдуллах Ибн Мухаммед Ибн Ибрахим ал-Лавати. Он оставил бесценное свидетельство о том, сколь загадочной и притягательной была Великая Пермь в глазах его современников, какие богатейшие серебряные рудники мечтали найти в этих бескрайних северных просторах под черным небом, горящим сказочными огнями… Как мало знали о той земле, как страстно хотели узнать.

– Своей ли охотой крестятся югра и пермь? И не срамят ли они наше византийское благочестие? – вопрошает с пристрастием князь московский про Пермь Великую.

– Богатства ради иной раз и крестятся, княже. Так они и русам новгородским служат богатства ради. А какое у их благочестие? Из древес Христовы фигуры вырезают, с ликом узкоглазым, какой был у ихнего Куды-водэжа. Раскрасят и молятся. Иконы имя непривычны, дак оне идолам этим молятся, как, мол, понятнее. Иной кровью козлиной губы христовы мажет, жертвы приносят. Срамят, ох, срамят благочестие!

Так ответствует князю его специальный посланник, все ведающий про обширный край именем Пермь Великая. Этот посланник – Эльдэнэ. Единственное, что он про себя знал: он – Эльдэнэ. О-о-эльдэнэ-э-э! Так протяжно и нежно когда-то пела мать, качая его. Может быть, это означало: «Мой сынок». Или «Весенний ветер». Или еще что-нибудь. Его мать была крещеная татарка, из просторных ордынских степей попавшая в московский терем. У него не было народа, не было родины. В Москве он постился и совершал крестное знамение, в татарском шатре брал с расписного блюда жирные куски баранины, в юрте лесных людей пил теплую лосиную кровь. С русскими он говорил по-русски, с татарами – по-татарски, а с лесными людьми умел говорить молча, читать на лице шамана знаки власти и на своем – внятно обозначать покорность и внимание. При этом даже глаза его, круглые в Московии, превращались в узкие щелочки. Он погибал неоднократно, но он был нужен, жизненно важен для Московии, поэтому он оживал и вновь уходил в не ведомые края.

Спас полунощный. XVIII в. Фрагмент. Из собрания Пермской государственной художественной галереи.

Не зря говорят, что Москва – место мистическое. Деревня на болоте вдали от торговых путей, на которых издревле возни кали центры цивилизаций. Никогда не славилась Москва ни ремесленниками, ни торговцами, да и крестьяне были малочисленны и худородны. Казалось бы, подняться абсолютно не на чем. Но идея власти витала в московских палатах, как будто ее питали некие подземные испарения, которые сгущались и принимали человеческое обличье, иной раз такое, от которого содрогался мир.

С момента возникновения Москва всегда хотела знать всё. Изветчики, как муравьи, несли и несли большое и малое слово в ее терема. Был составлен «Чертеж московских земель», только-только на живую нитку собранных, а то и вовсе покуда живущих сами по себе. На огромном кожаном листе – леса, реки, народы… Карта мечты. И мало-помалу неистовая московская мечта начала сбываться! Московия прирастала землями и людьми, поднялась как центр финансовый, идеологический и информационный. Изветы собирались, значит, и изветчики такие ходили.

И что бы князю московитов далекие пермяне и югра?! Разве не было дел поважнее? В те годы тяжко задувал северный ветер. Казалось, он доносил в Московию из Новгорода звуки вечевого колокола, шум толпы. Смутное, тяжелое время. Слабела Золотая Орда. Она уже давно гнила изнутри, ушел, выветрился ее сильный злобный дух, заставлявший трепетать, ненавидеть и трепетать. Уже давно Золотая Орда была просто мифом, символом той страшной силы, страх перед которой объединял тверичей и владимирцев, Торжок и Псков, делая их покорными, заставляя платить дань. Темник Мамай решил восстановить былое величие. Его возмущало, что кочевники теряют злость, полюбили негу и роскошь, отдают дочерей женами в московские терема. Решил Мамай перехватить власть, навести страх, собрал войско, пригрозил сидевшему тогда владыке Орды и попер на Московию. Ордынский владыка шлет гонцов князьям московским. Мол, темник Мамай нам – никто. Бейтесь с ним, раз вы – наши союзники.

Ладно, кличем народ биться с Мамаем. А народ-то – воодушевился. Духовный подъем начался. Ополчение. С хоругвями, с женами и малыми детьми двинулся настрадавшийся народец на степняка. Разбил. Опять подъем, пение святых текстов. В Москву пришедши, объявляют: победили Орду! Колокольный звон и всеобще счастье. Напинали всем, в ком прозрели ордынца. Сожгли терем ордынцев, где велся учет сборам, поступавшим от сопредельных княжеств. Конец игу! Того, кто сказал бы, как дело было, кого на самом деле разбили, порвали бы в клочья. Свобода!

Это народ может – орать про свободу. А правитель должен думать, как собрать дань. Власть князей стоит на дани. Ведь было иго – был страх. Даже богатый кичливый Новгород платил дань князю московскому, имевшему на то ярлык от Золотой Орды. А что теперь? Конец, конец всему приходит! Хаос стучится в дверь.

Только что говорил московский князь с посланником новгородским. Дивился тот, как Москва богата стала. Где былая деревянная нищета? Везде пестрые каменные шатры церквей. Внутри теремов кремля – угодное женам-татаркам пестрое узорочье. Низкие потолки нависают, как в любимых шатрах. Князья московитов носят роскошные до пят халаты узорчатые, золотом шитые. Дверцы в княжеских хоромах низкие для гостей. Хочешь не хочешь, а голову наклонишь, входя.

Разговор с послом новгородским тяжелый, очень тяжелый разговор. Должен был этот посланник привезти обозом из Новагорода серебра перемского, соли камской и прочего, да не привез. Говорит, решило вече: русы новгородские боле платить дани Москве не будут. «Ницево!» – так, цокая по-новгородски, отрезал посланник. А и верно: раз победили, кому платить? Русы выставляли войско в помощь? Выставляли. Опять же, и денег давали, ратникам платить. Дадены ли были те деньги ратникам? Ушел от прямого ответа князь московитов. Крутит, лиса татарская! Теряет терпение и выдержку новгородец. Речет в гневе: «С чего Московия шатрами-то вознеслась, будто Орда каменная построена-нагорожена? Не на слезах ли, не крови ли хоромы ваши, братие? А откуда в Московии иконы святые, владимирские да киевские?» Во, как заговорили смело! Зря он так-то. Ведомо князю московскому: с литовцами, с папистами проклятыми переговоры ведутся в Новагороде. Князя литовского хотят к себе звать, родниться спешат. Так ничем и не кончили разговора. Не нашел князь Московии никакого резона, чтобы дань собирать с русских земель. Уходя, грохнул дверкой новгородец, грохнул и словами: «Московия – мытарь ордынский!»

Или эхо в теремах такое?

Ушел новгородец, а князь московский думает. Злоба душит князя. Башку разве спесивому отсечь? Освежевать заживо? Умельцы есть, доводилось князюшке трапезовать под вопли обдираемых должников. Из Новгорода вон послов московских пинками выгнали… Нет, мы погодим маленько, пока не надо. Пока. Мы ему, Новгороду спесивому, сперва богатство отсечь должны. Землю вятскую покорить, земли отнять по Каме. Нашелся было и союзничек среди воевод двинских – Анфалом звать. Ушкуйников вятских ватаман. Издавна от Нова-Города желает Вятку отломить. Все земли окрестные в страхе держит. Жукотин на Каме захватили, напали на Нижний Новгород и перебили много татарских и армянских купцов, Кострому да Ярославль пограбили. Уже никто и близко к Вятке не подойдет, к разбойничьему гнезду. Глаза горят у мужика, власти хочет, княжествовать хочет. Хочешь? На! Только ведь не зазря! Ты уведи на Московию следок серебряный – сядешь, где захочешь. Ну, обещать-то ведь можно…

Вроде бы уж вовсе переметнулся Анфал, обещано ему было многое через изветчиков. А ведь не сказал ничего. Да и сгинул вскоре. Серебро – дело не шутейное, видать, свои прознали.

Такое время было – у Москвы, Рязани, Владимира, Новгорода не было ни постоянных союзников, ни верных друзей. Вчера союзничали – сегодня с вчерашним другом бьемся. Позвать князя-соседа на дружескую пирушку и голову отсечь – это тоже запросто. Но Новгород – дело особое. Богат Новгород неисчислимо, многолюден и силен. Неизвестно даже, где кончается земля его, потому что и конца у нее нет. Далеко к Каменному поясу и за Каменный пояс ходят торговцы новгородские. И везут, и везут меха – рухлядь мягкую, серебро. Как они серебро-то там находят?

Дерево какое-то отыскали, на сосну похожее, но на зиму иголки роняет, будто береза листья. В воде то дерево тонет, а не гниет. И купцы венецейские золотом за это дерево платят. А зачем новгородцы в глухих вятских лесах городок Хлынов поставили? И чем тот городок богатеет? И почему городок этот перемские лесные люди ни разу не обидели? А московские отряды на дальних подступах разбиты были, да перемерзли дорогой.

Поэтому московский князь и посылает Эльдэнэ в Пермь Великую, окраину Новгорода. С чего бы югра и пермь дают новгородцам серебро? Да немало дают! От любой напасти Новгород им откупается, с купцами ганзейскими торг ведет на серебряные слитки, свою монету чеканит. Как же это все делается-то?! Вот поэтому князя и взволновало: уж не обидят ли новгородские ушкуйники югру и пермь? И очень огорчило, что ушкуйники – очень плохие парни и обижают всех.

– Не дело это. Престол православный у нас, в Москве. Надо нам блюсти древнее благочестие, надо пермскую землю защитить от этой заразы новгородской, от ушкуйников, разбоя и беспорядка.

– Стоит ли, княже, зубами держаться за кусок, который в горло не лезет? – вырвалась у Эльдэнэ тайная мысль. Бороденка княза задралась, глаза выкатились в гневе. Эльдэнэ замолчал. Он знал, что покорять эти громадные холодные земли никаких сил у Московии нет. Но он не мог знать, что пятьсот лет Москва будет пытаться уничтожить славу ненавистного северного соседа, стереть саму память о нем. Позднее историки скажут, что ненависть Москвы к Новгороду была иррациональной, то есть разумному объяснению не поддающейся.

Князь же, остыв, ведет разговор дальше.

– А обиженные есть среди перми?

– Как не быть обиженным, князь, если есть богатство?

– Ищи обиженных. Подними их, оборужи, усиль. Пусть пока молятся своим богам. Надо уважать и чужую веру, раз это обычай народа. Крест и благодать истинную мы им принесем. Как время настанет. Не нужна ли им охрана? Защиты не просят? Отряд я замыслил туда послать. У Тимофея Пестрого сын Василей пойдет. Вызнать надобно, чем новгородцы прельщают вогулов, как серебро берут. Немирной народец-то, шибко хитростливый.

Задумался князь, похаживая. Рука с тяжелыми перстнями легла на небольшую золоченую клетку со зверьком заморским. Зверь шипел и зубы скалил, норовил царапнуть. Князь хлопнул в ладоши. Зашел слуга, держа за хвост серую мышку, та издавала обреченный писк. Мышку опустили сквозь прутья клетки, и зверек ловко словил ее мягкой лапкой, в которой обнаружились немаленькие острые когти. Зверька привезли восточные купцы. Серебром заплатил князь за такое чудо невиданное, полгривны дал (100 граммов серебра). Кот называется. Девкам велено было по чуланам ловить мышей для прокорма заморского чуда. В Московии разрешено такого диковинного зверя держать только по княжьему разрешению, чтобы всякий простолюдин не равнялся бы с верхними мужами.

Да, так значит, вогулы… Но князюшкина голова не про вогулов болит. Знамо дело, не дети малые в лесах живут, народ лихой. И кабы не нужды собственные, никакого дела бы до них не было, живи оне! Так ведь нужда припирает, надо на что-то казну опереть, войско содержать, людишек кормить княжеских. Таки не на что! Поэтому он ставит вопрос резко:

– Почему из Новгорода люди в эти леса за серебром ходят, как будто по грибы?

Почему-почему… Пока что – покотому, и больше нипочему. Собственный лазутчик Эльдэнэ пробрался даже в охрану одного купца новгородского. И?.. Да ничего, собственно, и не узнал. Ехали от Устюга в начале зимы. Как река стала, так и пошли. Санный поезд, никакого товара в санях, только мужики в тулупах до пят, и все.

В охране обоза он был, овес да сено лошадям тащили с собой в зимний поход за серебром. За большие деньги пришлось то место покупать. И то страху натерпелся. Шли, мол, от самого города одне и те же. Гусем сани-те шли, понял? Одне за однем. Главными были два мужика громадного росту, вовсе отдельно от всех ехали в санях. Не спали, почитай. Сперва по речке, потом лесной дорогой. По обеим сторонам сосны да елки высоты громадной и толщины в несколько обхватов. Будто по леву руку гора и по праву – тоже гора. Небо сверху токо, как голову запрокинешь. И до того густа чаща, что, казалось, и руки туда не можно сунуть. Виднеются стволы древес поваленные, одно на другом. В иных местах глубоко в снегу шла дорога, как ровно ручьем проложена. Снег тамока глубок необычайно, случалось, лошади грузли до того, что одна токо голова виднелася. По следу гнали распряженных коней, чтобы их менять. Лошадка – не человек, не вынесет. Дак и распряженные кони, ровно зайцы, иной раз в снегу-то прыгали. Ну, как опять на реку вышли, тамока гладко. Под лед не уйдешь, дак пройдешь. Тамока мы повеселяя пошли.

– Чё у их с лесными было – то я только издаля видал. Ете два мужика с саней сходили и шли в землянку. Недолго там побыв, шли обратно, а уж за имя лесные тащили мешки с чем-то. Тяжелые. Ете мешки тут же завязывали натуго, замыкали замком деревянным с веревкой, знашь? Чё тамока, в мешках было – не вем. Один мужик, из громадных, печатку тискал. И дальше покатили. Как ветер, слушай, летели. Коней жалели, а ни себя, ни нас не жалели. Три землянки – и завернули обратно. В земле вятской коней сменили, нас оставили, взяли другую охрану и полетели дальше. А мы спать завалилися. Силов никаких не было. Мужик из охраны мне сказывал: уши, мол, заткни и глаза завесь. Если чё, в прорубь под лед засунут. И чё-то таково мне страшно было, что и не высказать. Не пойду боле.