Текст книги "Возвращение Грифона"

– Ты для этого меня разбудила? – усмехнулся я. – Сообщить, что ты мультиоргастичная женщина? Я и так это знаю. Чувствую. Тем более что ты так вопишь, будто кошка, которой придавили дверью хвост. Кстати – ты когти-то свои кошачьи придерживай. Всю спину мне располосовала. Хорошо еще, что на мне все заживает в секунду, а так – ходил бы сейчас в полосочку.

– Ничего. Это знак доблести – тебе почетно, что ты можешь так возбудить женщину. Пусть все видят, какой ты молодец! А что, вправду так воплю? Почему-то я сама не слышу этого… мне кажется, я такая тихонькая-тихонькая, такая кисочка, только мурлыкаю.

– То-то Барсик спрятался под диван от греха подальше – решил, видать, что хозяйку душат, а потом и его черед придет. Ну, так что случилось? Чего ты меня под утро разбудила? Что с тобой?

– Сама не знаю. Лезет в голову всякая дребедень, не спится мне. Как думаешь, Ольга выполнит то, что ты ей сказал?

– Выполнит. Чувствую. Такой ненависти, как у нее, я давно не ощущал. И баба она так-то неглупая.

– Неглупая? Интересно, просекла она, кто есть кто?

– Сдается, что да. Голос твой узнала. Ты на фига влезла со своими нравоучениями? Насчет того, что она сама виновата?

– Не выдержала. Ведь и в самом деле виновата. Если бы не она – и дочь была бы жива, и ей бы горя не досталось. Твари все-таки какие эти парни… А ты хорошо придумал. И твари убиты, и у нас руки чисты. Ну… почти чисты. Ты ведь нарочно ее надрючивал, я поняла. Настраивал на убийство, как торпеду.

– А что, разве я не правду сказал? Подержат и выпустят ублюдков. Вы же не будете вечно держать их в клинике. Полгода реабилитации – и пошел домой. Так?

– Так… только откуда ты это знаешь? Ой, неспроста знаешь. Есть в тебе что-то такое, что позволяет думать, что ты, во-первых, имеешь высшее образование. Во-вторых, имел какое-то отношение к правоохранительным органам.

– С чего решила?

– Насчет образования? У тебя правильная речь, без простонародных словечек. Если и проскакивают какие, то только ради того, чтобы похохмить. А когда забываешься, ощущение такое, как будто говоришь с преподавателем литературы. Насчет органов – ты совершенно автоматически стирал отпечатки пальцев в доме Ольги. Кроме того – со знанием дела рассказывал, что будет с преступниками. И это все точно – то, что ты рассказал. У нас кого только не держали – зарубил мать топором, побыл в больничке – и на свободу. Великолепно! Вроде как вылечился. Я спорила уже с главврачом по этому поводу – отпускаем в мир убийцу, – какое право мы имеем это делать? Он мне: а какое право мы имеем его тут держать? У нас нет пожизненных психушек с тюремным содержанием, как за границей, к примеру. В той же Америке. У нас или признают вменяемым и расстреливают – пусть даже он пускает слюни и скачет на четвереньках, или признают невменяемым, и тогда ему все сходит с рук. Давно подумывала уйти из клиники, заняться врачебной практикой. Не могу видеть того, что там происходит. Знаешь, скольким людям поставили диагноз «шизофрения» просто потому, что был звонок сверху?

– А зачем? Зачем такой диагноз?

– Чтобы не болтали лишнего. Политические. Не хочу участвовать в этом. Устроюсь куда-нибудь в поликлинику психиатром, буду брать шоколадки у благодарных посетителей, выписывать справки и уходить домой вовремя. Здесь до поликлиники идти пятнадцать минут. А я езжу черт-те куда… зачем это мне надо?

– А научная работа, а зарплата – ведь урежут небось?

– Научная работа? Да какой из меня ученый… по инерции уже занимаюсь. Для зарплаты. За степень надбавку получить. А много ли мне одной надо денег? На трусы и кусок хлеба хватит. А наряжаться – к чему? Старовата уже для новой семьи. Вот если бы ты остался…

– Маш… я чувствую, что мне придется уйти. Зачем ты рвешь сердце себе и мне? Ты мне не безразлична, наверное, даже я в тебя влюблен. Мне хорошо с тобой, и не только в постели. С тобой интересно поговорить, ты умная, образованная. Ты очень красива – в клинике я это не замечал, ты там всегда не-накрашенная ходила, а чуть подкрашиваешься – ты просто отпадная красавица!

– Какая красавица? Как ты сказал?

– Отпадная. Так – похоже, психиатр в тебе неистребим. Может, как-то можно его заглушить, а? Ну-ка, ну-ка… – Я сдвинул с груди женщины одеяло и стал целовать соски, тут же собравшиеся в тугие розово-коричневые ягодки. Она поежилась и покрылась мурашками, тяжело и прерывисто задышала, с упреком сказав:

– Ну что ты со мной делаешь?! Я и так уже просто булькаю внутри… после наших игрищ. И ты опять?!

– А нечего было будить. Зачем меня разговорами разогрела? Нет уж, теперь поздно… держись!

И она держалась. Полчаса. А после заснула, разбросав руки и ноги – левую ногу перекинула через меня, правая рука висит до пола, влажные красные губы полуоткрыты и время от времени пошлепывают, как будто пытаются поцеловать что-то, витающее в воздухе. Вырубилась напрочь, утомленная сексом и переживаниями. Наконец-то!

Я осторожно снял с себя ее голую ногу и положил поближе к другой, накрыл одеялом, поправив руку, и убрал со лба всклокоченные, намокшие от пота волосы. Полюбовался картиной спящей любовницы – нет ничего красивее спящих детишек и любимых женщин. Они чем-то сродни друг другу – во сне такие беззащитные, такие милые, хочется укрыть их от всех опасностей в мире, от зла и печали. Увы, не всегда это удается…

Помучившись минут пятнадцать – сон куда-то улетучился, – я осторожно слез с кровати и пошел во двор, как есть, голышом. На улице еще темно, так что никто не увидит. Вода в душе уже остыла, но была еще довольно теплой. Помылся, постоял под струями воды, решив утром наполнить бак доверху – напор слабоват, видно, вода кончается. Пока стоял, думал. Что меня ждет? И что в моих отношениях с Машей? Люблю ли я ее? Хммм… не знаю. Мне с ней комфортно, она хороший товарищ – если можно так сказать о женщине. У нее великолепное тело, она неистощима в постели и правда меня любит. Так что же мне еще надо? Но вот нет чего-то такого… неуловимого… вероятно – это называется «любовь». Нет любви. Настоящей любви, ради которой хочется умереть или свернуть горы. Спокойная дружба-любовь без безумства и горения. Вероятно, все-таки место в моей душе занято другой женщиной, совсем другой. И с этим ничего не поделаешь.

Я вздохнул, закрыл кран душа. По коже пошли мурашки – поднялся утренний ветерок и похолодил мою остывшую в воде кожу. Полотенце рядом с душем на веревке уже высохло после ночных водных процедур, я насухо растерся и побрел в дом, глядя на розовеющий рассвет. Прикинув время, цокнул языком и решил, что все-таки стоило бы поспать пару часов, иначе завтра буду сонный, как зимняя муха.

С этой мыслью я побрел к постели, отодвинул на другой край Машу, снова разбросавшуюся по всей постели, чуть не поперек, пристроился на краешек дивана… и, как ни странно, почти тут же уснул. Вода смыла с меня груз мыслей и грязь ночных похождений. Мне ничего не снилось (спасибо, Оле Лукойе, он же Морфей!), и я как следует отдохнул за эти недолгие часы сна.

– Ваня, вставай! Да ну вставай же, обед на столе! – в носу чего-то засвербило, и я, не выдержав, чихнул и открыл глаза. Надо мной наклонилось смеющееся лицо Маши. Она держала в руке перышко, которым, негодяйка, щекотала у меня в носу.

– Наконец-то! Спишь, как мертвый! Пора обедать, а ты еще не завтракал. Так истощаешь, как скелет, надо хорошо питаться.

– Не делай из еды культа, Киса!

– О! Ты любишь «Двенадцать стульев»? – восхитилась Маша. – Я обожаю Ильфа и Петрова! Вставай, Ванечка. Я таких щей свежих наварила, густые – ложка стоит! Мяса полкастрюли. Тебе надо хорошо кушать. Ты вон как ночью трудился…

– Ты про что, – подозрительно осведомился я, – ты помалкивай о том, о чем говорить нельзя. Забудь.

– Не могу забыть! – невинно похлопала глазками Мария. – Ты был великолепен в постели. А ты о чем, вообще-то? Кстати, за мясом ходила на базар, к тетке Гале. Она мясом торгует и яйцами. Так вот, эта самая тетя Галя что-то вроде справочника, или, как это лучше сказать – информбюро. Что у нас в поселке происходит – все знает. Все новости на базар стекаются. Понимаешь?

– Понимаю, – усмехнулся я, – сейчас расскажешь, чего там узнала. Или я тебя сейчас кину в постель и затрахаю до смерти.

– Хмм… многообещающе. Может, не рассказывать? – томно сказала Маша и потянулась, как сытая кошка. – Нет уж, пошли есть. Пока ешь, я тебе все и расскажу.

– Пару слов – как там обстановка?

– Ничего не скажу, пока не сядешь за стол. Иди, надевай трусы, мой руки и обедать. Белье вон там, на стуле возьми, я тебе приготовила.

Щи и правда были знатными. На что уж я не особый гурман и любитель поесть, но запах от тарелки шел такой, что захлебнулся слюнями.

Маша заметила мое состояние и рассмеялась:

– То-то же… а то – завалю, завалю – без таких щей через неделю уже желания заваливать не будет. Впрочем, ты-то, может, и подольше выдержишь, – оценивающе-задумчиво осмотрела она меня.

– Хватит издеваться! – дуя на горячие щи в ложке, буркнул я. – Рассказывай сейчас же! Садистка…

– Ладно уж… слушай. В общем, выждала я время – пошла на базар к одиннадцати часам. Сейчас, к сведению, уже два часа. Ну – почти два. К одиннадцати все новости уже должны разойтись по всем закоулкам. Как покойный муж говаривал – в нашей деревне на одном конце чихнут, а на другом конце уже знают. Вроде город, но и не город. Итак – иду я к тете Гале. Она аж светится вся, ее информация распирает, будто гной из нарыва хочет вырваться. А я не спрашиваю – мясо у нее рассматриваю, косточки говяжьи тереблю. А потом так невзначай говорю:

– Тихо как у нас летом, правда, теть Галь? Скукотища. Улица как вымерла, жарко.

Тетя Галя где-то в деревне покупает мясо и потихоньку продает. Прибавка к пенсии. Участковый вот только гоняет – базарчик-то только для цветов и овощей, а она мясом торгует. Ну да ладно. Не о том речь. Как только я сказала, тетя Галя аж взвилась:

– Это у нас скучно?! У нас тихо?! Ты что, не знаешь, что ночью-то случилось?!

– Что, теть Галь, – спрашиваю я, – неужто водопровод опять прорвало?

– Водопровод! Вы поглядите на нее! Для нее водопровод самое главное в жизни! А тебе не интересно, кто на самом деле убил Светку, за которую твоего сожителя таскали в ментовку? Неужто не интересно?

– Хмм… интересно. А откуда ты знаешь, кто это был?

– Тетя Галя все знает! От тети Гали ничего не укроется! – Она понизила голос и нахмурила брови, нарочито сокрушенно покачав головой. – Такое страшное дело, ой, какое страшное… Братья убили Светку-то! Вот! Насиловали и убили! И Ольгу ночью снасильничали и хотели убить. А она как-то изловчилась, развязалась, схватила ножик и порубила их, как свиней! Говорят, одного милиционера стошнило, когда он увидел – кровь по полу, везде – на полу, на стульях. А они валяются – головы отрезанные, все изрезанные полосками и кусочками. И это… мужское достоинство она им вырезала и повесила на улице, на бельевую веревку. Ужас какой! Зыков, с пятого дома, шел на работу, видит: из калитки выходит Ольга, голая, вся в крови, с ножом в руках. Вышла и встала у калитки, дальше не идет. Он перепугался, а Ольга-то ему и говорит – вызови милицию, я их всех убила! Он побежал в магазин – телефоны-то у нас все повыдирали, хулиганье, ручки бы у них поотваливались поганые! Милиция приехала, Ольгу забрали на спертизу. «Скорая» еще приезжала. Бабу-то они порезали сильно, кровь пили у нее. Сектанты оказались. Как она, милая, выжила – только Господь знает! Нашу русскую бабу так просто сектантам не одолеть – сразу письки поотрезает!

– Так откуда стало известно, что они убили Светку? С чего ты это взяла?

– А вот с чего, они, когда ее насильничали, все и сказали. Слышь, – бабка снова понизила голос, – они так ее накачали, что она шла враскоряку и по ногам текло! Вот! Люди говорят, чуть не порвали ей там все! Теперь спертизу будут делать, черпать у нее.

– Экспертизу, имеешь в виду?

– Да, испертизу!

– Вот это новости… вот это да…

– Это еще что! Это еще ерунда! Дальше-то что было! Севку-то ее повязали! Говорят, он со Светкой кувыркался, соблазнял. А еще, само главно – он жонку свою ведь убил!

– Как убил? Ольгу? Она же живая?

– Тьфу! Каку Ольгу! Прежню жонку, ту, что вроде как сбежала с мужиком! Эти самые братья знали, где лежат ее косточки, знали, что папаша мамку убил, и молчали. А ей, Ольге-то, когда сильничали, и обсказали все. Думали, видать, что все равно убьют ее и похоронят рядом с мамкой. А вот не удалось. В общем – Севку арестовали, и он уже сознался, что задушил жонку. Поговаривают, что участковый Федорчук в курсе был, дружбан его! Они ведь вместе выпивали. Сева и Федорчук, чтоб ему пусто было! Федорчука вроде как гнать из милиции собираются. Вот теперя все! Теперя я все рассказала! Ну как тебе?

– Ну что сказать, я фигею, дорогая редакция!

– То-то же… а ты – сонное царство, сонное царство. А тут – вона чего. Сатанисты завелись. Вообще-то за братьями давно подмечали странности – чего-то шепчут, чего-то подглядывают. Жаловались на них Севке-то, а у него Федорчук в дружбанах, вот и покрывал. Теперя отпокрывался! Сколько мяса у меня потаскал, крыса поганая! Так ему и надо, ментяре этому. И Севке тоже. Надо же, чего учудил – приемную дочку сильничать! Таких надо сразу к стенке и шлепать, как в революцию.

Мария закончила рассказ и посмотрела на меня, хитро усмехнувшись.

– Все, как ты спланировал. Эх ты и иезуит – комар носу не подточит! Ольге сейчас экспертизу сделают – сразу определят, что ее точно насиловали. И определят – кто. Посадить бабу не посадят – скорее всего, к нам в клинику засунут, на психиатрическую экспертизу. Потом отпустят домой. Как она будет жить одна – вот вопрос…

– Ну ты же как-то живешь? – пожал я плечами, догрызая со здоровенного мосла последние хрящики. – А она чем хуже?

– Ну что ты понимаешь? – с тоской и горечью сказала Мария. – Я не жила, а существовала! Не может женщина жить одна. Ей нужно о ком-то заботиться, кого-то любить. Иначе это не жизнь, а чертополох на огороде – никому не нужный, колючий и злой.

– Неужто у тебя за все эти годы после смерти мужа никого не было? Ни одного мужчины? Не хотелось ни с кем лечь в постель? Или просто погулять по городу?

– Было пару раз, – созналась Мария, – с коллегой… Невтерпеж стало, вот и… в общем, расстались – ему бы только бабу, а душу мою ни к чему. Тем более что он женат. Зачем мне женатик? Какой от него прок? Для оргазма? Так я и сама могу… что и делала все эти годы, – Мария порозовела и отвела глаза, – и чего это я тебе такое рассказываю, сама удивляюсь.

– А чего такого-то? Дело житейское. Я тебя понимаю.

– Если бы, – усмехнулась женщина, – ладно, хватит об этом. Речь не обо мне. А зачем ты сказал ей порубить их на куски? К чему эта бойня?

– Иначе бы не поверили, что Ольга была не в себе. Слишком рационально. Женщина в душевном расстройстве будет бить, пока силы не кончатся. Надо было, чтобы ваши светила убедились в ее душевном нездоровье – состояние аффекта вывести. Как думаешь, что будет с диагнозом на Ольгу в клинике?

– Да как? Понаблюдают ее, потом напишут, что она была в состоянии аффекта, но вообще-то у нее легкая степень шизофрении. Так, на всякий случай напишут. Мол – свихнулась. Она не первая и не последняя. У нас в советском государстве нет маньяков. Нет проституции. Нет наркомании. Ты думаешь, хоть строчка о трагедии просочится в газеты? Как бы не так! Для этого должно случиться что-то экстраординарное. Распоряжение сверху должны дать. Иначе – тишь, благодать – уборочная, надои, доярки с ведрами.

– А может, и к лучшему, – задумавшись, отметил я, ковыряясь в зубах расщепленной спичкой, – если показывать по телевизору всю эту грязь, может, грязи станет и больше? Как ты думаешь?

– А право знать? Право выбирать? Почему нас его лишают? Мы что, скоты бессловесные? Почему мы не можем выбрать – что смотреть, что знать, что хотеть, как одеваться и как жить?

– Ээээ… милая… с такими речами тебе место точно в дурдоме, – усмехнулся я, – рядом с вашими политическими.

– Это точно. Потому я и не хочу видеть, что там происходит. Делаете – ну и делайте. Только без меня!

Три дня после этой бурной ночи ничего не происходило. Совсем ничего. Мы с Машей гуляли по городу, ходили в кино – пресловутое «Золото Маккены» поглядели. А что – красочно. Можно посмотреть. Особенно если рядом с тобой сидит женщина и поглаживает тебя по бедру… Правда, сосредоточиться в этот момент трудно – на фильме.

Ходили купаться, загорать – валялись, как два тюленя. Я загорел до черноты – моя кожа отказывалась обгорать, и Мария мне завидовала до посинения. Ей, несмотря на смуглую кожу, приходилось отсиживаться в тени – она не была на пляже с тех пор, как погиб муж, и кожа совсем растренировалась. Белая, как молоко. Правда, потом тоже потемнела.

Я проводил эксперимент над своим модифицированным телом – предупредил Машу, чтобы она не дергалась, когда я уйду под воду, и просидел там больше часа, пока не посинел, как осеннее небо. Родники есть родники.

За то время, что я сидел под водой, у меня не открылись никакие жабры, но недостатка в кислороде я не испытывал. Похоже, и вправду организм впитывал его через кожу, напрямую. Маша взяла с меня слово, что больше так при ней я делать не буду. Несмотря на то что я ее предупредил, она себе места не находила этот час, и через полчаса моего сидения даже попыталась донырнуть до меня, сидящего на дне и держащегося за камень. Пришлось погрозить ей кулаком, она и уплыла, очень раздосадованная и злая.

Ночи мы проводили вместе – жаркие ночи, заполненные вздохами, стонами и всеми теми звуками, которые сопровождают пару молодых людей, оставшихся наедине ночью в одной постели. Впрочем – вряд ли любовники будут обсуждать теорему Лагранжа… хотя от русских людей можно и не того ожидать. Однажды в перерыве между соитиями мы начали спорить о происхождении Земли и всего мира. Вернее, это Маша начала излагать теорию Большого взрыва, а я искал в этой версии уязвимые места. Закончилось это, как и следовало ожидать, любовными объятиями. А разве вся наша жизнь не ведет к тому же? Инстинкт размножения для человека стоит превыше всего. Род человеческий должен продолжаться – это аксиома.

Кстати – насчет продолжения рода, – пока мы не могли сказать с уверенностью, но, скорее всего, в этом направлении нашей парочкой были сделаны гигантские шаги, увенчавшиеся закономерным успехом – так вроде пишут в советских передовицах.

Советские газеты… их стоит коснуться особо. Вероятно, трудно представить себе, что кто-то может выпускать газету, не приносящую прибыли, газету, которую никто и никогда не читает, а использует лишь для того, чтобы вытереть задницу или завернуть селедку. Так вот – большинство газет именно такими и были. Я пытался извлечь из них хоть какую-то интересную информацию, нужную мне для познания мира вокруг себя – не тут-то было. Как следовало из газет, весь мир вертелся вокруг Центрального Комитета партии и свершений, достигнутых советским народом под руководством этой самой партии. Логики это не поддавалось никакой – судя по газетам, жили мы, как сыр в масле катались. Однако в магазинах ни черта ничего нет – ни мяса нет, ни колбасы. За исключением ливерной. Иногда съедобной, иногда нет. Мясо только на базаре – пять рублей килограмм. И это при том, что зарплата могла составлять сто рублей. Много это или мало – не знаю, не с чем сравнивать. Мне кажется – мало. Но может, только мне так казалось?

Нашел книги по истории России, почитал, просветился. Смутно вспоминалось прочитанное, как будто читал раньше – значит, и вправду когда-то знал, читал, изучал.

Все три дня порывался куда-нибудь попробовать устроиться на работу, тем более что мои раны зажили, не оставив и следа. Ноги выпрямились, шрамы рассосались, как будто их не было. Я снова превратился в симпатичного парня, на которого (с удовольствием отметил для себя) оглядываются девушки – загорелый, высокий.

Машу аж перекашивало от ревности, когда она видела, что девчонки бросали на меня взгляды и нарочито громко хихикали, виляя бедрами в микроюбках, чтобы обратил внимание. Ей казалось, что она старовата для меня, что сейчас я вот загляжусь на какую-то девку и сбегу от этой «старой бабки Машки».

Вначале я не понял, почему она не пускает меня на поиски работы, а потом сообразил – не хочет отпускать от себя. Но и мне было не по себе – жить за счет женщины, да еще и не шибко богатой – как-то не по мужски.

На этой почве у нас постоянно шли споры, в которых Маша доказывала, что это устаревшее мнение, что женщины так же равноправны, как и мужчины, и нельзя шовинистски отказывать женщине в праве содержать любимого мужчину, потому что ретроградное общество относится к этому негативно. Я только смеялся на эти слова, чем злил ее еще больше. Впрочем, до ругани не доходило, все заканчивалось бурным сексом или поцелуями.

Меня все время не оставляло ощущение, что я нахожусь в отпуске – счастливое ничегонеделание, прожигание жизни, – мое подсознание давало понять, что такого у меня никогда не было.

«Отпуск» кончился на пятый день счастливой жизни. Ничего не предвещало последующих бурных событий – обычное солнечное утро, чай с вафлями, Маша, помолодевшая и похожая на девчонку в легком сарафанчике, просвечивающем насквозь и облегающем ее крепкие бедра.

В дверь постучали, и подруга чуть не выронила чайник, испуганно округлив глаза:

– Кто это? Опять милиция? Я что-то боюсь, Вань! Ты это… осторожнее открывай, – напряженно сказала она мне вслед.

Я открыл дверь, готовый к любым неприятностям, но увидел перед собой женщину с измученным бледным лицом, довольно молодую, моложе Маши. Она с испугом посмотрела на меня и спросила:

– А Маша дома?

– А вы кто? Как вас представить? – почему-то подчеркнуто официально спросил я.

– Я… Вера. Двоюродная сестра Оли, вашей соседки. Мне с Машей поговорить нужно. Меня Оля прислала.

Я пожал плечами и пошел на кухню.

– Маш, иди – там некая Вера, двоюродная сестра Ольги. Да, да – той самой. Она о чем-то хочет с тобой говорить. Только с тобой. Меня она почему-то боится, аж до описивания. Уж не знаю, чем я ей так страшен. Узнай, чего ей надо. Что-то не нравится мне этот визит… от Оли.

Горячий, сладкий чай пролился во внутренности, и я закрыл глаза от удовольствия. В жизни есть несколько радостей, и это одна из них. Лимон бы сюда – внезапно пришла в голову мысль из глубин мозга. Откуда тут лимоны? Еще бы бананов захотел, оптимист! А редиски с длинными хвостами не хочешь? Капустки подгнившей? Вчера с Машей шли мимо заведения, написано: «Диетическая столовая». Так из нее такой тухлятиной несло, что меня с души воротило. Если ЭТО диета, что же тогда обычная еда? А вот вафли неплохие, сливочные. Хрустят и тают во рту.

– Вань, а, Вань, – раздался позади растерянный голос Маши, – это ведь к тебе пришли на самом деле. Вера к тебе пришла…

– С какого перепугу? Да я ее знать не знаю, – недовольно буркнул я, оторванный от даосистского созерцания чаинок в моей фарфоровой кружечке, – она же сказала, что к тебе!

– Напугалась тебя. Мне рассказала.

– Чего рассказала-то? Ну что я из тебя как клещами вытягиваю?! Маш, что все это значит?

– Товарищ колдун, миленький, помоги! Помоги, пожалуйста! – Вера бросилась на колени и, схватив меня за ноги, стала целовать их, кланяясь, как иконе. Я ошеломленно замер с раскрытым ртом, замерла и Маша, вытаращив глаза и глядя на ползающую под ногами девушку.

– Эт-то что за хрень! – Я вскочил на ноги и отодвинулся от припадочной. – Чего она меня колдуном-то называет, не пояснишь?

– Не сердись, товарищ колдун! Мне Олька сказала, что ты колдун, настоящий колдун, и умеешь с духами разговаривать! Помоги!

– И чем же я тебе могу помочь? – автоматически спросил я, не обратив внимания на то, что информация к ней пошла от Ольги. Потом только спохватился.

– Беда у нас, товарищ колдун! Папка мой помер, а у него заначка была на черный день. Деньги! И он никому не сказал, где их закопал. А тут беда случилась – муж мой, Петька, заболел. Деньги на лечение надо, и работать не может – обезножил, как зимой на рыбалке обморозил ноги. Гниют ноги, и все тут. И мамка тоже слегла. Я на двух работах работаю – на хлебзаводе жилы тяну. Дочку почти не вижу. А папашка заныкал куда-то деньги и не сказал, зараза! Он дом продал, а еще машину. И все спрятал – вроде как на черный день. А днем лег поспать, захрипел… и все. Нет папашки, и нет денег. Хоть вешайся. Может, и повесилась бы, если б не Машка. Дочка моя, Машулька. Она меня держит. Сил уже никаких нет жить… помоги, родимый, помоги! Одна надежда на тебя!

– А когда Ольга тебе про меня сказала и что говорила? В каких выражениях?

– Она не выражалась, она очень уважительно про тебя говорила. Сказала, что ты колдун великой силы. И что если кто-то и поможет мне, то только ты. А когда говорила – да вот, на днях, я к ней в психушку приходила, принесла передачку. Меня не пускали, но санитар у меня там знакомый, Васька Суслин – мы в одном классе учились, вот он и пустил. На минуту. Что успела она, то сказала. А Олька баба основательная, она слов на ветер не бросает. Если что сказала, то оно так и есть.

– Есть такой, Суслин, в клинике, – мотнула головой Маша, – выжига тот еще. Все норовит медсестрам под юбку залезть. Уволить его давно пора, да работать некому. По всем законам – и медицинским, и юридическим, посещение обследуемого в психиатрическом стационаре строго запрещено, чтобы не вызвать у него реакции на посещение. Мало ли что они там принесут! Да черт с ним. Поможешь ей? У бабы и вправду край. Я бы тебя не просила, если бы не это дело. Только вот что, Верка – молчи! Будешь языком трепать – я тебе глаза выдеру! Если мой Ваня из-за тебя пострадает – я лично тебя задушу!

– Нет, что ты, что ты – да я что хочешь для него сделаю, лишь бы помог!

– Что хочешь – тоже не надо, – хмыкнула Маша, – ему меня хватает. Одной!

– Да ты не поняла – я заплачу! Я тыщу дам ему! Только пусть найдет кубышку! Как найдем – так сразу и дам тыщу!

– Мне нужна фотография твоего отца, и мне нужно пройти туда, где он умер.

– Конечно, конечно! Пойдемте в наш дом! Там альбом и фотки есть. Там он и умер. Там и спрятал кубышку. Мы искали, искали, даже под полы залазили – нет нигде. Только на тебя надежда.

– Ты пойдешь, Маш?

– Конечно пойду. Куда я тебя одного отпущу с чужой бабой, – хмыкнула Мария, – сейчас, только переоденусь. И ты оденься – там брюки выглаженные летние, светлые. И рубашка без рукавов. Может, сетку наденешь? Ну майку сетчатую?

– Сетчатые майки – униформа гомосексуалистов! – не думая, брякнул я, а Маша вытаращила глаза:

– С чего ты взял, что им в тюрьме сетчатые майки дают? Сомневаюсь, что они там в таких нарядах разгуливают…

– Да это я так брякнул, не знаю почему. При чем тут педики и сетчатые майки – не знаю. Вырвалось.

– А кто такие педики? Это производное от пединститута, что ли?

– Тьфу! Отстань! Собирайся давай! Вера вон смотрит на нас, как на умалишенных – чего, мол, несут?!

– Да я-то ничего не несу, а вот ты… – Маша вышла из комнаты, одетая для улицы. Легкое платье сидело на ней замечательно, крепкая грудь торчала вперед, совсем не испорченная кормлением ребенка.

Я крякнул от удовольствия:

– Хорошо выглядишь! Красавица. Не была бы моя – отбил бы у кого-нибудь.

– Пошли, отбивальщик, – сморщила носик довольная Маша, и мы двинулись на улицу.

Идти пришлось минут двадцать, не меньше. Вера шла впереди, задыхаясь и не обращая внимания на то, что Маша ее слегка придерживала:

– Тише, тише ты! Ну куда ты летишь? Успеем – лежала кубыха… сколько? Год? Ну и еще десять минут полежит. А вот если ты свалишься и помрешь – что будет без тебя дочка делать? Придержи шаг.

– Ой, я просто лечу, как будто крылья выросли! Господи, неужели все закончится – мы уже и надеяться перестали. Полечим Петю как следует, матери лекарств накупим – жить будем! Спасибо, что согласился, что не прогнал меня.

– Подожди благодарить. Вначале попробуем – может, ничего и не получится.

– Получится, получится, я знаю! – радостно ответила Вера. – Не может не получиться! Иначе в мире правды нет вообще никакой…

Старый деревянный дом, как и все дома вокруг. Огород, баня – все как у всех, все как у людей. В доме неприятный тяжелый запах, впитавшийся в стены. Пахнет какой-то мазью, пригоревшим молоком и дешевыми духами – как будто пытались отбить запах болезни. Так пахнет в домах, в которых кто-то давно и тяжело болеет. Я знал этот запах.

В кресле перед телевизором сидел мужчина с небритым, опухшим лицом. Его ноги были завязаны тряпьем и от них шел неприятный запах. От самого мужчины – тоже. Он был давно и тяжело пьян и встретил нас угрюмым взглядом покрасневших глаз и яростной руганью:

– Аферистов привела! Аферюг! Мошенников! Говорил же тебе, не води сюда никого! Сука! Врезать бы тебе, да не достану! – мужчина заплакал от бессилия, и его лицо перекосила гримаса отчаяния и ненависти.

– Не обращайте внимания, – затараторила Вера, – это он так, не со зла. Так-то он хороший, только вот как заболел, переживает сильно, потому пить и начал. Но он в меру пьет, не напивается уж совсем как!

– Как свинья? – безжалостно спросила нахмурившаяся Маша. – Алкаш он, твой Петя. Веди, показывай фото.

Мы прошли в другую комнату, и с книжного шкафа, забитого старыми книгами с потрепанными корешками, Вера достала пыльный альбом.

– Вот, вот он, папаша, – женщина стряхнула пыль с крышки альбома и раскрыла его на первой странице, – тут он с мамой, а вот тут совсем молодой. Смотрите.

И я стал смотреть, запоминая лицо того, кого сейчас буду вызывать.

Дверь позади нас скрипнула и открылась. Я не обратил внимания, и только когда Верка пронзительно завизжала, обернулся, чтобы увидеть, как Маша стоит с побелевшим лицом и держится руками за стержень, торчащий у нее из груди. Острие стержня было блестящим, похожим на отточенную пику, и на его конце отчетливо виднелись две капельки красной жидкости, похожие на две маленькие сочные лесные ягодки.

Ошеломленный, я долю секунды не мог понять, что произошло, пока не увидел позади подруги фигуру Пети, зажавшего под левой подмышкой костыль, правую руку он держал вытянутой вперед, и в ней был зажат «батожок», сделанный то ли из лыжной палки, то ли из прута нержавейки. Эта палка оканчивалась крестовидной рукоятью из наборного плексигласа, утопавшей в руке алкаша, глядевшего на нас остекленевшими от пьянства глазами.

Вся картина нарисовалась у меня в считаные доли секунды – я мгновенно метнулся вперед и приложил алкаша в челюсть так, что та хрустнула, а мужик улетел в угол, вырубленный наповал – у меня даже кулак онемел.