Текст книги "Людям очень нужны стихи"

Людям очень нужны стихи
(Сло) вечная
Евгения Полька

© Евгения Полька, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

О стихах

«Людям очень нужны стихи, —…»

 
«Людям очень нужны стихи, —
Старый Бог говорил у пристани. —
Оттого ль Вавилон погиб,
Оттого ль древний Рим не выстоял?
 
 
А я клялся им, говорил,
Что в стихах и любовь, и искренность.
Оттого ль прекратился мир?
Оттого ли Гаврило выстрелил?
 
 
И когда не хватало сил:
Ни любви, ни добра, ни Бога,
Я прислушаться их просил.
Я им Пушкина слал пророком.
 
 
И, закончив едва с игрушками,
В истоках своих путей,
Не люди учили Пушкина.
А Пушкин учил людей.
 
 
Людям очень нужны стихи.
Больше хлеба, вина и имиджа.
Под давленьем любых стихий
Можно телом упасть, но выдержать.
 
 
Когда время ломает правила,
Люди жаждут духовной помощи.
Маяковский – исчадие дьявола.
Только промысел все же Божий он.
 
 
И порой нет совсем толку
Ни в кресте, ни в моем имени.
Но зато помогал Теркин.
И учил очень ждать Симонов.
 
 
А когда мир тонул в лихих,
Цой им раны прикрыл ладонями.
Людям очень нужны стихи.
Очень жаль, что они не поняли».
 

«Одни говорят: будь проще. Другие – пиши сложнее…»

 
Одни говорят: будь проще. Другие – пиши сложнее.
Одни говорят: короче. Другим – лишь бы подлиннее.
А мне бы писать и только. Ловить из вселенной нити.
Творить, обращаясь в Польку. И коль что не так, простите.
 
 
Простите, что где-то зыбко. А где-то метафор мало.
Что стих не родил улыбку, сердца не сковал металлом.
Что где-то ушло от темы. А где-то не вышло ритма.
Что где-то уж слишком смело и тянется, как молитва.
 
 
Простите, хотите коли. А коль не хотите – просто
Идите в другое поле. Поверьте, там чище воздух!
Там бабочки да деревья. Там люди и их улыбки.
А я убиваю время: в цитаты ловлю ошибки.
 
 
А я нахожусь в покое меж трех и шести по утру.
Воюю сама с собою – проигрывая как будто.
В ловушке своих аллюзий свое обретаю место.
Сгораю в огне иллюзий. Бросаюсь с разбегу в бездну.
 
 
Я не нахожу покою с шести и до трех по ночи.
За маской своих героев, лицо раздирая в клочья,
Теряю себя как личность, в своем растворяясь вечном.
 
 
А я не могу публично! А я не толкаю речи.
Я не призываю к битвам. И не создаю каноны.
Не режу сознанье бритвой. В стихах не творю иконы.
 
 
Живу – как умею – просто. Не жду ни похвал, ни жестов.
И как выдыхают воздух, порой выдыхаю тексты.
 

Маэстро

 
Маэстро, хотите чаю? Пирог со слоеным тестом?
А коли судить по чести, то вот она, суть вещей.
Маэстро, я выживаю. Под этим гранитным прессом
Мне все еще интересно по маскам читать людей.
 
 
Пусть руки мои неточно рояльную гладь лелеют
И в профиль я будто тлею, хотя и горю в анфас.
Пусть давят на позвоночник привычные «не умею».
Но в сердце моем теплее, когда я играю вальс.
 
 
А вы отточили навык, как точат ножи убийцы.
И тянется вереница знакомых до боли нот.
Средь всех этих серых галок вы светите. Вы – жар-птица.
Для вас небеса – граница. Но вам не знаком полет.
 
 
Маэстро, хотите чаю? Пирог со слоеным тестом?
И коль говорить по чести, то вот вам прямой ответ.
Маэстро, я выживаю. Под этим гранитным прессом
Мне все еще интересно. А вам, к сожаленью, нет.
 

Муза

 
Я пыталась поймать руками —
утекала водой сквозь пальцы.
Я на сладкое зазывала —
не желала со мной остаться.
 
 
Я кричала, что буду строгой, —
убегала, поджавши хвостик.
Притворилась бы недотрогой.
Да вот только, наверно, поздно…
 

 
Мол, другие теперь милее.
«Там теплее и нет скандалов.
В старых замках летают феи,
веет ветер в старинных залах.
 
 
Там в межзвездных мирах герои
рвутся в бой и рискуют жизнью.
Ну а ты тут сама с собою.
Все шумишь в бытовухе мышью…»
 

 
И какое ей, верно, дело,
этой рыжей и бессердечной,
Что я ночь без нее ревела,
обнимая себя за плечи.
Было страшно одной остаться
и представить себя без музы.
 

***

 
Утекала водой сквозь пальцы,
растворялась в потоке музык.
 

***

 
А однажды вернулась пьяной,
на диване уселась с краю,
Начинала слегка жеманно.
И ревела, и хохотала.
«Я пустилась, – твердит, – по свету,
только крылья взяла и узел.
В мире много других поэтов.
И у каждого есть по музе.
 
 
У кого-то их гостьи редки,
кто-то спит с ними, как с шалавой.
Кто-то держит в железной клетке
(и таких, черт возьми, немало!).
Кто-то ловит у конкурентов,
кто-то продал на барахолке.
Кто-то выменял на агентов,
чтоб поставить себя на полки.
 
 
В мире много других поэтов,
и добрее, и много лучше.
Но с тобою атласной лентой
повязал нас навеки случай.
Мы не лучшая, знать, команда.
Но другой породнил нас фактор.
Мы воюем пером за правду:
стерва-муза и мямля-автор.
 
 
Штрих по вечности будет тонким,
но останется острым следом.
И, возможно, среди потомков
вспомнят музу с ее поэтом.
Повязали навеки души
белоснежной атласной лентой.
 
 
А не вспомнят – так им же хуже.
Мы бы стали смешной легендой».
 

О чувствах

«Привет тебе, тот, кто его никогда не прочтет…»

 
Привет тебе, тот, кто его никогда не прочтет.
 
 
Пишу тебе это письмо пересохшей гуашью.
Рисую в нем реки, леса, голубой небосвод,
И пашню… представь, бесконечную желтую пашню.
 
 
В ее лабиринтах высокой и высохшей ржи
Мы ищем друг друга, должно быть, шестое столетье.
Шестое столетье, где нет ни единой души.
Лишь ветер… представь, бесконечно гуляющий ветер.
 
 
Ты слышишь: мы слушаем пение крошечных птиц
И любим друг друга, забыв о прошедшем и прочем.
 
 
Ты помнишь росу на изгибах мохнатых ресниц?
А ночи… ты помнишь? Бескрайние темные ночи.
 
 
Пишу тебе, тот, кто его никогда не прочтет.
Слезами мочу поврежденные временем краски.
Рисую в нем реки, леса, голубой небосвод,
Напрасно.
Представь, совершенно, до боли
напрасно.
 

«И если я постарею телом…»

 
И если я постарею телом,
Люби меня до скончания дней.
Порой неловкой, порой несмелой.
Такой же точно. Иной – не смей.
 
 
И если я не смогу подняться,
Гуляй по паркам за нас двоих:
Снимай с цветов потускневший глянец,
Носи мне маки. Всегда носи.
 
 
Носи мне чай на цветастом блюдце,
Тверди об этих прекрасных днях.
 
 
И если я не смогу проснуться,
Навек меня сохрани во снах.
 
 
Когда морщины разрежут кожу,
Когда покроет глаза туман.
Люби нарочно, люби такой же,
Люби всецело.
И я воздам.
 

«Я смотрю в отраженье этих зеленых глаз…»

 
Я смотрю в отраженье этих зеленых глаз
И не вижу там Землю, пробки, парад машин.
 
 
Там лишь чистое небо, космос и ренессанс.
Там старинные замки смотрят на нас с вершин.
Там старинные духи пляшут под «Роллинг Стоунз»,
А потом переходят плавно на «Твист энд Шат».
 
 
Там весь мир необычный, красочный и простой.
Там легко веселиться, плакаться
и прощать.
 
 
Там есть я, разодетая в платье из тополей.
И есть он, догорающий в небе большой свечой.
И когда он себя потеряет в святом огне,
То воротится птицею феникс на плечо.
 
 
Я смотрю в отраженье этих зеленых глаз
И читаю в них целый новый волшебный мир.
Там есть чистое небо, космос и ренессанс.
И есть я,
навсегда оставшаяся лишь с ним.
 

«Расскажи мне о тех местах, где блуждают цветные тени…»

 
Расскажи мне о тех местах, где блуждают цветные тени,
Где на злате лежит дракон, охлаждая тугой живот.
Где поют королям в ночи морем свергнутые сирены,
А в чащобе лесной колдун с золотой бородой живет.
 
 
Расскажи мне о тех местах, где нет зоны вайфай.
И роуминг
Не мешает читать стихи переплатами по часам.
Расскажи мне о тех местах, что, наверно, не каждый
помнит.
Потому что, я вижу, в ночь ты все время блуждаешь там.
 
 
Там тебе открывает дверь королева в нарядном платье.
И лицо ее – не мое. А красивее в сотни раз.
И она, вопреки всему, заключает тебя в объятья.
На лопатке блестит луна…
 
 
И, наверно, уж в сотый раз
 
 
Ты лежишь на моем плече и спокойно и ровно дышишь.
В тесной комнате три на пять в свете люминесцентных
ламп.
А в твоей голове ветра воют марши в траве камышной.
Королева и светлый двор. И меня не бывает там.
 
 
Расскажи мне о тех местах, куда ты не даешь мне визу,
Про темницу, где ты ее прячешь только себе во сласть.
Расскажи мне в последний раз и прости за мои капризы.
Просто страшно, что есть места, куда мне не дано попасть.
 

Мне бы…

 
Мне летать бы с тобой во снах – до скончания дней.
Мне ловить бы твои слова на крючок ушей.
Да за плечи тебя держать до чужой весны
И в церквях утопать опять, чтобы Бог простил.
 
 
Мне б увидеть твою печать сквозь оковы лет,
Мне б коросты с ресниц содрать, отправляясь в свет.
И поглаживать чуть рукой твой тончайший шелк.
Мне бы вечность прожить с тобой. А потом еще.
 
 
Мне бы жить! Да дышать! Да петь! Да все ждать тебя.
Не бояться старуху-смерть, как теперь дождя.
Мне бы в прошлом оставить след и душевный хлам.
Убежать бы с тобой в рассвет. И остаться там.
 
 
Мне бы много бы от тебя – да совсем чуть-чуть.
Лишь бы дымом от табака да сквозь ребра в грудь.
Кораблем по волнам души да слезой со щек.
Мне бы вечность с тобой прожить. А потом еще.
 

Рогоза

 
Рогоза не растет на святой земле,
Привлекает ее лишь болота гниль.
 
 
В эту ночь он опять приходил ко мне
И опять о печалях своих твердил.
Он твердил, что готов обрести причал
И расставить по полкам своих чертей.
Он кричал, задыхался и вновь кричал.
 
 
В моем доме ночуя, он был ничей.
 
 
Он дарил мне букеты из рогозы,
Презирая азалий тщеславный род.
До крови зажимая клыком язык,
Он твердил, задыхаясь, что все пройдет.
 
 
А потом засыпал, прижимаясь лбом
К еле теплой печи. И ресниц крыла
Под стрекочущим, еле живым огнем
Чуть дрожали, как старая рогоза.
 
 
Я смотрела, как тает его печаль.
И, казалось, я будто смогла помочь
Обрести ему смысл и найти причал…
 
 
А потом он опять убирался прочь.
 
 
Он был вором, убийцей и подлецом,
Осужденным навеки блуждать впотьмах.
Только что-то скрывало его лицо,
И раскаянье тлело в стальных глазах.
 
 
Я лечила ранения рогозой
После стрел правосудия в животе.
Я хотела отправить его домой,
А потом осознала, что он ничей.
 
 
«Почему ты верна остаешься мне?» —
Поутру он однажды меня спросил.
 
 
«Рогоза не растет на святой земле.
Привлекает ее лишь болота гниль».
 

«Ты смотришь на мир совершенно иначе…»

 
Ты смотришь на мир совершенно иначе,
Пуская его сквозь замерзшие пальцы.
Как мокрый комочек, кошаче-незрячий,
О помощи молишь прохожих скитальцев.
 
 
Мяучишь. Так жалобно. В самое сердце.
И тычешься носом в холодные души.
Ты ждешь одного: чтобы дали согреться
На чьей-то груди, самой искренне-лучшей.
 
 
Ты смотришь на мир совершенно иначе:
Наивно. Без стекол печально-тревожных.
Мне так тебя жаль. Ты такой настоящий.
А значит, навек
обречен прослыть
ложным.
 

Я постараюсь медленно

 
Мы с декадансом ныне на брудершафт.
Все, что осталось, – этот последний шаг.
Я постараюсь медленно. Не спеша.
 
 
Дай ускоренье.
Или же
не мешай.
 
 
В этом саду давно не растут цветы.
Помнишь, когда-то бабочки на листах?
 
 
После, напившись, жгли за собой мосты.
После жалели, жадно вдыхали прах.
 
 
После лежали с предками под землей.
Но просыпались, жадно глотали жизнь.
 
 
Помнишь?
Ловили небо худой рукой
И выбирали ложные виражи.
 
 
Помнишь, кололи иглы в сплетенье вен?
Плакали дважды. Трижды хватали грипп.
 
 
После молились в клетке церковных стен
И на гитары женский, тугой изгиб.
 
 
Мы с декадансом ныне на брудершафт:
Слишком давно знакомы, чтоб быть на «вы».
Все, что осталось, – этот последний шаг.
Я постараюсь медленно.
Ты – лови.
 

И если есть…

 
И, если есть боль, он выпьет ее до дна:
захочет упасть, но будет всегда стоять.
И, если рекой польется за ним тоска,
он высушит реку или воротит вспять.
 
 
И если есть путь, то он до конца пойдет,
преследуя цель и веруя в «только там».
И, если есть страх, он бросит себя вперед.
И если есть друг,
то все он простит врагам.
 
 
И, если есть смерть, он примет ее, как жизнь.
Рожденный в снегах и выращенный огнем,
идущий сквозь веру, вечность и рубежи.
 
 
И если есть Бог,
То он непременно в нем.
 

Мы прорастем

 
Мы прорастем.
Сквозь камни, гранит и вечность,
Плечи укутав в белую неба шаль.
Нас поломают. Мы станем злей и крепче
 
 
(чиркни это одиннадцатым в скрижаль).
 
 
Нас поломают. Надвое. На поруку
Руку мою сильней зажимай в руке.
Не отпускай (не только меня и руку),
Не отпускай надежду в самом себе.
 
 
Злее дыши, пусть время других научит.
Пусть погибают камни, гранит и сталь.
Нас поломают. Мы станем злей и лучше.
 
 
Чиркни это одиннадцатым в скрижаль.
 

Cuique suum

 
Такие как я – закон и стальной расчет,
Все «против» и «за» под весом карандаша.
 
 
А ты мне твердишь про «плохо» и «хорошо»,
А ты продолжаешь этим дерьмом дышать.
 
 
А ты продолжаешь быть от меня вдали:
Наивным дитем, не верящим в смерть и ложь.
 
 
Такие, как я, спасают таких, как ты.
Cuique suum. Когда-нибудь ты поймешь.
 
 
Такие, как ты, – мечта и незримый Бог.
Под твердой корой стремится душа к теплу.
 
 
Не хочет вести черту и писать «итог».
Не верит, что все когда-нибудь, да умрут.
 
 
Но верит, что непременно случится дождь.
И верит, что всех когда-нибудь, но простят,
 
 
Cuique suum. Когда-нибудь ты прочтешь:
 
 
Такие, как ты, спасают таких, как я.
 

Настроение проза

 
Настроение – проза.
 
 
Строки не льются в ряд.
Мельтешат, веселясь, картинки в моем ТВ.
 
 
Настроение – проза.
 
 
Пятую жизнь подряд
Я учусь выдыхать из дыма сигар стихи.
 
 
Настроение – проза.
 
 
Проза не приговор.
Повторяй себе это чаще, срывайся в крик.
 
 
Настроение – проза.
 
 
Сбился до свеч костер.
Для поэта нет хуже участи, чем «привык».
 
 
Настроение – проза.
 
 
Это когда не «Про».
Не про солнечный свет, про вечность и про людей.
 
 
Это «За». За забвенье, заполночь, за бухло.
Настроение проза – худшая из смертей.
 
 
Настроение – проза.
Строки не льются в ряд.
И блуждают впотьмах осколки моей души.
 
 
Настроение – проза.
Пятую ночь подряд.
Я бросаю монету. И выбираю жить.
 

«Ты знаешь, как бьются люди?»

 
Ты знаешь, как бьются люди?
У них ледяные судьбы.
И сердце от серых будней становится ледяным.
 
 
Ты знаешь, как мерзнут в стужу,
когда никому не нужен?
И в звездах сияют лужи.
 
 
Спасает лишь кофеин.
 
 
Улыбки застыли маской.
Не выйдет согреть – напрасно —
наш мир не сияет сказкой:
 
 
Что тает – то не горит.
 
 
Толкни – разобьются в льдинки
людские сердца-машинки.
Их сущности – лишь картинки:
невидимый мир Дали.
 
 
Ты знаешь, как мерзнут души,
когда никому не нужен?
И скука веревкой душит,
и сердце – лишь механизм.
 
 
Но, может, среди прохожих
отыщется кто-то больший.
Чье сердце не лед, а розжиг.
 
 
И, коли найти их сможешь,
Всегда за таких держись.
 

Рисунки на окнах. Импрессио

 
На окне моем – Амстердам.
За окном моим – Петербург
Я мечтаю не по годам.
Я сама себе враг и друг.
 
 
Я себе пациент и врач:
коли лечится, то больно.
Полужертва, полупалач,
полу-белое-полотно.
 
 
На окне моем – солнца свет.
За окном – как всегда – туман.
Я б отправилась в Неверленд.
Да мой Питер не Пэн, а пьян.
 
 
Я б сбежала навечно в Оз,
но пока меня ждут в ноль три.
На окне моем – паровоз.
За окном – как всегда – дожди.
 
 
Как попутку, ловлю мечты:
мой сознательный автостоп.
Я б хотела туда, где ты,
но, наверно, не повезло.
 
 
Я б хотела лететь туда,
невзирая на этажи.
Но в окне – отражаюсь я.
А за ним – пробегает жизнь.
 

Тем, кто рубят драконам головы

 
Отрубивший дракону голову
обречен обернуться ящером.
В этом мире все делят поровну.
Только, жаль, не по-настоящему.
 
 
Рот залепите подорожником
и под ноги гвоздики бросите.
Дух свободы, как стая коршунов,
исчезает в преддверии осени.
 
 
В этом скрыты судьбы реалии.
Нет нужды ворожить над блюдцами:
Оппозиция будет праведной.
До пришествия революции.
 
 
Оппозиция будет правильной
до пришествия оппозиции.
Что изменится в новых правилах:
вновь полицию на милицию?
 
 
Лишь бы молодцы эти помнили,
объявляя себя судящими:
Отрубивший дракону голову
скоро сам обернется ящером.
 

Нам больше не за что воевать

 
Каленое сердце стучится в стальные ребра,
И жаждет рука схватиться за рукоять.
Но все, что мы делаем, – трудимся, спим и дохнем.
 
 
Товарищ, нам больше не за что воевать.
 
 
Цензура давно решила: «Пиши, что хочешь».
А значит, все то, что пишется, – ни о чем.
И тянется рваным пульсом корявый почерк
Историй, каких мы сами не проживем.
 
 
Тираны давно уж свергнуты, братья. Баста!
На нас не осталось зла и кровавых войн.
Где прадеды прежде бились за наше счастье,
Нам не за что биться!
Нынче мы лишь «живем».
 
 
Мое поколенье – мирных. Но больше нервных.
И жизнь наша: «Паровозик, который стих».
Свобода – она как худшая в мире стерва:
Прекрасна, пока находится у других.
 

О людях

«Он был неплохим поэтом…»

 
Он был неплохим поэтом,
Дружил с пониманием мира.
Печатался даже где-то —
В журнале «Стихо-сатира».
 
 
Он, в общем, не верил в лавры,
Не ждал их…
Конечно, враки:
В его деловой оправе
Томилась душа писаки.
 
 
Он плакался лабрадору,
Что, чтоб им двоим покушать,
Он должен чинить приборы,
А хочет чинить лишь души.
 
 
Молился в ночное небо,
Чтоб дал ему кто-то-свыше
Не только стихов и хлеба,
А каплю удачи:
 
 
«Слышишь,
 
 
Хочу! Чтоб заметил кто-то,
Кому-то сказал, и где-то
Я признан был всенародным,
Вполне неплохим поэтом.
Я прежде просящим не был,
Но эту прошу я милость».
 

***

 
По скулам ночного неба
Комета слезой скатилась.
 

***

 
С истории предыдущей
Промчалось четыре года.
Он словом терзает души,
В вино обращает воду…
 
 
Почти… Лишь слегка не вышло
(Он пробовал в пьяном плясе).
Но все это из-за пришлых.
А дома-то он справлялся.
 
 
И слово его как
камень.
Верней, как алмаз в огранке.
 
 
Он клевый, лихой и бравый,
Особенно после пьянки.
 
 
А утром с тяжелой крышей
Он светлому шепчет небу:
«Хочу лабрадора, слышишь,
Стихов и сухого хлеба».
 

Девочка нравится мальчикам

 
А на щечках ее ямочки.
Губки… Ну прям красавица!
Девочка нравится мальчикам.
Только ему не нравится.
 
 
Любит готовить обеды
и
Может решать по матрицам.
Девочка нравится преподам.
Только ему не нравится.
 
 
Слова говорит серьезные,
Шьет кружевные платьица.
Девочка нравится взрослым
и
Только ему не нравится.
 
 
Подтянута в диалектике.
Чувствует в людях разницу.
Мажется новой косметикой,
Лишь бы ему понравиться.
 
 
И все говорят, что милая.
А он весь такой пьяница.
Не нравится всему миру
и
Девочке только нравится.
 
 
Судьба еще та начальница.
Каждый от стервы скорчится:
 
 
Тут каждый кому-то нравится.
Но не кому, блин, хочется.
 

«Однажды он придет в твой дом…»

 
Однажды он придет в твой дом,
Шепнет чуть слышное «прости».
Расскажет медленно о том,
Как много троп пришлось пройти.
 
 
Как долго ждал, жалел и жил.
И брел окольными назад…
 
 
Как добрались до самых жил
Его холодные глаза…
Как повернул… не смог, не смел.
И только слышно между строк:
 
 
«Все то, что важно было мне,
не уберег…»
 
 
Не уберег, за что горел, за что любил,
За что сквозь боль растил крыла!
 
 
Ты слушай, гладь и говори,
Неважно что.
Важнее как.
Прощай, поддерживай, целуй,
Дай выпить ключевой воды.
 
 
Дорога к дому твоему
Хранит тяжелые следы:
 
 
Босые ноги, сбитый шаг,
Куски крыла на мостовой.
 
 
Так возвращается душа,
Навеки ставшая пустой.
 

Бытовой бой

 
А он говорит: «Не борщи с борщом,
Не пересоли мне рану».
 
 
Ложится у ног перебитым псом.
– Убил? – говорит мне.
– Ранил.
 
 
А он говорит мне: «Катись туда…»
Куда – он и сам не знает.
Как камень, не сточит его вода:
Как с гуся с него стекает.
 
 
И он собирает в свой чемодан
Коллекцию оправданий.
Шестнадцатигранный берет стакан…
(А сколько у нас с ним граней?)
 
 
Шестнадцатигранный на миллион
Осколков разбит по полу.
А он говорит: «Не борщи с борщом,
Не то я тебе устрою».
 
 
Шестнадцатигранный на миллион…
 
 
А после, холодной ночью,
Ложится у ног перебитым псом:
– Убил? – говорит.
 
 
– Прикончил.
 

Кай убежит из дома

 
Кай убежит из дома.
Герда пойдет за ним.
Бросит своих знакомых
Ради его любви.
Бросит других мальчишек,
Снимет с гвоздя пальто.
Герда упряма. Слишком.
Герда не верит, что
Кай может просто кинуть.
Смыться и упархнуть.
Герда выходит в зиму,
Снег заметает путь.
Герда твердит про розы:
Что ей еще сказать?
Кай не посмел бы бросить.
Значит, в его глазах
Кто-то тайком запрятал
Мелким осколком лед.
Герда идет. Так надо,
Чтобы найти его.
Зиму сменяет лето.
Герда находит, и
Жмет подбородок Герда
К теплой его груди…
Кай, я прошла дороги,
Стала почти пустой.
Кай отвечает.
Долго.
 
 
Герда идет домой.
 

Клуб анонимных

 
Здравствуйте, я Анатолий Пришвин.
В ваших кругах я пока что пришлый.
Сам хотел справиться, но не вышло.
Так я пришел сюда.
 
 
Это со мною четыре года.
Стал выпивать, перестал работать.
Все, чем живу, – это хлеба ломоть,
Кашицы и вода.
 
 
Думал сперва: ничего плохого.
Этим страдал только ночью дома.
Прятал от девушки. И знакомых
Ловко водил за нос.
 
 
После все стало уже курьезней.
Мне стало нужно, как нужен воздух.
Бросить хотел, осознал, что поздно.
Понял, что влип всерьез.
 
 
Стал это делать не только ночью:
Разумом страшно, но сердце хочет.
Я позабыл о занятьях прочих:
Был поглощен лишь им.
 
 
Стал на работе рассеян страшно.
Я был бухгалтером (это важно!).
Фирму лишил миллиона (дважды).
В общем, уволен был.
 
 
Девушка бросила третьим летом.
К пиву добавились сигареты.
Жизнь моя скатывалась в кюветы.
Я не спешил к рулю.
 
 
Вскоре забыл о любви и дружбе.
Все подчинил своим новым нуждам.
Мама рыдала. Отец тщедушный
Душу бранил мою.
 
 
Я говорил: наплевать на прочих,
К черту рассудок, коль сердце хочет.
Жизнь моя вышла за грань обочин.
Понял: пора менять.
 
 
Вот я и здесь. Анатолин Пришвин.
Жмусь перед вами, как пред Всевышним.
Жду. Объясните, у коих вышло,
Как перестать
Мечтать.
 

Девушка пела

 
Девушка пела
 
 
Голосом чуть дрожащим.
Песня сквозь окна храма лилась наружу.
Каждый, кто к этой магии был причастен,
Верил, что он любим и кому-то нужен.
 
 
Девушка пела.
 
 
Голос порой срывался,
Где-то тянулась нота слегка несмело.
Девушка пела. Город преображался.
Бог зарождался в душах.
 
 
Мадонна пела:
 
 
«Боже, молюсь о всех, кто забыт и брошен.
Боже, о всех, о ком не молились прежде.
Боже, храни их души. И жизни тоже.
Или – на самый крайний – храни надежды.
 
 
Боже, даруй им то же, что даришь детям:
Солнечный свет и жизни, где нет тревоги.
В горе и в боли пусть их попутный ветер
Вновь возвратит на нужные им дороги.
 
 
Боже, молюсь! Всем сердцем своим и духом.
Боже, о всех, о ком не молились прежде.
Душу свою открой, протяни им руки.
В сердце впусти заблудших мужчин и женщин.
 
 
Боже, прости их всех. И в свою святыню
Вора прими, предателя и убийцу.
Ибо таким пришлось становиться злыми.
Тем, о ком было некому помолиться».