Текст книги "Внезапная смерть игрока"

ГЛАВА X. Еще один подозреваемый

Пани Кристина Ясенчак в противоположность Мариоле Бовери явилась в управление на пятнадцать минут раньше назначенного времени и казалась явно испуганной. Она молча села на указанный ей стул и отвечала на вопросы так тихо, что поручик Межеевский то и дело вынужден был их повторять:

– Имя и фамилия?

– Кристина Ясенчак.

– Девичья фамилия?

– Ковальская.

– Год рождения?

– Седьмое сентября тысяча девятьсот тридцать пятого года.

– Место рождения?

– Седльцы.

– Образование?

– Инженер, магистр химии.

– Место работы?

– Промкооператив «Соболь».

– Это скорняжное предприятие?

– Нет, кожевенное. У нас дубят ценные шкурки. Норку, лису, нутрию…

– Сколько у вас детей?

– Двое: сын и дочь.

– Кто их отец?

– Как вы смеете! – Лицо пани Ясенчак покрылось красными пятнами.

– Я спрашиваю об этом, поскольку вы продолжаете скрывать от нас, что доктор Ясенчак не первый ваш муж. А дети могут быть от разных браков.

– До этого я была замужем за Станиславом Лехновичем. От него у меня не было детей. Если вы имеете в виду судебный процесс о непризнании Ясенчака отцом моего ребенка, то это мерзкая инсинуация Лехновича, который любым способом стремился нам досадить.

– Прежде вы работали в больнице? Кем?

– Я была медицинской сестрой.

– Как вы стали химиком?

– После школы мне не удалось поступить в институт, и я окончила курсы медицинских сестер при обществе «Красного Креста». Затем училась на химическом факультете Политехнического института. После развода с Лехновичем – я была тогда на третьем курсе – осталась без всяких средств к существованию, поскольку благодаря стараниям моего бывшего супруга меня лишили стипендии. Пришлось прервать учебу и пойти работать в больницу на прежнюю должность. Позже, выйдя замуж за Ясенчака, я вернулась в институт и закончила химический факультет.

– Что послужило поводом вашего развода с Лехновичем?

– Не знаю. Наверное, я ему надоела. Что я тогда собой представляла? Провинциальная тихая девчонка, оглушенная столичной жизнью, приехавшая в Варшаву из небольшого захолустного городка, какими тогда были разрушенные войной Седльцы. Стах вскоре понял, что для дальнейшей успешной карьеры ему нужна респектабельная жена. И нет бы разойтись просто, по-человечески, так он решил разыграть целый спектакль. Однажды я вместе с одним из своих сокурсников готовилась к очередному экзамену. Мы часто готовились с ним вместе. У нас дома. Лехнович хорошо об этом знал, но почему-то в один из дней ворвался вдруг в квартиру, разыграл сцену ревности, устроил скандал, обвинив меня в измене, тут же буквально вышвырнул из дому, запер дверь на ключ и даже не отдал моих личных вещей, утверждая, что все они приобретены на его средства.

– Вы могли обратиться в суд.

– Я была молода и глупа. Мне тогда едва исполнился двадцать один год. А через два года Лехнович устроил новый скандал. На этот раз буквально на всю Варшаву, затеяв известный вам пресловутый судебный процесс.

– И невзирая на это, вы все-таки пошли на его похороны и оказались, пожалуй, единственным человеком, уронившим слезу на его могиле.

– Это лишний раз доказывает, что я до сих пор не поумнела.

– Должен вам задать еще один деликатный вопрос. Лехнович довольно открыто заявлял, что стоит ему только «свистнуть», как он выражался, и вы тут же к нему вернетесь.

Кристина опять покраснела.

– В этом весь Лехнович, фрондер и хвастун. По его словам, все женщины только и ждут, когда он их поманит. Он кому угодно готов был испортить репутацию. Даже тем, кого вообще не знал. Вы, очевидно, слышали о тех слухах, которые он распространял, будто ребенок Войцеховских – его сын. Хотя стоит только посмотреть на мальчика, чтобы убедиться в его на редкость поразительном сходстве с профессором. Но это ничуть не мешало Лехновичу оклеветать Эльжбету.

– Профессор знал об этих сплетнях?

– Эльжбета хотела принять решительные меры, но профессора все это мало волновало. Как я позже убедилась, Войцеховский не только простил Лехновичу все его подлости, но даже снова стал принимать в своем доме. Жаль, правда, что он заранее не предупредил нас об этом, иначе мы постарались бы избежать субботней встречи с Лехновичем и всех последующих неприятностей.

– Скажите, в кожевенном производстве применяется цианистый калий?

– Я понимаю ваш вопрос. Да, при дублении некоторых видов шкурок в раствор действительно добавляется цианистый калий, но в микроскопических дозах. Притом применяемый в нашем кооперативе яд во избежание несчастных случаев хранится смешанным с очень большим количеством обычной поваренной соли. Даже случайное употребление этой смеси не вызовет смерти, приведет лишь к легкому отравлению, от которого не умирают. Помимо того, цианистый калий у нас строго учитывается и хранится в постоянно запертом шкафу. В нашем кооперативе не было ни одного случая отравления. Могу вас уверить, что, вздумай я отравить Лехновича, воспользоваться цианистым калием нашего кооператива мне никак бы не удалось. Проще было взять его в шкафчике в лаборатории Войцеховского. Вам, конечно, известно, что дома у профессора прекрасно оборудованная лаборатория, в которой есть и цианистый калий. Только я думаю, что этот калий не стали бы брать для отравления Лехновича. Банка с ним стоит на верхней полке много лет, яд наверняка уже утратил силу, а тот, что всыпали в коньяк, был, видимо, совершенно свежим, так как подействовал мгновенно.

– Вы так полагаете? Но ведь эффект зависит и от количества порошка. Большая доза частично утратившего силу яда дает тот же результат.

– На самом деле все несколько сложнее. Цианистый калий обладает способностью выветриваться, или, говоря по-научному, окисляться. При этом образуется углекислый калий, а это соединение значительно хуже растворяется в воде и тем более – в алкоголе. На дне бокала в этом случае неизбежно образовался бы белый осадок, а сама жидкость несколько помутнела. Все это стало бы очень заметным. Вряд ли убийца пошел бы на такой риск. Зато чистый, свежий цианистый калий мгновение растворяется в алкоголе и не меняет его цвета. Советую вам прежде всего сделать химический анализ цианистого калия, хранящегося в лаборатории Войцеховского. – Едва пани Кристина заговорила о профессиональных вопросах, куда сразу девалась вся ее нерешительность.

– Из вас получился бы неплохой эксперт, – улыбнулся полковник.

– Химия – наука точная. Она учит мыслить логически.

– Вы, вероятно, задумывались над обстоятельствами смерти Лехновича и, обладая таким аналитическим умом, очевидно, пришли к каким то выводам. Что, по вашему мнению, послужило поводом для убийства?

– Месть.

– Как ни странно, но статистика преступлений доказывает, что месть – очень редкий мотив убийств. Чаще других мотивами убийств выступают вопросы материального порядка, за ними следуют убийства в драках. В этой статистике месть фигурирует лишь где-то на четырнадцатом месте. Почему в данном случае вы считаете месть наиболее вероятной?

– Я исхожу из состава гостей, собравшихся в тот вечер у Войцеховских.

– В каком смысле это следует понимать?

– Среди собравшихся в тот вечер не было, пожалуй, ни одного человека, за исключением, быть может, англичанина – о нем я ничего не знаю, – которому 'Лехнович не причинил каких-нибудь неприятностей, не исключая и меня.

– И вашего мужа тоже.

– Витольд не способен на обдуманное убийство. А со времени событий, о которых идет речь, хотя они и доставили нам много горьких минут, прошло более шестнадцати лет. Наш сын – повод пресловутого судебного процесса – через год получит аттестат зрелости. Все давно уже потеряло значение: и сама обида, и месть.

– Реакции человеческой психики бывают очень разными и порой неожиданными, – заметил поручик Межеевский.

– Это верно, – согласилась пани Ясенчак. – Но и у меня, и у моего мужа есть аргумент, доказывающий нашу невиновность.

– А именно?

– Собираясь в субботу на бридж к Войцеховским, ни я, ни Витольд не предполагали, что встретим там Лехновича. Он не бывал у них уже лет десять. Прежде профессор, зная о наших взаимоотношениях, ни когда не приглашал нас вместе. Мы не пошли бы к Войцеховским, зная, что встретим там моего бывшего мужа.

– В ваших рассуждениях кроются две ошибки, – возразил полковник.

– Какие же?

– Во-первых, вы упускаете из виду второй возможный мотив, который мог толкнуть вашего мужа на преступление.

– Какой мотив? – перебила его Кристина.

– Ревность. Доктор Ясенчак до болезненное и ревнив, а имея такую очаровательную жену…

– Жаль, что приходится слышать этот комплимент при обстоятельствах не особенно приятных. Вообще же, вы все, мужчины, немного ревнивы. Это, говорят, непременный атрибут любви. Но Витольд прекрасно знает, что я никогда не давала ему ни малейшего повода для ревности, а уж тем более к Лехновичу.

– Ревность слепа и в статистике преступлений занимает куда более почетное место, чем месть. Ваши аргументы легкоуязвимы. Допустим, вы не знали о приглашении Лехновича к Войцеховским. Ну и что ж? Решение об убийстве могло созреть и непосредственно у Войцеховских. А спуститься в лабораторию и взять цианистый калий ни для кого не составляло особого труда. Все, даже профессор Бадович, впервые попавший в дом профессора, знали, как выясняется, о наличии яда в его лаборатории.

– Ваши рассуждения справедливы только в случае, если цианистый калий в лаборатории Войцеховских не окислился. А это требует проверки.

– Это не совсем верно. Яд мог быть и окисленным. Но, как все единодушно утверждают, Лехнович в тот вечер проявлял повышенную нервозность и в таком состоянии вполне мог не заметить, что коньяк помутнел, а на дне бокала осадок.

Кристина Ясенчак с минуту молчала, потом воскликнула:

– Но клянусь жизнью своих детей, ни я, ни Витольд не причастны к убийству.

– Пани Кристина, в этом кабинете произносились и не такие клятвы и заверения. Хочется, чтобы ваши слова оказались правдой. Но мы никому не верим на слово и вынуждены проверять все показания.

– Я этого не боюсь. Я знаю, что мы оба невиновны.

– А кто, по вашему мнению, виновен?

– Потурицкий.

– Вы так думаете? Почему?

– У него, пожалуй, самый серьезный повод для мести.

– Уточните, пожалуйста.

– Об этом я узнала от Стаха. В свое время он этим даже похвалялся и лишь позже стал отнекиваться от всего.

– Я вас слушаю.

– Лехнович и Потурицкий – школьные товарищи. Они знали друг друга еще до войны. После войны тоже вместе учились и вместе заканчивали школу. Позже Потурицкий поступил на юридический факультет университета, а Лехнович – на химический факультет Политехнического института. В те годы, сразу после войны, придавалось большое значение, как вы знаете, «анкетным данным». Потурицкий в своей анкете в графе «социальное происхождение» указал: «из крестьян». В известной степени это соответствовало правде, поскольку отец его действительно был земледельцем. Потурицкие, носившие прежде графский титул, до первой мировой войны владели огромными поместьями на Украине. Но после войны, в границах межвоенной Польши, у них остались лишь крохи былого величия, хотя эти «крохи» составляли более двух тысяч гектаров.

– Одним словом, не столько «из крестьян», сколько «из помещиков», – рассмеялся полковник.

– Вот именно. Лехнович хорошо знал родословную своего товарища, поскольку до войны по приглашению родителей Потурицкого раз или два гостил во время каникул у них в имении. Когда Леонард Потурицкий перешел на третий курс юрфака, Лехнович, вводивший тогда в состав руководства студенческой организации, предал этот вопрос огласке. Потурицкого исключили из организации и по ее ходатайству – к чему Лехнович тоже приложил руку – из университета. Последствия оказались плачевными для всей семьи Потурицких: отца Леонарда уволили с работы из Министерства сельского хозяйства.

Немирох покачал головой, а Кристина Ясенчак продолжала:

– Леонард пять лет работал кондуктором. Его мать зарабатывала шитьем, а старый граф продавал старье на толкучке. Лишь много позже Леонард смог вернуться в университет, а его отец, агроном по образованию, получил работу по специальности.

– Что же толкнуло Лехновича на такой поступок по отношению к своему школьному товарищу? – не удержался от вопроса поручик.

– Трудно сказать. Но вообще-то Лехнович всюду и всегда стремился быть, что называется, «на виду». Стать «заметной фигурой». Вот и в молодежной организации ему непременно хотелось играть руководящую роль. Очевидно, он рассчитывал, что, выдав товарища, возвысится в глазах руководства и поднимется хотя бы ступенькой выше в этой организации.

– Замечу, однако, вы не очень последовательны в своих рассуждениях. С одной стороны, свои личные счеты с Лехновичем вы относите к делам давно минувшим и забытым, поскольку с тех пор прошло почти шестнадцать лет, а, с другой стороны, зло, причиненное Потурицкому, полагаете достаточным поводом для убийства, хотя рассказанная вами история имеет по меньшей мере двадцатилетнюю давность. Как это понимать?

Кристина Ясенчак заметно смутилась, но тут же нашлась:

– Все очень просто. Нас Лехнович выставил на всеобщее осмеяние. Но далеко идущих последствий это не имело. Витольд пользовался слишком большой популярностью, чтобы какой-то вздорный процесс мог оказать влияние на его авторитет врача. А я в то время училась в институте, и самое большое, что меня могло ожидать, – это лишь насмешки моих подруг. Зато для Потурицких, и не только для Леонарда, но и для его семьи, интриги Лехновича имели очень тяжелые и серьезные последствия.

– Все так, но ведь Потурицкому эта, хотя и неприятная, история в конечном счете все-таки не испортила жизни. Теперь он известный адвокат, отец его получает хорошую пенсию, свой довоенный дом на Жолибоже они сумели отстроить и всей семьей благополучно в нем живут.

– Да, конечно, но Леонард Потурицкий – человек злопамятный и мстительный. Он сам как-то рассказывал, что до сих пор не разговаривает с товарищем, с которым поссорился, когда им обоим было по двенадцати лет. Такие люди обычно не забывают нанесенных обид. А случая отомстить ему прежде, очевидно, не представилось.

– Ну конечно! И цианистый калий, надо думать, он десятки лет носил с собой в кармане, просто так, на всякий случай. А вдруг пригодится, – с иронией произнес полковник.

– Странно. Впрочем, я кажется понимаю вас, вы хотите отвести подозрения от своего приятеля, – решила перейти в наступление Кристина Ясенчак.

На этот раз заметно смутился Немирох: не станешь же отрицать, что они хорошо знакомы и друг с другом на «ты».

– Я никого не защищаю и никого не обвиняю. Я расследую дело и стараюсь оценить все возможные варианты.

– Цианистый калий в лаборатории профессора Войцеховского в равной мере был доступен как для моего мужа, так и для Потурицкого.

– Хорошо, с этим покончили. Меня интересуют еще некоторые детали.

– Пожалуйста, я отвечу, если смогу…

– Что вы пили у Войцеховских?

– За ужином – старку и ликер. Рюмку старки и рюмки две ликера.

– А что вы пили во время игры в карты?

– С кофе я пила ананасовый ликер. Одну рюмку растянула на весь вечер.

– А другие?

– Янка Потурицкая тоже пила ликер, по фиалковый. Эльжбета, как всегда, – красное вино. Ничего другого она не пьет. Мужчины пили коньяк. Но кто и какой именно, я не обратила внимания. На столике было много бутылок с разными марками коньяка, каждый наливал себе сам.

– Пили много?

– Перед ужином порядочно, а потом в основном освежающие напитки, кока-колу и фруктовые соки.

– Их приносили из холодильника?

– Нет, на столике стояло ведерко со льдом. Вре-¹мя от времени профессор, Эля или кто-нибудь из свободных от игры гостей пополняли ведерко, принося лед из лаборатории, где стоит специальная холодильная установка. Определенно помню: лед приносили Войцеховский и его жена, потом Лехнович и, кажется, еще пани Бовери. Да, да,-совершенно точно: пани Бовери один раз спускалась в лабораторию. Я обратила на это внимание, поскольку ее вызвался проводить Лепато, свободный в то время от игры. Они спустились вниз и не возвращались довольно долго, – многозначительно добавила Кристина.

– А Потурицкие?

– Я не видела. Витольд не ходил, это точно.

– Вы помните цвет салфетки, на которой стоял ваш бокал?

– Да. Желтый.

– А у других гостей какие были цвета?

– Боюсь сказать, не помню.

– Ну хорошо, это, пожалуй, все, – заключил беседу полковник.

– Любопытно все-таки, – вышел из-за машинки поручик Межеевский, когда дверь за Кристиной Ясенчак закрылась, – почему она так настойчиво обвиняет Потурицкого? Ведь, строго говоря, у адвоката не больше поводов расквитаться с Лехновичем, чем у всех остальных.

– Ну, это как раз понятно. Все ее показания преследуют одну главную цель – выгородить Витольда Ясенчака. Она считает, что, обвиняя Потурицкого, тем самым отводит подозрения от мужа.

– А что вы думаете?

– Если хочешь знать мое мнение, то я считаю, что подлинного мотива убийства Лехновича мы пока не установили.

– Похоже на то, – согласился поручик.

– Плоховато идет у нас расследование. На каждом шагу мы допускаем ошибки. И все из-за того, что с самого начала недооценили этого дела, а теперь начинают выявляться разного рода последствия нашей оплошности. Не занялись и поисками яда. А следовало сразу же, узнав, что смерть наступила не от сердечного приступа, а в результате отравления ядом, устроить обыск в доме Войцеховского, изъять цианистый калий и отправить на экспертизу. Я ничуть не удивлюсь, если окажется, что цианистый калий исчез из шкафчика в лаборатории профессора. Отправляйся, Ромек, сейчас же на Президентскую и без склянки с цианистым калием не возвращайся.

– А если ее на месте не окажется?

– Придется искать. Обшарь всю виллу, вплоть до мусорных ящиков. Если склянка исчезла, немедленно звони мне. Прямо из дома Войцеховских. Пришлю тебе в помощь оперативную группу.

ГЛАВА XI. Защитник Лехновича

Поручику Межеевскому повезло. Склянка с цианистым калием стояла на месте. Пани Эльжбета Войцеховская была дома – после субботних событий ей все еще нездоровилось. Она сразу поняла, с какой целью милиция проявляет интерес к цианистому калию, и, как химик, сама предложила поручику провести тут же на месте эксперимент. Хотя это несколько и противоречило принятому порядку, Межеевский счел возможным согласиться. В один из бокалов, из которых в субботний вечер мужчины пили, налили до половины коньяку. Затем Войцеховская достала из шкафчика склянку с цианистым калием и стеклянной лопаткой всыпала в него примерно пол десертной ложки порошка.

– Это наверняка больше, чем было всыпано в бокал Лехновича, – пояснила она. – Такая концентрация, если цианистый калий даже частично и окислился, во много раз превышает смертельную дозу.

Белый порошок в коньяке почти мгновенно растворился. Напиток лишь слегка помутнел. Осадок на дне был едва заметен и практически не виден.

– Ну и как? – спросил поручик.

– Процент окисления очень небольшой. Полагаю, яд сохранил свои свойства по меньшей мере процентов на девяносто. Анализ в вашей специальной лаборатории даст, конечно, более точный результат.

Эльжбета вылила содержимое бокала в раковину и затем тщательно промыла и раковину и бокал, сначала водой, а потом каким-то раствором и опять водой. Лишь после этого насухо вытерла бокал и поставила на прежнее место в сервант.

– А не удастся ли нам найти тот бокал, из которого пил доцент?

– Его бокал выпал тогда у него из руки на ковер, но не разбился. Потом кто-то поставил его на столик. Утром, придя немного в себя, я убрала комнату и помыла посуду. Я ведь не знала, что Лехнович отравлен, и как все думала, что это был сердечный приступ. Однако хорошо, что вы меня надоумили – надо на всякий случай тщательно промыть все бокалы еще раз.

– Может быть, передать всю посуду в наш отдел криминалистики? Там и выявят бокал, из которого пил Лехнович.

– Ничего не имею против, но зачем? Ведь и без того известно, что Лехнович умер в результате отравления цианистым калием, а бокал ему подавала я.

– Надо позвонить полковнику. Пусть он решает.

Немирох разделил точку зрения Войцеховской и даже не выразил никакого неудовольствия по поводу проведения ею на месте эксперимента с цианистым калием. Но оставшийся порошок распорядился послать на экспертизу.

– Я сейчас чувствую себя уже лучше, и, если необходимы мои повторные показания, мне хотелось бы побыстрее выполнить эту формальность. Могу я прийти к вам в управление завтра утром? – вопросительно взглянула на поручика Войцеховская.

– Хорошо, будем вас ждать. Если вас не затруднит – в десять часов.

В управление Межеевский вернулся лишь к четырем часам дня. Здесь ему сообщили, что его разыскивал инженер Закшевский и просил позвонить. К счастью, поручик еще застал его в институте. Договорились о встрече опять в «Данусе».

– Вечно ты все путаешь, – встретил поручика Закшевский.

– Что ты имеешь в виду?

– Изобретение нового полимера, о котором ты говорил.

– Что именно я путаю? Нет такого изобретения?

– Изобретение есть. Но Лехнович никакого отношения к нему не имеет.

– Откуда у тебя такая уверенность?

– Я же тебе говорил, что наш институт полимерами в настоящее время не занимается. В центре внимания у нас гидрогенизация угля.

– А что это такое?

– Как, ты не знаешь, что такое гидрогенизация угля? – совершенно искренне удивился Закшевский. – Гидрогенизация угля – это получение из угля жидкого топлива. В том числе и бензина. Над усовершенствованием и повышением рентабельности технологических процессов в этой области сейчас работает весь мир. Запасов угля на земном шаре хватит на тысячи лет, а нефти – едва на десятки.

– Ладно, давай, однако, вернемся к нашим баранам, то бишь к полимерам…

– Этими проблемами занимаются Институт полимеров и Варшавский политехнический. В Политехническом действительно сейчас работают над новыми полимерами и, похоже, получают очень обнадеживающие и даже сенсационные результаты. Но Лехнович здесь абсолютно ни при чем. Вероятнее всего, он даже не знает об этих работах.

– А кто их ведет?

– Автором открытия, а говорить можно, судя по всему, не просто о каком-то усовершенствовании технологического процесса, а об открытии принципиально нового семейства полимеров, является крупнейший в нашей стране специалист в этой области профессор Зигмунт Войцеховский. Естественно, он работает не один, а с целым штатом сотрудников различных степеней и ученых рангов, начиная с доцентов и кончая лаборантами со средним образованием.

– На какой стадии находится это изобретение?

– Откуда мне знать. Таких вещей не оглашают, ими не похваляются. Лабораторные исследования, говорят, прошли успешно. Но до заводских испытаний и промышленного производства – путь далекий. Сколько еще на этом пути может встретиться препятствий.

Закшевский взглянул на часы и заторопился.

– Ну, старик, я уже опаздываю. Через пятнадцать минут мой поезд. В другой раз ставь вопросы поточнее и не морочь зря людям голову.

Когда на следующий день поручик доложил шефу о разговоре с Закшевским, тот, к его удивлению, никак на это не отреагировал. Зато похвалил Межеевского за приглашение Эльжбеты Войцеховской к десяти утра.

– Это ты хорошо сделал, – проговорил полковник. – Такая очередность встреч с нашими подопечными меня устраивает.

Ровно в десять снизу, от дежурного, доложили, что явилась гражданка Эльжбета Войцеховская. Полковник попросил проводить ее к нему. Встретил он ее приветливо, вышел из-за стола, поцеловал руку и усадил, но не на стул у своего стола, а в кресло возле низкого овального столика в углу. Затем попросил свою секретаршу, пани Кристину, принести три кофе.

Такой прием Войцеховскую явно удивил. Ей запомнилась последняя встреча, когда полковник почти кричал на всех свидетелей событий на Президентской улице.

– Как вы себя чувствуете? – участливо осведомился полковник. – Я слышал, вы очень тяжело пережили эту трагическую историю.

– Я все еще ее переживаю и никак не могу смириться с мыслью, что в моем доме совершено убийство. Когда умирает человек у тебя в доме – это страшный удар. Трудно смириться с ужасной мыслью, что среди друзей нашего дома скрывается убийца!

– Доцента Лехновича ваши друзья не очень-то жаловали, – заметил полковник. – Скорее, наоборот.

– Вы правы, многие не только его не любили, но даже ненавидели.

– Скажите, отчего вы так настойчиво приглашали Лехновича к себе в субботу? Вы ведь прекрасно знали об отношении к нему ваших друзей, знали, что Потурицкого и Ясенчака буквально трясет при одном имени Лехновича.

– Это не совсем так. Я отнюдь не настаивала на приглашении Стаха. Как вы, вероятно, знаете, Лехнович причинил моему мужу немало неприятностей. Да и мне тоже. Еще в бытность мою студенткой последнего курса, когда я выходила замуж за Зигмунта, Лехнович распространял не очень этичные шуточки по поводу разницы между нами в годах, вроде таких, например: «Старый дед покупает себе молодую телку». Я не скрывала, да и сейчас не скрываю, что была без памяти влюблена в профессора, а мои однокурсницы даже посмеивались надо мной. Это чувство к мужу сохранилось у меня и поныне. Я счастлива и горжусь, что стала женой такого человека. Все остальное для меня не имеет значения.

– Я вас прекрасно понимаю, – сказал полковник, целуя пани Войцеховской руку.

– Наши отношения с Лехновичем, естественно, ухудшились. Позже мы вообще прекратили с ним знакомство, а ему пришлось даже уйти из института. Но, надо сказать, Зигмунт всегда питал некоторую слабость к Лехновичу и даже после его ухода из института продолжал интересоваться его научной карьерой. Примерно полгода назад Лехнович сделал вдруг неожиданный шаг: он явился в институт и публично в присутствии ректора попросил у мужа прощения. Пришел он и к нам домой с двадцатью четырьмя розами, чуть ли не на коленях умолял меня простить его. В это же время он всюду, где только представлялась возможность, стал курить фимиам Зигмунту, не забывая при этом и моей скромной персоны.

– Такой вдруг крутой поворот? И без всякого повода?

– Без малейшего. Зигмунт по натуре очень добрый человек, я тоже не мстительна, в итоге возвращение «блудного сына» было встречено с радостью, а он сам – с распростертыми объятиями. Профессор всегда, и, надо сказать, справедливо, считал Лехновича самым способным из всех своих учеников и, пожалуй, единственным своим преемником.

– Все это тем не менее не объясняет, почему Лехнович был приглашен в ту субботу.

– Нет, отчего же? Зигмунт, видя, что доцент в корне изменился, решил примирить его со своими друзьями. Он, конечно, понимал, что Потурицкий и Ясенчак терпеть не могут Лехновича и оба они не придут, узнав, что он приглашен к нам. Но они достаточно воспитанные люди, чтобы, встретившись с ним в обществе, не выказать открыто своего неудовольствия ни ему, ни нам. Тем более что среди приглашенных были и посторонние люди: пани Бовери и профессора из Англии и Гливин. Зигмунт большой оптимист и рассчитывал, что его благие намерения увенчаются успехом.

– Довольно рискованный эксперимент.

– Я тоже опасалась, но мужу так хотелось привести в исполнение свой замысел, что он и слушать не желал моих возражений. В конце концов я уступила.

– Теперь видите, чем все кончилось.

– Увы, да. Поначалу все шло прекрасно. Лехнович изо всех сил старался произвести хорошее впечатление. Женщинам расточал комплименты, и даже Яика в конце концов повеселела, не говоря уже о Кристине. Для этого милого создания встреча со Стахом наверняка была приятной. Несмотря на все причиненное ей горе, мне кажется, она сохранила к нему добрые чувства. О каком-то флирте с ним не могло быть и речи. Кристина слишком для этого порядочна и глубоко уважает Ясенчака, очень к нему привязана. А это порой играет гораздо большую роль, чем так называемая любовь.

– Как давно вы были знакомы с Лехновичем?

– Когда я только поступила в Политехнический, он уже был ассистентом. Я сдавала ему зачеты, курсовые работы. Нередко профессор Войцеховский поручал Лехновичу принимать у студентов и экзамены и только уж совсем злостных двоечников приглашал в свой кабинет, чтобы убедиться, стоит ли их вытаскивать.

– Что вы сами можете сказать о доценте?

– Мне хотелось все-таки вступиться за него. Я не знаю, что вам говорили другие, но думаю, они живого места на нем не оставили. Как его только не называли: и интриганом, и доносчиком, и даже, простите, канальей. Наверное, никто не сказал о нем доброго слова. Ведь так?

Полковник улыбнулся:

– Вы правы.

– А это не совсем справедливо. Стах, в сущности, не был плохим человеком. Он необыкновенно способен. Талантливый педагог. Очень начитанный, с широким кругом интересов. Он великолепно рисовал, хотя никогда этому не учился. Опубликовал два томика стихов и несколько рассказов. Позже его целиком захватила химия, и он полностью посвятил себя науке. Ему страшно мешало его непомерное честолюбие. Везде и всюду он хотел быть первым. Добиться известности, возвыситься над другими – это было основное жизненное кредо Лехновича. Любой ценой, даже идя по трупам, как говорится, он стремился сделать научную карьеру. И у него это, несомненно, со временем получилось бы. Человек необыкновенно одаренный, талантливый и к тому же с просто нечеловеческой работоспособностью не может в конце концов не достичь многого. Но Стах не умел ждать. Ему все подавай сразу. Когда он стал ассистентом, «его» студенты не могли не быть самыми лучшими на факультете. Чтобы добиться этого, он порой просиживал с нами ночи напролет и помогал «грызть гранит науки». Став членом молодежной организации – это, впрочем, было еще до моего поступления в институт, но я об этом знаю, – он решил, что непременно должен пробиться в руководящие органы. Чтобы создать себе авторитет, он встал на путь «разоблачения» своих товарищей и не пощадил даже лучшего друга, Потурицкого, который когда-то немало ему помогал. Но для Лехновича нет ничего святого. Все, что мешало и преграждало путь к намеченной цели, он без колебаний отметал. «Цель оправдывает средства» – этот старый иезуитский постулат служил путеводителем и для него.

– Он был жаден на деньги?

– Нет. Жадным не был. Скорее напротив, деньги тратил не задумываясь. Хотя бы на ту же Мариолу Бовери. Лехнович во что бы то ни стало решил добиться ее, так как это тешило его самолюбие. Ну как же – такая красивая женщина, киноактриса! Ему открыт был вход в общество снобов-интеллектуалов. Он буквально осыпал ее подарками. Одел с ног до головы. А когда добился цели, она перестала его интересовать… И я знаю, он собирался расстаться с ней.

– А Кристина?

– Кристина была самой красивой из всех студенток на курсе. Ее выбрали даже «мисс» института. Женитьба на такой красавице тогда вполне отвечала честолюбию молодого ассистента. Однако Стах быстро-разочаровался в ней. Она из Седлец, в то время небольшого городка близ Варшавы, оттуда же и я, и Янка. Кристина по складу характера была глубокой провинциалкой, она никак не подходила для роли респектабельной жены подающего надежды ученого.