Текст книги "Свет погасших звезд. Они ушли в этот день"

Роман между Тихоновым и Варлей закрутился в начале 1971 года, когда до окончания училища оставались считаные месяцы. 22 июня Тихонов удостоился чести быть приглашенным на день рождения своей возлюбленной. После этого Владимир уехал в городок Кетово Горьковской области, где шли съемки фильма «Русское поле» (в очередном блокбастере Николая Москаленко Тихонов играл молодого колхозника, а в роли его матери снималась… Нонна Мордюкова).

Этот фильм вышел на широкий экран в феврале 1972 года и стал одним из лидеров проката: 2-е место, 56,2 млн. зрителей. Столь высокий результат был достигнут благодаря нескольким причинам: во-первых, это была мелодрама, во-вторых – многие люди хотели посмотреть на игру звездной пары – Мордюковой и Тихонова. Кстати, по сюжету их взаимоотношения заканчивались трагически: сын уходил в армию и там погибал в бою с неприятелем. Сцена похорон, где плачущая мать, склонившись над гробом, заклинала сына: «Вставай, сынок!» – производила на зрителей неизгладимое впечатление: у них ком стоял в горле. Спустя 19 лет после съемок этих «похорон» Мордюковой придется пережить их по-настоящему.

Вскоре туда приехала Варлей и сообщила Тихонову, что беременна от него. Несмотря на то что Тихонова эта новость мало обрадовала (то ли он, добившись своего, успел охладеть к Варлей, то ли хотел любви, но без ребенка), ему пришлось идти в ЗАГС и официально регистрировать отношения с Варлей. Однако длился этот брак всего лишь пару месяцев. Осенью Тихонов собрал свои нехитрые пожитки и съехал с квартиры жены на Суворовском бульваре на квартиру матери в районе Таганки. И в роддом за своим сыном Васей даже не поехал.

На момент выхода фильма «Русское поле» на широкий экран Тихонов служил в армии – проходил службу при Театре Советской армии. А спустя пять месяцев, в июле, в его жизнь вошла новая любовь.

Это случилось в Челябинске, куда Тихонов отправился на гастроли с театром. Там же в это время гастролировал и Московский балет на льду. В одну из его фигуристок – Наталью Егорову – Тихонов и влюбился. Произошло это следующим образом.

В тот день в театре был выходной, и его прима Лариса Голубкина пригласила к себе в гостиничный номер нескольких коллег, чтобы отдохнуть. Среди приглашенных были Тихонов и его приятель Юрий Капустин. Последний и вспомнил, что в эти же дни в городе гастролирует балет на льду, и предложил немедленно пойти познакомиться с кем-нибудь из его участниц. «Я видел, их автобус стоит возле входа в гостиницу», – сообщил Юрий. И они с Тихоновым отправились на улицу. Далее послушаем рассказ самой Натальи:

«Наш балет уже в полном составе сидел в автобусе, чтобы отправиться в аэропорт. Ждали только меня и мою подругу-стажерку. Мы разбили в номере стакан и считали свои несчастные гроши (нужно было, как сейчас помню, 14 копеек, чтобы расплатиться за „преступление“!). Наконец, расплатившись, бежим к автобусу мимо каких-то парней. Краем глаза замечаю, что они провожают нас взглядами, но даже не оглядываюсь, сажусь у огромного автобусного окна и вдруг слышу сзади возбужденный шепот девчонок: „Гляди, вон сын Тихонова!“ Я его толком-то тогда и не знала, хотя только что отшумел фильм „Молодые“, где он сыграл главную роль (здесь Наталью подводит память: премьера „Молодых“ состоялась в марте 71-го, а вот „Русское поле“ как раз в те дни крутилось на полную катушку – его премьера выпала на март 72-го. – Ф. Р.). Оборачиваюсь и вижу – красивый парень в черных очках стоит, скрестив руки, и смотрит прямо на мое окно. Щека под его пристальным взглядом моментально покраснела: «Тоже мне, пижон! Подумаешь, черные очки нацепил, а солнца-то нет!» (Тогда черные очки с диоптриями были редкостью.) Автобус наш тронулся, мне очень хотелось обернуться, но я взяла себя в руки и принялась оживленно болтать с соседкой. Спустя время в Москве ко мне подошла одна наша артистка, муж которой знал Володю, и со словами: «А тебе большой привет от Володи Тихонова», – передала от него записку. В записке было сказано: «С нетерпением жду звонка в сентябре». И номер телефона. Я до сих пор храню этот клочок бумаги с полустертыми буквами. Но мы долго не могли встретиться: то репетиции, то выступления. Помню, позвонила ему только в декабре, мне как раз исполнилось восемнадцать. На свидание он пришел с огромной коробкой конфет и сразу же пригласил к себе домой. Он жил тогда с мамой на Таганке в большой квартире. Нонна Викторовна собиралась уезжать куда-то, гладила на кухне. Мы на цыпочках, чтобы не мешать ей, прошмыгнули в Володину комнату, посидели, попили вина, потом он меня проводил домой. Думаю, влюбилась я в него без памяти в тот самый декабрьский вечер. Таких, как Володя, я никогда в жизни не встречала: обходительный красавец с тонким чувством юмора, смуглый, с бархатной кожей, чернобровый, такой донской казачок. Весь в маму. Я очень стеснялась его, хотя он был необыкновенно добр ко мне и совершенно лишен высокомерия и заносчивости. Наивная, неопытная, я смотрела на него снизу вверх. Володя стал моей первой настоящей любовью и первым мужчиной. Я все позже и позже возвращалась домой – он, чтобы сбить меня с толку, каждый раз переставлял на часах стрелки. Часто брал гитару и пел свой любимый романс «Гори-гори, моя звезда», ласково глядя мне в глаза. Я таяла как мороженое и забывала, на каком я свете. Утром он провожал меня на репетицию…»

Молодые встречались каждую неделю, вырывая время из своих загруженных рабочих графиков. Наталья все чаще оставалась ночевать у Тихонова, а родителям врала, что ночует у подруги. Те, наивные, верили. Потом Наталья забеременела. Однако Тихонов уговорил ее не спешить с детьми. Да и сама она боялась рожать: в таком случае пришлось бы оставить карьеру в балете на льду. Короче, она легла в больницу. А в 75-м Тихонов наконец созрел для того, чтобы сделать ей официальное предложение. Вышло это случайно. Тихонов уезжал в очередную поездку от Бюро кинопропаганды и в шутку сказал Наталье, чтобы она навела порядок в квартире. И она целый день посвятила генеральной уборке. Когда Тихонов вернулся и увидел результат, он чуть дара речи не лишился. Потом подхватил возлюбленную на руки, закружил ее и сказал: «Ах ты, Золушка моя!» Вот тогда они и поженились.

Свадьбу справляли у родителей невесты. Подвенечное платье Наталье принесла свекровь – оно было с «Мосфильма». Свекровь настояла и на том, чтобы невестка сменила фамилию – с Егоровой на Тихонову. Кстати, отца жениха – Вячеслава Тихонова – на свадьбе не было.

Вспоминает Н. Тихонова: «У нас было много счастливых моментов. Например, иду домой после репетиции усталая, продрогшая и уже у лифта чувствую необыкновенно аппетитный запах. Володя ведь великолепно готовил. Когда-то Нонна Викторовна дружила с трио „Ромэн“, и цыгане научили Володю готовить „цыганский супчик“. Этот супчик был нашим любимым блюдом. Володя ставил мне под уставшие ноги табуретку, наливал холодного вина и тарелку дымящегося супа. Гладил мои колени и приговаривал, пока я суп наворачивала: „Ну как там наши бедные коленочки?“ Так тепло становилось на душе!..

Когда Володя встречал меня после гастролей – высокий, статный, – все бросались к окнам поезда. Я его к нашим девчонкам ревновала и еще очень боялась женского сглаза. Володя же в свою очередь пытался разузнать, нет ли у меня кого в балете. Бывали случаи, когда нам в почтовый ящик подбрасывали анонимные записки: «Твоя жена распутная, гулящая, и так далее…» А он – человек легкоранимый, естественно, у него появлялись всякие мысли… Он как-то мне позвонил в Алма-Ату и такое, пьяный, наговорил, что я всю ночь проплакала. Так обидно было – каждый день себя чувствуешь как после разгрузки вагонов, а тебя подозревают в измене!..»

Кстати, пьянство Тихонова во многом стало той причиной, по которой не задалась его карьера в кинематографе. Хорошо начав свой путь в кино с фильмов, которые пришлись по душе миллионам людей, Тихонов затем стал сниматься в картинах откровенно слабых. И все потому, что серьезные режиссеры боялись приглашать его к себе, наслышанные про болезнь Тихонова. А «крестный отец» Тихонова в большом кинематографе – режиссер Николай Москаленко – уже не мог выручать своего ученика – в январе 1974 года он скончался, не дожив двух месяцев до своего 48-летия. В итоге ситуация сложилась таким образом, что Тихонова не снимали не только на чужих студиях, но и на родном «Мосфильме», где он числился в штате. А когда работа ему все-таки предоставлялась, он делал все, чтобы это происходило все реже и реже. Например, в 1973 году Тихонов снимался в фильме «Два дня тревоги» у молодого режиссера Александра Сурина и сорвал съемку, не явившись на съемочную площадку в назначенный день. В итоге этот простой влетел студии в копейку. После этого актеру объявили выговор и лишили постановочного вознаграждения.

И все же пусть редко, но Тихонову в те годы удавалось сниматься. Правда, роли ему доставались второстепенные, явно не соответствующие тем авансам, которые актеру раздавали в начале его киношной карьеры. Но иначе и быть не могло, поскольку Тихонов сам все портил: вместо того чтобы вылечиться от пагубной привычки, он все сильнее погружался в омут пьянства, а потом и вовсе перешел на наркотики. В киношном мире, естественно, об этом знали, поэтому и боялись связываться с актером-наркоманом. А если ему и удавалось пристроиться в какую-нибудь из картин, то делалось это исключительно из жалости: отдельные режиссеры сочувствовали родителям Тихонова и брали его в свои картины на второстепенные роли. Так, в период 1974–1979 годов он снялся в шести фильмах, в основном «мосфильмовских». Это были: комедия «Ясь и Янина» (1974), героическая киноповесть «На ясный огонь» (1975), мелодрама «Голубка» (1978), детектив «Версия полковника Зорина» (1978), комедия «Фрак для шалопая» (1979), политический боевик «Санта-Эсперанса» (1979).

Вспоминает Н. Тихонова: «В его судьбе друзья сыграли роковую роль. Володя не был тщеславен, не выбирал нужных друзей – дружил с простыми ребятами, бывшими одноклассниками. А друзья эти, на беду, не ослабляли „дружеских“ объятий до самой его смерти. Сначала он с ними выпивал, потом пошли наркотики…

Поначалу ничего необычного в его поведении я не видела – слишком часто приходилось уезжать на гастроли. Однако со временем стала замечать довольно странные вещи: то его не добудишься, то не спит ночами. Иногда ни с того ни с сего вдруг начинает звонить куда-то, словно что-то ищет: «Когда стрелка?» Приходили его друзья, сидели на кухне допоздна, курили, пили. Когда однажды я попробовала их выгнать, он ударил меня по лицу. Обычно такой спокойный, ласковый, он неожиданно становился очень агрессивным. Вещи, которые я привозила ему, постепенно пропадали из дома – ему постоянно нужны были деньги.

Как-то Володя поехал за гонораром на «Мосфильм». Как мне потом рассказывали, он зашел в буфет, достал из кармана таблетки, запил спиртным и тут же упал. Вызвали «Скорую». Я догадывалась о наркотиках, но ни на какие уговоры бросить их он не поддавался. И угрожал каждый раз: «Не смей говорить матери, она и так больна». Когда мы встретились со свекровью в больнице, она при всех – врачах, пациентах – закричала: «Что ж ты мне раньше ничего не сказала?!» Мне было так больно, ведь, думаю, она тоже подозревала неладное, а сделала вид, что это для нее полная неожиданность. Оказывается, даже в школе отец возил его с отравлением таблетками в больницу. После того случая Володя лежал в клиниках еще несколько раз. Он со смехом рассказывал, как врачи и сестры под впечатлением славы его родителей сами приносили ему наркотики…»

Выбраться из наркотического омута, в который Тихонов погружался с каждым годом все сильнее и сильнее, не помогло даже рождение ребенка, о котором они очень мечтали. Еще на заре своих отношений молодые решились на аборт, после которого Наталья в течение нескольких лет никак не могла забеременеть. И вот, когда молодые потеряли всякие надежды на появление наследника, произошло чудо. Наталья сходила в церковь и вскоре после этого забеременела. Врачи сообщили, что это мальчик. Узнав об этом, Тихонов вдруг заявил: «Назовем кем угодно, но не Славой!» Видимо, он все еще был обижен на отца. Обида эта имела многолетние корни.

После развода звездной пары Вячеслав Тихонов в течение нескольких лет ходил холостым и хотя периодически навещал сына, однако нужного контакта с ним так и не установил. Сын больше тянулся к матери, Тихонов это видел и не предпринимал никаких попыток изменить ситуацию. То ли у него не было желания к этому, то ли он был сильно занят своими служебными проблемами. Короче, тот холод, который установился между отцом и сыном в момент рождения последнего (помните, Тихонов не хотел рождения ребенка), так и не был преодолен в последующие годы. И хотя внешне между ними установились вполне цивилизованные отношения, однако внутри у каждого была спрятана обида друг на друга: отец обижался на сына за то, что тот больше любил мать, а сын не мог простить отцу его ухода из семьи.

Кстати, и в самом известном фильме Владимира Тихонова «Русское поле» одна из сюжетных линий строилась именно на этом: мать и сын (их играли Мордюкова и Тихонов) жили одни, а их муж и отец (его играл Леонид Марков) жил с другой женщиной в этой же деревне (в 1968 году Тихонов-старший тоже женился, и в этом браке у него родилась дочь Аня, которой он отдал всю свою нерастраченную отцовскую любовь). В конце фильма, когда сын уходил в армию (и там погибал), отец приходил на проводы и мирился с ним. Но так было в кино, а в реальной жизни все оказалось гораздо сложнее, почему Тихонов-младший и не захотел назвать своего первенца именем деда. Мальчика назвали в честь отца Володей.

Однако в тот момент, когда у Натальи начались схватки, ее супруг был… неадекватен, приняв очередную дозу наркотиков. И до роддома его жена добиралась одна. Хорошо еще, что все обошлось.

В 80-е годы ситуация с наркотиками у Тихонова стала настолько катастрофической, что его вообще перестали приглашать сниматься. Наталья несколько раз собирала вещи, забирала сына и уходила жить к родителям. Тихонов слезно умолял вернуться, ползал перед женой на коленях, и она возвращалась. Потом все повторялось по новой: Тихонов срывался и вновь оказывался между жизнью и смертью. В такие моменты возле него находились либо мать, либо отец, который в последние годы стал особенно близок сыну. Вспоминает Н. Мордюкова:

«Я крепко ухватилась за кровать, на которой лежит мой сын. Он скрипит зубами, стонет, мучается. „Чем тебе помочь, детка моя?“ Хочется приголубить его, взять на руки, походить по комнате, как тогда, когда он маленьким болел. Теперь на руки не возьмешь. Большой – на всю длину кровати. Хочется погладить, приласкать, но взрослого сына погладить и приласкать непросто. Помощи не просит…

– Мам, похорони меня в Павловском Посаде. (Как мы помним, там родился Тихонов-старший, там жила вся его родня. – Ф. Р.)

– Ой, что ты!.. Что ты говоришь?

– Потерпи.

Я чмокнула его волосатую ногу возле щиколотки, горько завыла.

– Потерплю, потерплю, потерпим… Бывают же промежутки.

– Больше не будет, мама. Выхода нет… Ты моя, я твой…

К рассвету он примолк.

Я на раскладушечке неподалеку, смотрю: подымается одеяло от его дыхания или нет. Решила не жить. Как и зачем жить без него? Потом заорала на всю ивановскую, вызывая «Скорую». Быстро приехали по знакомому уже адресу. Вставили ему в рот трубочку, она ритмично засвистела. Дышит. Теплый. Живой… Мчимся по Москве.

Когда вносили в реанимацию, я в последний раз увидела его ступни, узнала бы из тысячи… Помню, грудью кормлю его, держу его ножку и думаю: запомню – поперек ладони в аккурат вмещалась его ступня – от пальчика до пяточки… В коридоре холодно, лампочка висит где-то высоко. Темно, неуютно. У входа в реанимацию, откуда доносится свист, его свист, стоит лавка. Я иссякла. Прибегла и подложила ладонь под щеку. «Зачем мы здесь, сыночек?..» Маленький был, соску не взял, выплюнул. Я сокрушалась, видя, что с соской дети спокойнее. Тогда выплюнул, а сейчас вставили насильно. И я, не дыша, молю бога, чтоб этот свист не смолк…

– Здравствуй! – эхом под сводами старинного коридора прозвучал знакомый голос.

– Здравствуй. – Привстав, взглянула на поздоровавшегося.

Это отец его пришел. Я закрыла лицо руками и разрыдалась. Плакать на плече не пристало: мы уже давным-давно не жили вместе. Как оказалось, ни на его плече, ни на своей подушке не выплачешься за всю оставшуюся жизнь…»

Финальная точка в этой истории была поставлена летом 1990 года.

Тогда Наталья уехала на очередные гастроли в Ленинград, а Тихонов остался дома (их сын был у бабушки). Получив зарплату в Театре киноактера, он купил «колес» и в тот же день их наглотался. Он умер 11 июня в своей квартире от внезапной остановки сердца (до этого у него было два инсульта). Его тело обнаружил его приятель, который спустя несколько лет покончил с собой – вскрыл себе вены. Перед смертью он заявил: «Я хочу попросить прощения у Наташи – на мне вина за Володину гибель».

Похоронили Тихонова на Кунцевском кладбище. Там произошел неприятный инцидент. Когда Наталья с сыном зашли в автобус, чтобы уехать с кладбища, Мордюкова вдруг спросила: «А ты что здесь делаешь?» – и высадила их из автобуса. С тех пор они больше не общались.

Так получилось, но ни с обеими своими невестками, ни с внуками Мордюкова почти не общается. В интервью газете «Московский комсомолец» за декабрь 2003 года она заявила: «У меня нет желания их видеть. Вот такой я нехороший человек.

Официально у сына было две жены, и обе Наташи. В первую, ту, которая Варлей, он влюбился после «Кавказской пленницы». Когда у них родился ребенок, она никого к нему не подпускала, заставляла марлевые повязки на лицо накручивать. Не сложилось у нас с ней сразу как-то… И мальчик на моего сына внешне мало похож: глаза какие-то вспухшие. А вот пальцы и коленки Володины, да и ухо с трещинкой явно его… А вот вторую невестку – балерину – я приняла. В их разводе виноват был мой сын. После его смерти она неоднократно выходила замуж, но ее женская судьба не сложилась…»

12 июня – Булат ОКУДЖАВА

Слава этого человека началась в конце 50-х, когда его простенькие гитарные песни стали распространяться по стране со скоростью пожара. Из этих песен потом вышло чуть ли не все бардовское движение Советского Союза. И незамутненная слава этого человека длилась почти тридцать лет. Однако потом, когда великая страна распалась и погрузилась в пучину хаоса, отношение к этому человеку у многих людей изменилось. Всю свою жизнь боровшийся за правду и свободу, он тогда оказался в одном окопе с властью, которую иначе как антинародной назвать было нельзя. И многие из тех, кто некогда боготворил этого человека, теперь стали его ненавидеть.

Булат Окуджава родился 9 мая 1924 года в Москве в семье партийных работников. Его отец и мать были, что называется, ортодоксальными коммунистами, из той породы, что свято верила в «идеалы Октября». Отец Булата – Шалва Окуджава – прошел все ступени партийной иерархии: начинал свою карьеру как подпольщик, а к концу 30-х достиг поста 1-го секретаря Нижнетагильского горкома партии. На руководящей партийной работе была и мать Булата (по национальности армянка).

Когда родился Булат, его семья жила на Арбате, в доме № 43 (в том самом, который хорошо описан Андрем Белым, там находился магазин «Надежда» – любимый писчебумажный магазин арбатцев). Сегодня от былого «арбатского братства» не осталось и следа, а в далекие 30-е, на которые выпали детские годы Булата, оно было в самом расцвете. Тогда все московские дворы (в том числе и арбатские) были заполнены ребятней, их шумный гам был таким же привычным для большого города звуком, как гудки автомобильных клаксонов и мелодии радиол, доносившиеся из распахнутых настежь окон. А сколько в те годы было всевозможных игр: штандер, лапта, чиж, казаки-разбойники, расшибалочка, пристеночек, классики, салочки, а также масса игр, навеянных кинофильмами – тем же «Чапаевым», к примеру. Вспоминает земляк Булата академик С. Шмидт (кстати, он единственный из мальчишек 30-х годов, оставшийся жить в своем арбатском дворе):

«Мы могли встретиться с Булатом и до войны, может, даже и встречались, но тому было две помехи. Первая в том, что такого двора, как сейчас, не было. Тут стояли еще несколько домиков – деревянных, маленьких, но со своими двориками и палисадниками, здесь вешали гамаки, выносили сюда кресла для стариков. Все дома округи строились еще при печном отоплении, и оставались дровяные сараи. На крышах сараев была своя жизнь, там и загорали, там и романы были. Так что нас с Булатом разделяло еще несколько дворов, и поэтому в одной компании мы не были.

С девочкой из его дома, с Таней, мы ходили на лыжах по Кривоарбатскому переулку во втором или третьем классе. А Булат учился через Арбат, в другой школе (школу № 69, в которой учился Окуджава, «сжевал» Калининский проспект. – Ф. Р.). И это была вторая помеха для нашего приятельства в детстве. Хотя, очевидно, мы попадались друг другу на глаза, но сколько нас здесь было, мальчишек! Представьте, что во всем нашем доме сейчас живет один ребенок, а тогда в каждой квартире – двое-трое…

Для каких-то игр места в нашем дворе не было. Например, для футбола, волейбола. Почему? Повсюду висело белье, это была главная причина столкновений взрослых с детьми. Попали мячом в белье – скандал. Но старались как-то договориться. Идет тетя Маша с корзиной белья или тазом – развешивать. Ее просят: «Мы еще партию, последнюю…» Она ставит свое хозяйство на скамейку, уходит, потом кто-то бежит к ее окнам: «Тетя, Маша, можно вешать!..»

В домах, выходивших на Арбат, собираться в парадном было невозможно – на улице стояли «топтуны», зимой они в парадных грелись. Даже домой и взрослые и дети предпочитали ходить через черный ход, чтобы не сталкиваться с этими малопривлекательными личностями. Арбат был правительственной трассой, тут Сталин каждый день проезжал, поэтому мальчишек выгоняли с Арбата. Ну, что мы тогда делали? Скидывались на мороженое и шли гурьбой на угол к диетическому. Во дворе даже самые жмоты должны были давать на коллективное…»

До тринадцати лет Булат вел вполне беззаботную жизнь обыкновенного московского пацана, пока в 1937 году не случилась беда – по стандартному для тех времен обвинению в измене родине арестовали его родителей. В том же году отца расстреляли, а мать приговорили к 10 годам лагерей. Так как никого из родственников в Москве у Булата не было, ему пришлось покинуть столицу и уехать к бабушке в Тбилиси. Там он прожил до 1942 года, после чего (окончив всего 9 классов) ушел добровольцем на фронт. Два месяца он провел в учебке, а затем в составе дивизиона был отправлен на Северо-Кавказский фронт. Воевал он минометчиком. Правда, недолго. В боях под Моздоком Булата ранили, он попал в госпиталь, а после выписки оттуда его направили в школу радистов. В этой должности он и встретил конец войны.

В середине 1945 года Окуджава вернулся в Тбилиси. Почему не в Москву? Дело в том, что во время отпуска по ранению он приезжал в столицу и пришел в свою арбатскую коммуналку в доме № 43. Но там уже поселились другие люди. Окуджава этому факту сильно удивился (ведь въезжать в родительскую квартиру он никому не разрешал) и даже попытался «качать права». Но местные власти быстро объяснили ему, кто в доме хозяин. «Вы сын врагов народа? Так куда вы лезете?» – заявили ему. И он понял, что прав у него никаких и лучше не высовываться. Поэтому после демобилизации он вернулся в Тбилиси.

В 1945 году Окуджава поступил на филологический факультет Тбилисского университета. Проучился в нем пять лет, после чего отправился учителем русского языка и литературы в село Шамордино Калужской области. Именно там вскоре и состоялся его литературный дебют.

Вспоминает Б. Окуджава: «Я писал стихи, понемножечку, как все пишут. Очень непрофессионально. Стал посылать их в областную калужскую газету и все время получал ответы: „Читайте побольше Пушкина, Лермонтова, Некрасова…“ А я же был учителем и, конечно, читал Пушкина, Лермонтова, Некрасова. Но стихов моих не печатали. Потом однажды я сам туда приехал и зашел в редакцию. Они спросили: „Как ваша фамилия?.. Окуджава?! Как хорошо! (Запомнили они за год мою фамилию!) Ну, принесли что-нибудь новенькое?..“ Я им дал те самые стихи, которые они возвращали. И их опубликовали. Я получил маленький гонорар, но был очень доволен… Мне казалось, я достиг уже самых больших высот. У меня даже почитатели в Калуге появились, человек восемь. Что еще нужно?..

Я сначала писал такие стихи, чтобы они никого не раздражали – ни редакторов, ни публику. Очень удобные были стихи. Я писал ко всем праздникам, ко всем временам года. Всех устраивало. Хотя где-то червячок сомнения жил. Я понимал, что это все очень легко и не совсем то, что должно было бы быть…»

Первая публикация Окуджавы в калужской газете относится к 1953 году. И она же помогла ему вскоре устроиться в эту газету на должность корреспондента. Спустя два года в Калуге вышел в свет первый сборник стихов Окуджавы под названием «Лирика». А через несколько месяцев после этого в жизни Окуджавы произошло еще одно радостное событие – он вернулся в Москву. Тогда наконец реабилитировали его мать, и семья смогла воссоединиться. Поселились они в Безбожном переулке. Окуджава устроился работать сначала в издательство «Молодая гвардия», затем в отдел поэзии «Литературной газеты». В свободное время продолжал писать стихи. Однако большой популярностью они не пользовались. Все изменилось, когда Окуджава решил шутки ради спеть одно из своих стихотворений под аккомпанемент гитары. Нот он не знал, но был знаком с тремя аккордами, которых вполне хватило для выступления. Присутствовавшие при этом друзья Окуджавы были настолько поражены, что тут же попросили его спеть еще одно стихотворение, затем еще. А потом решили записать эти песни на магнитофон.

Согласно другой версии, которой придерживается В. Фрумкин, все обстояло несколько иначе. По его словам, Окуджава свою первую песню (если не считать совершенно случайно появившейся у него в 1946 году еще в Тбилиси «Неистов и упрям») сочинил на спор с приятелем. Последний, наслушавшись шлягеров по радио, как-то заявил, что песня навсегда обречена быть глупой. Окуджава ему возразил и, когда приятель не поверил, предложил ему поспорить. «Я возьму гитару и спою тебе песню на собственные стихи, и ты поймешь, что она совсем не глупая». И Окуджава выиграл, сочинив «Песню о солдатских сапогах». На дворе стоял 1956 год.

В течение последующих трех лет Окуджава довольно плодотворно работал на ниве гитарной поэзии, и его имя, с помощью Магнитиздата, стало хорошо известным в кругах столичной интеллигенции. Благодаря этому, собственно, устроилась и его личная жизнь. На одной из вечеринок – в доме известного физика Льва Арцимовича – Окуджава познакомился с его племянницей Ольгой и влюбился в нее. У них вспыхнул роман, который привел к вполне логичному завершению – к свадьбе.

В 1959 году свет увидела вторая книга стихов Окуджавы «Острова».

Вспоминает Л. Жуховицкий: «Впервые имя Окуджавы я услышал от поэта Володи Львова, вскоре трагически погибшего – тридцати пяти лет от роду он утонул в бассейне „Москва“. Володя сказал, что у него есть приятель, который не только пишет интересные стихи, но и делает из них песенки и сам поет под гитару. Эта информация сразу настроила меня резко против незнакомого стихотворца. Высокое искусство поэзии и пошлая гитара?! В довершение всего Володя попробовал воспроизвести какую-то песню Булата, кажется, „Синий троллейбус“. Слова он путал, мелодию врал…

У меня тогда вышла первая книжка рассказов в «Советском писателе» («Дом в степи», 1959 год. – Ф. Р.), и работавшая там моя однокурсница по Литературному институту позвала на издательский вечер. Я пошел с восторгом и трепетом, которых потом не испытывал ни от каких окололитературных посиделок. «Будет Окуджава», – сказала приятельница. Я пожал плечами – Окуджава так Окуджава.

Когда выпили и смели с покрытых бумагой канцелярских столов весьма скромную закуску, на дощатый помост вынесли обшарпанный стул, и тут же буднично появился сам исполнитель. Облик его полностью подтвердил мои неприязненные ожидания. Окуджава был очень худ, почти тщедушен. Усики, курчавые волосенки, в лице ничего творческого. Гитара лишь усиливала общее ощущение незначительности и пошловатости.

Где-то на третьей песне его лицо казалось уже глубоким, мудрым и печальным, как у Блока.

Он тогда спел песен, наверное, пятнадцать, а потом еще столько же в крохотном издательском кабинетике, куда набилось человек двадцать – из литераторов помню Евгения Винокурова и моего друга Сашу Аронова.

Более сильного впечатления от искусства в моей жизни не было ни до, ни после, вообще никогда.

Мы с Ароновым подошли к Булату. Саша, знавший его по знаменитому литобъединению «Магистраль», сказал:

– Булатик, это очень здорово – но ценят тебя двести человек в Москве.

Я же произнес с абсолютной уверенностью:

– Через три года вас будет петь вся страна.

Переосторожничал. Вся страна пела Булата уже через полтора года.

С того вечера под крышей дома в Большом Гнездниковском я знал точно: в русской литературе появился новый гений».

Начинаясь как баловство, как способ повеселить друзей в неформальной обстановке, песни Окуджавы в скором времени вдруг превратились в нечто большее, чем просто песни. Они открыли новое течение в русской поэзии – самодеятельную песню – и выпестовали целую плеяду талантливых бардов, в том числе: Владимира Высоцкого, Александра Галича, Юрия Визбора, Александра Городницкого, Юлия Кима и др. Но начиналось все именно с песен Окуджавы. С его «Леньки Королева», «Возьмемся за руки, друзья», «Давайте восклицать», «Полночного троллейбуса», «Вы слышите, грохочут сапоги…», «Ах, Арбат, мой Арбат…», «Комиссаров в пыльных шлемах». Как напишет позднее Я. Голованов: «До того, как песни Булата начали восхищать, они удивляли. Только самые прозорливые понимали тогда, что присутствуют при рождении городского романса второй половины XX века, и романс этот не может быть на что-то похожим, как не похожа эта половина на все другие времена. Пройдет совсем немного лет, и критики будут писать о том, что „представить себе русскую поэзию второй половины XX века без интонаций Окуджавы уже невозможно“.

В начале 60-х годов Окуджаву уже знала вся страна. Буквально изо всех окон звучали его песни, и друзья порой шутили: если бы за каждую песню тебе платили копейку, ты был бы самым богатым человеком в стране. Окуджава на эту шутку грустно улыбался – назвать себя обеспеченным человеком, при такой популярности, он не мог. Вместе с женой Ольгой и сыном Антоном они жили в Ленинграде (на Ольгинской улице) и вели весьма скромный образ жизни. У них был маленький огород, на котором они выращивали картошку, и это здорово их выручало. Концертная деятельность больших денег Окуджаве не приносила (чаще всего он выступал бесплатно), зарплата была маленькой, и единственным приличным заработком оставалось литературное творчество (помимо создания собственных произведений, Окуджава занимался еще переводами).