Текст книги "Анатомия убийства. Гибель Джона Кеннеди. Тайны расследования"

Слосон полагал, что этот рассказ мог быть и ложью, что попытка самоубийства составляла часть операции КГБ по прикрытию Освальда и давала ему возможность на некоторое время скрыться и пройти обучение на шпиона. Комиссия не вправе была игнорировать такую версию. В протоколе вскрытия Освальда упоминался шрам на левом запястье, но Слосон хотел убедиться, что рана действительно была настолько глубока и опасна, что предполагала попытку самоубийства. Поскольку за сбор медицинских улик отвечал Спектер, Слосон в служебной записке просил его выяснить у далласских патологоанатомов подробности об этом шраме: «Если эпизод с самоубийством был выдумкой, то время, которое Освальд якобы провел на лечении в московской больнице, он мог на самом деле находиться в каком-нибудь укрытии русской тайной полиции, где ему промыли мозги, натренировали его и т. д.»³. Слосон знал, что ЦРУ весьма заинтересовано проверить эту историю с попыткой самоубийства и уже предлагало провести эксгумацию и повторный осмотр шрама. Тогда ФБР воспротивилось этому предложению, и ЦРУ отступилось, не желая давать пищу теориям заговора.

В ту весну Мехико не выходило у Слосона из головы. Наведавшись в этот город в апреле, он направил затем в ФБР список из десятков новых вопросов, ответы на которые комиссия надеялась отыскать в Мексике. Он просил ФБР составить подробную калькуляцию, сколько денег Освальд мог потратить в Мехико, вплоть до расходов на покупку шести открыток с картинками, которые нашлись среди его вещей после убийства. Поскольку имелось сообщение, что Освальд побывал на корриде, Слосон требовал от ФБР установить «стоимость билета на бой быков в тот ряд, где предположительно сидел Освальд». Задача, по словам Слосона, заключалась в том, чтобы определить, пришлось ли Освальду просить у кого-то деньги на расходы во время этого путешествия.

У Слосона оставалось также немало вопросов по поводу «другой Сильвии» – Сильвии Одио, той женщины из Далласа, которая якобы видела Освальда в компании участников сопротивления режиму Кастро. Слосон был убежден, что ФБР поспешило отмахнуться от этого рассказа. В служебной записке коллегам от 6 апреля Слосон сообщал, что его расследование показало: «Миссис Одио является разумным и уравновешенным человеком». В нем росла уверенность, что Сильвия Одио рассказала правду – во всяком случае, так, как она ей представлялась. Велика вероятность того, что «миссис Одио откажется от прежних показаний не потому, что разуверилась в них, но потому, что напугана»⁴.

ФБР ответило, что не сумело разыскать двух латиноамериканцев, которые якобы явились в дом к Одио вместе с Освальдом, но это не смутило Слосона: он полагал, что эти двое прячутся, опасаясь обвинения в причастности к убийству, и что, возможно, они пытались запугать Одио и принудить ее к молчанию. «За это время они вполне могли оказать давление на миссис Одио или угрозами вынудить ее молчать».

Слосон планировал весной поехать в Даллас, в том числе и ради встречи с Сильвией. В рамках подготовки к поездке его коллеге Берту Гриффину, находившемуся в Техасе, поручили допросить свидетелей, которые могли бы подтвердить рассказ Одио, в том числе и ее психиатра Бертона Эйншпруха. Гриффин отыскал Эйншпруха в больнице Паркленда, в том самом медицинском учреждении, которое уже не раз фигурировало в ходе расследования в Далласе. «Эйншпрух заявил, что полностью доверяет рассказу миссис Одио о ее встрече с Ли Харви Освальдом», – докладывал Гриффин. Психиатр припомнил, как пациентка еще до убийства рассказывала ему о встревожившей ее встрече с тремя незнакомцами, среди которых был человек, которого она затем опознала как Освальда. «Описывая личность миссис Одио, доктор Эйншпрух указал, что она склонна к преувеличениям, но в целом сообщаемые ею факты обычно соответствуют действительности, – писал Гриффин. – Склонность к преувеличению соответствует ее эмоциональному типу, присущему многим латиноамериканцам, и преувеличение не означает искажения фактов»⁵.

Заявление Одио привлекло внимание и других юристов в штате комиссии. Слосон был настолько поглощен другой работой в Вашингтоне, что не стал возражать, когда Уэсли Либлер, ставший его близким другом, предложил взять на себя разговор с Одио во время запланированной им поездки в Даллас. У Либлера имелся тут свой интерес: судя по фотографиям, переданным комиссии из отделения ФБР в Далласе, миссис Одио внешностью не уступала какой-нибудь модели. В Далласе Либлеру предстояло побеседовать также и с Мариной Освальд, а та тоже была красавицей.

Глава 34

Офис комиссии

Вашингтон

май 1964 года

Уэсли «Джима» Либлера сравнивали со стихийным бедствием. Истинный свободолюбец, склонный пренебрегать любыми навязанными ему правилами и еще более склонный их нарушать. В политике он считал себя консерватором-республиканцем. Он терпеть не мог коммунистов и откровенно высказывался по этому поводу. В комиссии ходили слухи (скорее всего, ложные), что Джим принадлежал к ультраконсервативному Обществу Джона Берча. Рэнкину Либлер запомнился как «крайний консерватор, попавший в теплицу нашей преимущественно либеральной комиссии. Довольно скоро он начал возмущаться многими сотрудниками»¹. В особенности Либлера раздражал Норман Редлик, такой же крайний либерал в политических вопросах, каким Либлер был консерватором. «Наши с мистером Редликом политические взгляды расходились принципиально», – признавал впоследствии Либлер².

В глазах многих членов комиссии Либлер был очаровательным хулиганом. Спустя десятилетия кое-кто все еще отзывался о нем как об одном из самых замечательных и запомнившихся сотрудников – стоило упомянуть его имя, и на лицах проступала лукавая усмешка. По словам Слосона, это был «сорвиголова», человек, плевавший на любые авторитеты. Для начала он потребовал сменить некомпетентных секретарей комиссии. Гриффин вспоминает, что в политических вопросах они с Либлером «цапались непрерывно» и Либлер не стеснялся выражать свое несогласие во весь голос. «Но при всей агрессивности сердце у него было доброе, – говорил Гриффин. – Даже когда в пылу спора он обзывал тебя идиотом, он делал это так, что ты себя идиотом не чувствовал». По его мнению, «Либлер был очень внимателен к людям»³.

У других сотрудников сохранились не столь нежные воспоминания. Спектер считал Либлера очень умным, но вспыльчивым, «порохом», который мог взорваться по самому нелепому поводу. Он вспоминал, как они с Либлером пошли перекусить в «Монокль», популярный ресторан на Капитолийском холме неподалеку от офиса комиссии, и там, к изумлению Спектера, его коллега закатил скандал лишь потому, что яйцо в рагу из солонины оказалось недостаточно жидким. «Требовательным, оскорбительным тоном он подозвал официанта и заявил: “Черт побери, когда беретесь варить яйцо для рагу из солонины, оно должно истекать желтком”».

Уоррен, по воспоминаниям некоторых сотрудников, выражал неприязнь к Либлеру вполне откровенно. Через несколько месяцев после начала расследования Либлер совершил нечто немыслимое для тогдашней юридической компании и государственного учреждения: он начал отращивать бороду. «Огромную, красивую бороду ярко-рыжего цвета, – вспоминал Рэнкин. – Председатель Верховного суда от этого с ума сходил»⁴. Уоррен так прогневался, что велел Рэнкину передать Либлеру требование сбрить бороду. Рэнкин, по его словам, пытался отговорить Уоррена. «Я сказал: “Слушайте, он вправе делать со своими волосами, что считает нужным, и если решил отрастить бороду, это его право”». Спектеру запомнилось, как он счел это лицемерием со стороны Уоррена: «великий борец за равенство и гражданские права» сердится из-за того, что Либлер вздумал отрастить щетину на лице. Уоррен, однако, наложил на бородача наказание: как запомнилось Спектеру, он на какое-то время «изгнал» Либлера на другой этаж в здании Организации ветеранов зарубежных войн.

Либлер шокировал коллег рассказами о своих похождениях в Вашингтоне с разными женщинами, о долгих ночных кутежах и попойках, зачастую приглашал их присоединяться. Сексуальная революция 1960-х годов шла уже полным ходом, и хотя у Либлера оставалась в Нью-Йорке жена, он не собирался ничего упускать. «Сумасшедший охотник на женщин», – отзывался о нем Слосон.

«Он готов был на все, абсолютно на все, – вспоминал Гриффин, радостно возвращавшийся каждый вечер к жене. – Я-то живу как пуританин. А Либлер, при всем его политическом консерватизме, в других вопросах отнюдь не проявлял консерватизма». В выпивке «он не знал удержу», говорил Гриффин. Его ночные похождения ни для кого не были тайной, поскольку «он все время об этом рассказывал». Однако, по мнению коллег, ночная деятельность Либлера никак не отражалась на его работе, и по утрам он возвращался в офис, подзарядившийся благодаря ночным приключениям энергией. И алкоголь тоже на нем не сказывался, возможно, потому, что он «был крупный малый, ростом за метр восемьдесят и весил килограммов девяносто, если не сто», говорил Гриффин.

Возможно, в браке Либлера не все обстояло благополучно, однако он не скрывал любви к обоим сыновьям, остававшимся с матерью в Нью-Йорке, пока сам Либлер работал в Вашингтоне. Годы спустя старший из сыновей, Эрик, выразил готовность простить отцу прегрешения, поскольку сын восхищался этим «человеком, проживавшим каждый чертов день» так, словно этот день для него – последний. «Каждый день он старался сделать что-то интересное, что-то важное, что-то ценное»⁵.

Наиболее счастлив – и наиболее продуктивен – Либлер бывал тогда, когда ему удавалось укрыться в принадлежавшем его семье летнем доме, на тридцати гектарах поместья в Вермонте, в предгорьях национального парка Грин-Маунтинс. Согласившись работать в комиссии, он выпросил у Рэнкина разрешение раз в несколько недель летать в Вермонт за казенный счет, чтобы там работать и приводить мысли в порядок. Рэнкин согласился, вероятно, не подозревая, что Либлер способен прихватить с собой полный кейс секретных документов и читать в самолете на виду у всех, – потом это ударит по ним обоим.

Старшим напарником Либлера в «команде по Освальду», как стали называть это подразделение комиссии, был Альберт Дженнер, известный специалист по тяжбам из Чикаго. Их отношения не сложились с самого начала, эти двое едва выносили друг друга и после первых недель совместной работы почти не разговаривали. «В конце концов я решил делать свое дело, взялся и практически со всей работой справился сам», – утверждал Либлер6. По мнению Спектера, слишком уж разные это были люди. Либлер был современным воплощением Фальстафа, а «Берт Дженнер был известный сухарь», рассказывал Спектер, вспоминая, как за общей трапезой Дженнер просил, чтобы ему подавали еду без приправы и соуса. «Он и салат ел без заправки»7.

Обязанности в «команде по Освальду» распределили так, чтобы этим двоим практически не приходилось пересекаться. Либлер сосредоточился на вопросе о мотиве, а Дженнер искал доказательства предполагаемого заговора внутри страны, в том числе проверял контакты Освальда с различными людьми в США после возвращения того из СССР в 1962 году.

У себя в Чикаго Дженнер пользовался большим уважением. Он был одним из самых высокооплачиваемых юристов в стране, одним из первых, кто начал выставлять корпоративным клиентам счета по сто долларов за час, и клиенты не возмущались такими гонорарами, потому что в суде Дженнер неизменно добивался успеха. Его ценили также группы борцов за гражданские свободы и равные права, потому что в фирме Дженнера всегда считалось, что бедные должны получать юридическую консультацию бесплатно и также бесплатно должны составляться апелляции для приговоренных к смертной казни⁸. В комиссии его ценили как работника: в отличие от других старших юристов Дженнер до конца расследования почти не отлучался из Вашингтона. И все же некоторых из новых коллег Дженнера смущали его стиль работы и страсть к деталям. Альфред Голдберг вспоминал, как ему пришлось читать составленный Дженнером черновой вариант отчета по Освальду, где на 120 страниц приходилось без малого 1200 примечаний, в том числе и совершенно бесполезные, вроде точных координат советского города Минска, где одно время жил Освальд. Также и Спектеру запомнился «бессодержательный» двадцатистраничный отчет Дженнера по Освальду: «Ходили слухи, что по прочтении отчет попросту выбросили в корзину для бумаг»⁹.

Дженнер вполне соответствовал тому типу юристов, с которыми многие из младших сотрудников комиссии сталкивались в собственных юридических компаниях: высокооплачиваемый адвокат, знающий, как убедить присяжных и повлиять на судью, а всю черновую работу по сбору и анализу улик он предоставлял младшим партнерам. Он даже не умел толком излагать свои мысли на бумаге. «Дженнер всех достал, – вспоминал Слосон. – За его спиной все только глаза в тоске закатывали». Как и другие юристы комиссии, Слосон задавался вопросом, умеет ли Дженнер вообще читать: тот не просматривал записи допросов, а «поручал своему секретарю зачитывать их вслух» – час за часом.

И Либлер, и Дженнер могли пользоваться при расследовании помощью Джона Харта Или, молодого юриста, которому вскоре предстояло приступить к работе в Верховном суде в качестве одного из секретарей Уоррена. Или провел для Дженнера и Либлера несколько расследований, в том числе осмотрел каждый дом, где Освальд жил в детстве и юности, начиная с приюта в Новом Орлеане, куда мать поместила трехлетнего Освальда в 1942 году. Или особо отметил, что миссис Освальд привезла младшего сына в приют на следующий день после Рождества. Если и были какие-то сомнения в том, что Освальд имел основания чувствовать себя перекати-полем, эти сомнения рассеял шестистраничный доклад Или с перечнем семнадцати домов в четырех штатах, от Ковингтона, штат Луизиана, до Бронкса в Нью-Йорке, которые мать Освальда успела сменить за его детство. Случалось так, что всего через несколько недель Освальду и его братьям приходилось менять и адрес, и школу, потому что матери приходило в голову, что в другом месте им будет лучше10.

Затем Или поручили восстановить все этапы военной службы Освальда, которая началась 24 октября 1956 года: через шесть дней после того, как Освальду исполнилось 17 лет, он завербовался в корпус морской пехоты. Или проверил отчеты о пребывании Освальда в тренировочных лагерях, в том числе о трехнедельном обучении стрельбе из винтовки M-1 – стандартного вооружения морских пехотинцев. В декабре 1956 года Освальд сдавал экзамен по стрельбе и был аттестован как стрелок среднего разряда (всего в морской пехоте было три уровня аттестации снайпера, от «меткого стрелка» до «эксперта»).

Или опросил многих сослуживцев Освальда по корпусу морской пехоты. Их отзывы складывались в единый образ необщительного, погруженного в себя юнца: «одиночка» и «пустое место» – таково было общее мнение. В разговорах с другими новобранцами Освальд с готовностью именовал себя марксистом, выражал надежду посетить Советский Союз, а возможно, и эмигрировать туда. Один из сослуживцев припомнил, как Освальд, изучая русский язык, «проигрывал записи русских песен так громко, что их было слышно и за стенами казармы». Другой сказал, что Освальд именовал сослуживцев «товарищами» и имел обыкновение употреблять в обычном разговоре русские слова «да» и «нет». В итоге его уже в лицо называли «Освальдовичем». А еще один бывший морской пехотинец припомнил, как Освальд размечтался «отправиться на Кубу обучать войска Кастро».

О жизни Освальда за пределами казармы Или наслушался разных отзывов. Имелись противоречивые сообщения о склонности Освальда к выпивке – кто-то видел его пьяным, кто-то считал трезвенником – и о его отношениях с женщинами. Ходили упорные слухи, что Освальд был гомосексуалистом, в особенности потому, что в увольнительных его редко видели с женщинами. Прилипла к нему и другая сплетня, насчет огнестрельного оружия и склонности к насилию. Освальд предстал перед военным трибуналом после того, как поранился из незарегистрированного, приобретенного тайно пистолета 22-го калибра: пистолет выпал из ящика и самопроизвольно выстрелил – пуля попала Освальду в левый локоть. Затем он вновь попал под военный суд из-за драки с начальником-сержантом. Или записал и другие обвинения, которые не были подтверждены, о причастности Освальда к гибели сослуживца, Мартина Шранда. Тот погиб от собственного оружия в январе 1958 года, когда отряд Освальда и Шранда базировался на Филиппинах.

Или удивило, как мало внимания комиссия, а также ФБР и другие следственные органы уделили службе Освальда в морской пехоте. Он рекомендовал разыскать нескольких сослуживцев Освальда и взять у них под присягой показания о том, как вел себя Освальд на протяжении без малого трех лет пребывания в армии. «В корпусе морской пехоты Освальд много размышлял о марксизме, Советском Союзе и Кубе», – писал Или¹¹.

Дженнер взял на себя расследование прошлого тех жителей Далласа, которые дружили с Освальдом и его семьей: их подозревали в причастности к убийству. Комиссия просила ФБР в особенности разобраться с тремя людьми из этого списка: с Рут Пейн, ее мужем Майклом, жившим отдельно, и с Джорджем де Мореншильдтом, 52-летним геологом, уроженцем России, которого скорее, чем кого-либо другого в Далласе, можно было назвать другом Ли Освальда.

Супруги Пейн попали под подозрение отчасти из-за либеральных взглядов на международные отношения и гражданские свободы, которые превратили их в изгоев в довольно консервативном пригороде Далласа, где они проживали. В особенности обращал на себя внимание интерес Рут к Советскому Союзу. Она выросла в семье квакеров и с 1957 года изучала русский язык и участвовала в квакерской программе дружбы по переписке с гражданами СССР. По ее словам, именно изучение русского языка сблизило ее с Мариной Освальд: они познакомились на вечеринке, где присутствовало несколько русских эмигрантов, а затем подружились.

В 1962 году брак Пейнов распался, и осенью Майки съехал. В начале 1963 года Рут Пейн пригласила Марину, которая в тот момент нянчила годовалую дочь и вновь ждала ребенка, пожить в ее доме. Ли только что потерял работу и планировал в апреле уехать из Техаса на родину, в Новый Орлеан, попытаться устроиться там. Рут, которая сама имела двоих детей, уговаривала Марину остаться у нее, пока Ли не найдет работу и не сможет перевезти семью в Луизиану. По словам Рут, Марину она пригласила в том числе и затем, чтобы с ее помощью совершенствоваться в русском языке.

Через месяц Марина отправилась вслед за мужем в Новый Орлеан: Рут Пейн сама отвезла ее. Однако в Новом Орлеане найти работу оказалось не легче, чем в Техасе, и осенью Освальды в полном составе вернулись в Даллас. Марина не захотела жить с мужем, пока тот искал работу, снова поселилась с Рут и оставалась в ее доме вплоть до дня убийства. Ли в будние дни жил в пансионе в Далласе, а на выходные приезжал в дом Пейнов в пригородный Ирвинг.

После убийства Пейны привлекли к себе внимание тем, что хотя вокруг бушевал хаос, они оставались до странного равнодушными. Некоторых следователей это навело на мысль, что Пейны знали о планах Освальда заранее. Гай Роуз, детектив из отдела убийств в Далласе, рассказал комиссии, как он был удивлен, когда подъехал к дому Пейнов в день убийства, но еще до того, как Освальд был арестован, и миссис Пейн вышла навстречу и преспокойно заявила: «Я ждала, что вы приедете. Заходите в дом»¹². Позднее мать Освальда Маргерит и его брат Роберт не раз намекали на причастность Пейнов к убийству президента.

Биография де Мореншильдта словно списана из шпионского боевика времен холодной войны. Этот светский, много знающий, свободно болтающий как минимум на шести языках человек родился в царской России в богатом семействе с аристократическими корнями. Когда власть захватили коммунисты и семье грозили репрессии, родители Мореншильдта бежали в Польшу. В 1938 году де Мореншильдта впустили в Соединенные Штаты, несмотря на подозрения (сохранившиеся в материалах Госдепартамента), что он может оказаться нацистским шпионом. Мореншильдт отрицал какую-либо связь с немецкими нацистами, и это подозрение так и осталось недоказанным. Сначала он поселился в Нью-Йорке и занимался чем придется, в том числе снимал фильмы и работал инструктором по поло. Мореншильдт с легкостью вошел в высшее общество Манхэттена и проводил лето на пляжах Лонг-Айленда. Дженнер и другие юристы комиссии с изумлением обнаружили в списках друзей Мореншильдта по Лонг-Айленду семью Жаклин Бувье, будущей жены президента Кеннеди. «Мы были очень близки, – рассказывал де Мореншильдт о своих отношениях с семейством Бувье. – Виделись ежедневно. Тогда я и познакомился с Жаклин, в ту пору – маленькой девочкой». Будущая первая леди была «очень решительным ребенком, очень умным и очень привлекательным»¹³.

Де Мореншильдт переехал в Техас, надеясь составить себе состояние на нефтяном промысле. Для начала он получил в университете Техаса образование инженера и геолога, затем работал нефтяником в разных странах, в том числе в Югославии, Франции, на Кубе и на Гаити, в Нигерии и Гане. Он признавал, что в Техасе в начале Второй мировой войны занимался кое-какой шпионской работой – по просьбе приятеля-француза и в пользу французской разведки. Официально Мореншильдт, как он утверждал, никогда не состоял на службе у французов, но «собирал сведения о людях, участвовавших в прогерманской деятельности», а также старался перебить у немецких компаний сделки по приобретению техасской нефти.

К 1962 году этот человек обосновался в Далласе со своей четвертой женой и здесь через эмигрантов из России познакомился с Освальдами, страдавшими в ту пору от «жестокой нищеты», по выражению Мореншильдта. В особенности он тревожился за Марину: «неприкаянная душа, живет в трущобах, по-английски ни слова, болезненный с виду младенец на руках, ужасное окружение». За тот год Мореншильдт, как он прикидывал, виделся с Освальдами «десять или двенадцать раз, а то и чаще». Осенью 1962 года он помог Марине на время скрыться от мужа, поскольку узнал, что Ли избил ее, поставил синяк под глазом.

Де Мореншильдту запомнился визит к Освальдам весной 1963 года: Марина показала ему винтовку, только что купленную ее мужем. Над его приобретением она посмеивалась: «Этот сумасшедший идиот только и делает, что палит по мишеням», – сказала она. Мореншильдт спросил Освальда, зачем тот купил оружие. «Люблю пострелять по мишеням», – был ответ. В ту пору техасские газеты пестрели сообщениями о безуспешных поисках стрелка, пытавшегося убить отставного генерала Эдвина Уокера. Оставшийся неопознанным снайпер засел возле дома Уокера в Далласе и выстрелил в него через окно, промахнувшись на несколько сантиметров. Позднее Марина призналась, что уже через несколько часов после этого покушения узнала: в нем виновен ее муж.

Во время того визита Мореншильдт, по его словам, вздумал пошутить насчет покушения на Уокера. «Так это ты промазал по сидячей цели – генералу Уокеру?» – спросил он. «Понимаете, я знал, что Освальд недолюбливает генерала Уокера».

Освальд промолчал, но на его лице появилось «странное» выражение. «Он как-то весь съежился, понимаете, когда я задал этот вопрос».

Дженнер месяцами тщательно изучал материалы ФБР по Пейнам и Мореншильдту, но в конце концов решил, что эти люди не имеют отношения к убийству. Позднее он говорил, что Пейны и Мореншильдты во многих отношениях жертвы Освальда – годами их преследовало подозрение о причастности к убийству, их жизнь была разрушена. Но чтобы убедиться в их невиновности, Дженнер долгими часами допрашивал Пейнов и Мореншильдта под присягой, в особенности проверяя улики, указывавшие, что они могли и догадываться о намерениях Освальда.

Рут Пейн во время ее допроса в Вашингтоне Дженнер спросил напрямую:

– Миссис Пейн, вы состоите в настоящее время или состояли когда-либо прежде в коммунистической партии?

– Я не состою и никогда не состояла в коммунистической партии, – ответила она.

Дженнер зашел с другой стороны:

– Сейчас или когда-либо прежде вы разделяли взгляды, которые мы могли бы охарактеризовать как взгляды коммунистической партии?

– Нет, – ответила она. – Напротив… Мне противен тот раздел коммунистического учения, где насилие объявляется необходимым средством для достижения цели.

Интерес к русскому языку, по словам Рут Пейн, проистекал из ее веры. «Бог призвал меня учить языки», – пояснила она. Русский она выбрала потому, что квакеры старались организовать программы обмена с Советским Союзом.

Рут предлагала Дженнеру и другим членам комиссии задавать ей самые жесткие вопросы, чтобы убедиться в ее правдивости. Она готова была отвечать даже на неприятный вопрос о том, почему ее брак распался.

– Члены комиссии выражали некоторый интерес к этой теме, – признал Дженнер. – Они, видимо, хотели бы определить, кто такая Рут Пейн и, если позволено употребить расхожее выражение, чем она дышит… Так какова же, по вашему мнению, причина вашего развода?

Женщина ответила, что причина проста: ее муж всегда был внимателен и добр, но он ее не любит. Она говорила спокойно, констатируя факт.

– Мы никогда не ссорились, не имели серьезных разногласий, но я хотела жить вместе, а он не был заинтересован в совместной жизни.

Она признала, что за несколько месяцев до убийства начала опасаться, что Освальд склонен к насилию – она знала об избиении Марины, – и также тревожилась, нет ли у него связей с советским посольством в Вашингтоне. Ей попалась на глаза копия письма Освальда в посольство, в котором он упоминал, что ФБР следило за его деятельностью в Далласе¹⁴.

Так почему же она разрешила ему бывать в доме? Почему, зная все это, помогла Освальду устроиться на работу на склад учебников в Далласе? Дженнер считал вполне приемлемыми ответы Рут Пейн на оба эти вопроса. Она вовсе не хотела пускать Освальда в свой дом каждые выходные. «Я была бы счастлива, если бы он вообще не приезжал». Но Рут пыталась помочь Марине, к тому же ухватилась за возможность усовершенствовать свои знания русского языка. Да и общество Марины было ей приятно: собственный брак распался, «я была одинока». Рут с готовностью признала, что помогла Освальду получить работу на складе учебников, и подробно объяснила, как это произошло. Она пошла выпить кофе с несколькими приятельницами, там присутствовала и Марина, и одна из женщин сказала, что ее брат работает на книжном складе и у них вроде бы появилась вакансия. Марина умоляла Рут позвонить на склад. Вакансия действительно имелась, и в октябре Ли приступил к работе. Пейн утверждала, что понятия не имела об адресе склада – Дили-Плаза.

Почти два дня у Дженнера ушло на то, чтобы выслушать показания де Мореншильдта – несколько часов понадобилось только на то, чтобы продраться сквозь историю его путешествий, начиная с детства в России. Он вроде бы понимал, почему его дружба с Освальдом вызывает наихудшие подозрения, тем более что и сам Мореншильдт вел нетрадиционный, «богемный» образ жизни. «Время от времени возникали те или иные догадки, – сказал он Дженнеру. – Я очень откровенен»¹⁵.

Но чем подробнее Мореншильдт отвечал на вопросы об Освальде, тем более по-человечески понятной становилась эта дружба. Мореншильдт отзывался об Освальде как о «симпатичном парне», который стремился к лучшему, хотя и был «необразованным дикарем». По его словам, Освальды были «несчастные, растерянные, нищие и запутавшиеся». Ему казалось смешным предположение, что Советский Союз или другое государство наняло Освальда в качестве шпиона. «Я бы никогда не поверил, что какое-то правительство может быть настолько глупо, чтобы поручить Ли сколько-нибудь важное дело, – пояснил он. – Нестабильный индивидуум, запутавшийся, необразованный, без опыта. Какое правительство дало бы ему конфиденциальное задание?»

Он сказал, что продолжал жалеть Освальда и после того, как выяснилось, что тот бьет Марину: «Я не попрекал его за синяк у бабы под глазом». Как он рассказывал, Марина высмеивала мужа в присутствии Мореншильдтов, упоминая в числе его недостатков и отсутствие интереса к сексу. Де Мореншильдт чувствовал в Освальде, как он выразился, «асексуального человека». «Марина выражалась прямо», она заявила Мореншильдтам (и ее муж это слышал): «Он спит со мной раз в месяц, и никакого удовлетворения я от этого не получаю».

Мореншильдт сказал, что и он, и его супруга испытывали большую неловкость от этих откровенных жалоб Марины на ее сексуальную жизнь, и в середине 1963 года прервали дружеские отношения с Освальдами, тем более что Мореншильдт собирался по делам на Гаити. «Мы решили, настало время их бросить, – рассказывал он. – Мы оба решили не видеться больше с ними, потому что нам стало противно подобное обсуждение супружеских отношений в присутствии фактически посторонних людей».

И хотя Мореншильдт не верил, что Освальд мог быть шпионом, время от времени, как он признался, его тревожила мысль, не задумал ли Освальд недоброе. «Он побывал в советской России – он мог оказаться кем угодно», – сказал де Мореншильдт. Он рассказал, что спрашивал другого русского эмигранта, своего приятеля в Далласе: «Как ты думаешь, мы себе не повредим, помогая Освальду?» Друг ответил, что осведомлялся в ФБР насчет Освальда и что у Бюро нет к этому человеку претензий.

Мореншильдт также сказал, что назвал имя Освальда в 1962 году другому своему приятелю, Уолтеру Муру, о котором было известно, что тот «состоит на правительственной службе – то ли в ФБР, то ли в ЦРУ», и Мур даже не намекнул, что Освальд представляет собой опасность. Позднее комиссия установила, что Мур был агентом ЦРУ в Далласе и отвечал за сбор информации от местных жителей, побывавших в коммунистических странах или работавших там¹⁶. Расследование не обнаружило доказательств контакта Мура с Освальдом, но установленный комиссией факт близкого знакомства Мура с Мореншильдтом еще многие годы будет использоваться как доказательство в пользу теории заговора.