Текст книги "Анатомия убийства. Гибель Джона Кеннеди. Тайны расследования"

Глава 51

Небоскреб One Chase Manhattan Plaza

Нью-Йорк

21 июля 1964 года, вторник

Большую часть лета Джон Макклой, как многие другие члены комиссии, участвовал в ее работе, так сказать, удаленно. Он следил за ходом расследования из своего роскошного офиса в One Chase Manhattan Plaza – шестидесятиэтажном небоскребе из белой стали в Нижнем Манхэттене, где располагались банк Chase Manhattan, президентом которого он был с 1953 по 1960 год, и привилегированная юридическая фирма, носящая его имя: Milbank, Tweed, Hadley & McCloy¹. В банке и в юридической фирме он был фигурой настолько известной, что в адресе не было необходимости указывать ни номер этажа, ни номер комнаты: все и так прекрасно знали, где его найти. В здании были сотни офисов и тысячи сотрудников, но на конверте достаточно было указать: «Джону Макклою, One Chase Manhattan Plaza, Нью-Йорк», чтобы письмо нашло своего адресата.

Прочитав несколько черновых глав заключения, присланных из Вашингтона, Макклой решил, что комиссия должна признать: Освальд мог пройти шпионскую подготовку в КГБ. Это не значило, что КГБ замышляло убийство Кеннеди, вовсе нет. Макклой уже говорил другим членам комиссии: он тоже считает, что Освальд был убийцей-одиночкой и трудно представить, чтобы СССР имел хоть какое-то отношение к покушению. Но все же не исключено, что русские в какой-то момент решили сделать из Освальда «спящего» агента, который по возвращении в США будет ждать, быть может, годами, сигнала из Москвы для проведения какой-нибудь операции². А то, что Освальд, похоже, знал некоторые шпионские трюки – например, для почтовых отправлений он использовал псевдонимы, – позволяло предположить, что он проходил подготовку в КГБ. Отчет комиссии будет еще убедительнее, говорил Макклой, если в нем будет сказано, что в прошлом Освальда все еще остается много тайн.

21 июля Макклой надиктовал письмо Ли Рэнкину и попросил своего секретаря поставить на нем пометку «лично». Он похвалил последний черновой вариант главы, в котором комиссия рассматривала – и в конце концов отвергла – возможность иностранного заговора. «Я думаю, этот вариант гораздо лучше предыдущего», – отмечал Макклой в письме Рэнкину. Но высказал одно предположение. «Мне кажется, – писал он, – где-нибудь следует добавить что-нибудь в таком роде:

“Комиссия отметила, что Освальд действительно пытался использовать конспиративные приемы, что наводит на подозрение, что он получил базовую подготовку для конспиративной работы. <…> Разумеется, остается возможность, что советское руководство могло рассматривать его как потенциального “спящего” агента в США, к которому можно обратиться в будущем, но по здравом размышлении мы пришли к выводу, что даже в таком качестве эти люди вряд ли могли всерьез на него рассчитывать”».

Другими словами, в КГБ, может, и подумывали о том, чтобы использовать Освальда в качестве шпиона, но в конце концов русские слишком умны, чтобы иметь дело с «такой шантрапой», как часто называл Освальда Макклой.

Это письмо в результате бесследно исчезло, после того как его получили в Вашингтоне. Возможно, предположения Макклоя и обсуждались в комиссии, но ни в официальных документах, ни в заключительном докладе об этом нет ни слова. Письмо Макклоя, которого некоторые штатные юристы комиссии, по их словам, не видели, было подшито к личным бумагам Рэнкина в Национальном архиве, и, по-видимому, о нем надолго забыли.

Спустя годы юристы уже не удивлялись тому, что председатель Верховного суда так не хотел, чтобы комиссия даже допускала возможность связей Освальда с КГБ, как того хотел Макклой. В то лето Уоррен, похоже, намеревался в отчетном докладе положить конец досужим слухам о том, что Освальд был не просто разочаровавшимся, озлобившимся молодым человеком, который не был связан ни с какими людьми и организациями, и хотел, чтобы его не воспринимали как человека, которого Кремль мог рассматривать как потенциального шпиона.

Большую часть черновой версии, которую только что прочел Макклой, написал Дэвид Слосон, и молодой юрист был доволен тем, как его материал подан в заключительном отчете3. Когда Слосон всерьез приступил к написанию текста, он был уверен, что никакого иностранного заговора не было, по крайней мере, не было достаточных улик в пользу заговора. С окончательным выводом он не спешил до конца лета, дожидаясь, когда ФБР закончит проверку утверждений Сильвии Одио в Далласе. Если ее рассказ о встрече с Освальдом окажется правдой, тогда другое дело, тогда можно будет вернуться к рассмотрению вопроса о заговоре. Впрочем, если утверждения Одио окажутся ложными, Слосон сможет спокойно сказать, как он писал в своем черновике от 15 июля, что комиссия расследовала «все слухи и домыслы» и «не нашла достоверных свидетельств, указывающих на то, что СССР, Куба или другое иностранное государство было замешано в заговоре… Все факты биографии Ли Харви Освальда, буквально с рождения до смерти, подверглись тщательной проверке на предмет его возможного участия в подрывной деятельности со стороны иностранных государств»4.

Нельзя сказать, что он полностью доволен отчетом, признавал Слосон. Его все еще беспокоило то, что большая часть информации о поездке Освальда в Мексику будет основываться только – по решению комиссии – на словах главной свидетельницы, которую ему не разрешили расспросить: Сильвии Дюран. В отчете ее имя будет фигурировать более тридцати раз, с упоминанием сделанных ею заявлений, полученных мексиканской полицией под нажимом, а возможно, даже под угрозой пытки. Штатные сотрудники договорились по поводу того, в каких словах будет выражена степень достоверности ее показаний⁵. Ее назовут «важным источником информации», чьи показания «подтвердили надежнейшие источники» – так в завуалированной форме говорилось о результатах прослушки, проводившейся ЦРУ в Мехико. «По части фактов ее показания оказались верными и точными», – говорилось в отчете комиссии.

Уильям Коулмен получил задание составить для заключительного отчета хронологию поездки Освальда в Мексику. В черновике Коулмена содержались смелые утверждения, позволяющие предположить, что он даже больше, чем Слосон, был уверен, что ЦРУ и ФБР поделились всей имеющейся у них информацией. «Особенно я доверял ЦРУ», – рассказывал Коулмен впоследствии⁶.

Вот выдержка из его 25-страничного труда о поездке Освальда в Мехико, датированная 20 июля:

«Комиссия предприняла тщательное расследование, чтобы выяснить, чем занимался Освальд во время той поездки и каковы были ее цели. В результате нам удалось воссоздать большую часть картины и объяснить многие действия Освальда в указанный период. <…>… Комиссия утвердилась во мнении, что все, что ей известно о действиях Освальда в Мексике, показательно для всей его деятельности там и что, находясь в Мексике, Освальд не имел никаких контактов, которые имели бы отношение к покушению»^7.

За летние месяцы штатные сотрудники разделились на два лагеря: на тех, кто был доволен тем, как их черновые варианты были отредактированы Рэнкином и его заместителями, и тех, кто был огорчен или даже крайне недоволен правкой. Промежуточного варианта, похоже, не было. Арлен Спектер полагал, что его рассказ о событиях в день убийства президента и его объяснения большей части медицинских заключений Редлик отредактировал очень вдумчиво и бережно⁸. Хотя другие считали Редлика сварливым и вспыльчивым, Спектер был очень доволен его работой, впоследствии они сохранят дружбу на всю жизнь. «Норман по сути связывал воедино все черновые главы отчета комиссии, и он оставил мою часть почти без изменений, – вспоминал Спектер. – Не забывайте, что отчет составлялся по кусочкам и в бешеном темпе. Я считаю, что труд Редлика заслуживает всяческого уважения»[24]24
  Спектер, будучи сенатором США, рассказывал, что в 1987 году его симпатия к Редлику повлияла на его решение присоединиться к коллегам по Сенату и отклонить предложение о назначении членом Верховного суда Роберта Борка, судьи федерального апелляционного суда округа Колумбия и бывшего преподавателя права в Йельском университете. В интервью, впервые опубликованном в 1996 году, Спектер сказал, что его очень огорчили сообщения об одном происшествии, имевшем место до выдвижения, когда Борк, консерватор, высмеял либерала Редлика в речи, произнесенной на некоем торжественном ужине в Нью-Йорке, где Редлик также присутствовал. «Редлик был тогда очень болен и пошел на этот ужин, чтобы сделать приятное Борку, – сказал Спектер. – Когда Редлик рассказал мне, что произошло между ним и Борком, у меня сразу сложилось очень негативное впечатление о Борке, что, разумеется, не помогло ему при рассмотрении его кандидатуры в Сенате. (Из интервью Спектера.)


[Закрыть].

Только потом, после того как черновые проекты будут отредактированы, Спектер узнает, как неохотно некоторые члены комиссии согласились с версией одной пули или по крайней мере с тем, как эта версия им преподносилась. Прочитав черновые главы о баллистике, Макклой в июне предупредил Рэнкина в письме, что комиссии следует проявить осмотрительность и не слишком переоценивать эту версию⁹. «По-моему, слишком много усилий было потрачено на то, чтобы доказать, будто первая пуля, попавшая в президента Кеннеди, стала и причиной ранений Коннелли… – писал он. – Во многих отношениях эта глава – самая важная в докладе и должна быть наиболее убедительной». Макклой приложил к письму машинописную служебную записку на восьми страницах, где предложил еще 69 вариантов редакторской правки отчета, по большей части призванных смягчить слишком, по его мнению, запальчивую лексику. Он писал, что его особенно тревожат чересчур драматизированные обороты речи, такие как «роковой день» – о дне убийства. «Если мы хотим, чтобы у нас получился исторический документ, нет никакой необходимости и даже, я бы сказал, неуместно употреблять такие выражения, как “роковой день”». Эту фразу вычеркнули из отчета.

Более резко высказался против версии одной пули сенатор Купер, который в остальных случаях во время расследования по большей части держался в тени. 20 августа он послал Рэнкину докладную записку, в которой говорилось, что эта версия просто неправильная¹⁰. Показания Коннелли перед комиссией произвели на Купера неизгладимое впечатление. «На каком основании вы беретесь утверждать, что один выстрел мог стать причиной столь серьезных ранений? – спрашивал Купер. – Мне кажется, подобное заключение противоречит тому, что говорил губернатор Коннелли. Я не могу согласиться с этим выводом».

Но больше всех по поводу того, как было отредактировано заключение, негодовал Дэвид Белин. Вернувшись в свою юридическую фирму в Де-Мойне, он буквально кипел от возмущения, читая черновые главы, присланные из Вашингтона. В ответных письмах Рэнкину он отмечал: после чтения отчета создается впечатление, что комиссия не вполне уверена в собственных выводах. Комиссия, говорил он, словно пытается защитить Освальда, слишком много внимания уделяя опровержению слухов о заговоре, которые распространяют Марк Лейн и некоторые другие. Белин, по его словам, был потрясен: оказывается, целая глава будет посвящена доказательству, что все выстрелы по кортежу Кеннеди были сделаны из Техасского склада школьных учебников, а вовсе не с Травяного склона или еще откуда-нибудь, как уверяют сторонники версии заговора. «Свидетельство о месте, откуда были произведены выстрелы, является одной из самых сильных улик, доказывающих вину Освальда, – писал Белин. – Лишний раз доказывать ее в целой главе значит улучшать и без того хорошее»11. Лейн и другие сторонники версии заговора «направили комиссию по ложному следу и весьма в этом преуспели», писал Белин. «Но не может быть ни малейшего сомнения относительно источника выстрелов, и не нужно доказывать это на 69 машинописных страницах».

Белин также был возмущен, обнаружив, что комиссия намерена игнорировать его изыскания, которыми этой весной он в одиночку занимался несколько недель, пытаясь разгадать тайну, которая не давала ему покоя с самого начала расследования: куда пошел Освальд после стрельбы по кортежу? Было известно, что Освальд покинул склад школьных учебников через несколько минут после покушения и направился на свою съемную квартиру на другом конце города – сначала на автобусе, потом на такси, когда автобус застрял в неожиданно возникшей пробке. На съемной квартире он забрал свой револьвер Smith & Wesson 38-го калибра и пошел в восточном направлении, по пути он встретил и убил полицейского Типпита и поспешил дальше. Спрашивается: куда? Из-за того, что не удалось установить его дальнейшего маршрута, пошли слухи, что якобы Освальд был знаком с Джеком Руби и направлялся на квартиру к Руби, которая находилась всего в километре от того места, если двигаться в том направлении, куда он шел. Однако Белин считал, что это пустые домыслы. «Мы изо всех сил старались найти убедительные доказательства возможной связи между Освальдом и Руби, – вспоминал Белин. – Но ничего не нашли»¹².

Может, у Освальда не было никакого плана побега? Некоторые коллеги Белина предположили, что Освальд не держал в голове заранее продуманного маршрута бегства и был почти уверен, что его схватят или убьют. Это объясняет, почему он в то утро оставил Марине 170 долларов в бумажнике. Оставил он также и обручальное кольцо. Но Белин был уверен, что Освальд пытался спастись бегством, и ответ на вопрос, где он рассчитывал укрыться, следует искать в маленьком клочке бумажки, обнаруженном в его кармане, – в автобусном пересадочном талоне, выданном буквально через минуты после покушения. Этот пересадочный талон навел Белина на мысль, что Освальд, который часто ездил на автобусах и знал наизусть их расписание, собирался пересесть на другой автобус, направляющийся за город. «Я не сомневался, что у Освальда была конечная цель, – говорил Белин. – Наверняка он не зря сохранил пересадочный талон».

Белин полагал, что, вероятнее всего, Освальд собирался бежать в Мексику, а затем на Кубу. Либлер напомнил ему о показаниях одного из бывших сослуживцев Освальда по морской пехоте. Тот вспоминал, что Освальд как-то признался ему: если у него когда-нибудь возникнут проблемы с законом, он сбежит на Кубу через Мексику. И еще Белин обратил внимание на то обстоятельство, что после покушения Освальд на допросе беззастенчиво врал в далласской полиции, заявляя, что никогда не был в Мексике. «Не логично ли предположить, что вранье Освальда о том, что он никогда не был в Мексике, является сильной косвенной уликой, указывающей на кого-то в Мексике, кто в какой-то степени, прямо или опосредованно, был соучастником преступления? – размышлял Белин. – Но кто этот человек?»

Он полагал, что подобные вопросы следует связать с осенним посещением Освальдом кубинского посольства в Мексике, где Освальд почти наверняка встречался с кубинскими дипломатами и другими людьми, для которых администрация Кеннеди представляла смертельную угрозу. Белин предположил, что, будучи в Мексике, Освальд «переговорил с неким агентом Кастро или с человеком, симпатизирующим Кастро, о том, чтобы отомстить Кеннеди, и ему пообещали финансовую и прочую поддержку, если ему удастся» убить президента. Кто-то мог поджидать Освальда на границе, чтобы помочь ему, – вероятно, соучастник преступления. Конечно, это «всего лишь предположение», признавал Белин, но выглядело все это логично.

С помощью ФБР Белин проанализировал автобусные маршруты из Далласа, чтобы посмотреть, легко ли Освальду было добраться до Мексики. Разложив на письменном столе карты и расписания, он несколько дней изучал их и, казалось, вычислил вероятный маршрут Освальда – сделать это оказалось нетрудно. С пересадочным талоном Освальд мог добраться до остановки междугородных автобусов Greyhound: в тот день был один автобус, отправлявшийся из Далласа в пятнадцать минут четвертого и следовавший далее в техасский город Ларедо возле мексиканской границы.

Белин в пространной служебной записке изложил свою теорию о Мексике Рэнкину и Редлику. И предложил свое объяснение, почему Освальд оставил деньги Марине, а не приберег их для автобусной поездки: он не нуждался в деньгах, потому что у него был пистолет. «Даже если бы ему не хватило денег для того, чтобы перебраться в Мексику, с пистолетом он бы их наверняка нашел», – писал он. После хладнокровного убийства Типпита Освальд, спасая свою шкуру, без колебаний снова пустил бы оружие в ход – ограбил бы прохожего или даже банк.

В этой служебной записке Белин не мог доказать, что конечной целью перемещений Освальда была Мексика, но он считал, что в отчете комиссии важно, по крайней мере, выдвинуть предположение о том, куда Освальд мог направляться. Это нужно сделать хотя бы для того, чтобы успокоить общественность, поскольку ходят слухи, что Освальд якобы встречался с Руби.

Однако Норман Редлик был категорически против того, чтобы упоминать эту версию в отчете. Комиссии, сказал он, не следует поднимать вопрос о маршруте бегства Освальда, не имея на руках доказательств, – особенно выдвигать предположение, что он направлялся в Мексику, где и так остается много неясного. «Норман возразил, что, поскольку это лишь теория, а не достоверный факт, нечего и говорить об этом в заключительном отчете, – вспоминал Белин. – И в нашем споре Норман победил».

В то лето Голдберг был потрясен, узнав, что председатель Верховного суда намерен делать с внутренней перепиской комиссии – он собирался порезать бумаги на мелкие кусочки или сжечь13. «Уоррен хотел уничтожить все записи, – вспоминал Голдберг. – Он боялся, что они могут всколыхнуть общественность»: сторонники версии заговора узнают о том, что среди штатных юристов компании были разногласия, а Марк Лейн и прочие потом используют это для того, чтобы посеять сомнения в виновности Освальда. Но у Эрла Уоррена имелись и другие причины уничтожить бумаги, вспоминал Голдберг. Он беспокоился из-за того, что большая часть документов была передана комиссии из государственных органов, и, например, ЦРУ раскрывало тайны, относящиеся к сфере национальной безопасности и имеющие лишь косвенное отношение к убийству президента. «Он считал, что для страны и для всего мира будет лучше, если о таких вещах народ никогда не узнает», – сказал Голдберг. Уоррен был в этом уверен.

С этим Голдберг не мог согласиться и решил отговорить Уоррена; действовать следовало без промедления – и потихоньку. Голдберга как историка ужасала сама мысль, что такое количество живых свидетельств о поворотном моменте в истории США будет потеряно для будущих поколений. Более того, он был убежден, что, если когда-нибудь общественность узнает о случившемся, это сыграет на руку сторонникам версий заговора: для Лейна и прочих это станет подтверждением того, что комиссии было что скрывать.

Голдберг подумал, что если кто и может переубедить Уоррена, так это Ричард Рассел. Какими бы ни были разногласия между Уорреном и сенатором от Джорджии, «в Вашингтоне все прислушиваются к советам сенатора Ричарда Рассела», говорил Голдберг. И он придумал хитрый план. Он обратился за помощью к Альфреде Скоби, которая была доверенным лицом Рассела в комиссии. Та в свою очередь обратилась к Расселу, и он согласился побеседовать с председателем Верховного суда. Расселу удалось убедить Уоррена, что, несмотря на риск раскрыть правительственные секреты, «будет гораздо хуже, если комиссия уничтожит документы», рассказывал Голдберг. И Уоррен быстро отменил своей приказ. Как выразился Голдберг, Рассел «спас положение».

То лето было самым беспокойным в жизни Голдберга. В последние недели расследования он пообещал себе каждый вечер возвращаться домой, чтобы хоть немного поспать, но начиная с июня работать приходилось по четырнадцать часов в день, семь дней в неделю. В то лето у него был лишь один выходной – Четвертого июля. Рэнкин настаивал на том, чтобы штатные юристы отметили этот праздник дома. Разумеется, Голдберг просидел в офисе до глубокой ночи. «Многие сотрудники в тот день работали до часу, двух или трех ночи», – вспоминал он.

Именно в ночные часы он и другие юристы могли оценить преимущества принятых в комиссии вольных правил обращения с секретными документами. «Мы просто сваливали все это на столы, – рассказывал Голдберг. – Я думал: вот здорово!» Агенты ФБР, побывавшие в офисе в середине сентября, докладывали в ФБР о «полном отсутствии организации по части ведения документации», при этом не было «никакого контроля и никакой отчетности за эти документы, в том числе секретные»¹⁴. Как выяснили сотрудники ФБР, два копировальных аппарата Xerox не простаивали: «члены комиссии и штатные работники постоянно пользовались ими» для копирования документов, в том числе под грифом «особо секретно».

Голдберг взял на себя написание нескольких фрагментов отчета. Он написал отдельную главу, где перечислил – и опроверг – основные слухи о покушении и версии заговора. Он разделил слухи на десять групп, от тех, что касались места, откуда стреляли по президентскому кортежу, до описаний сцены убийства полицейского Типпита и утверждений о связи между Освальдом и Руби. Он сократил список до 122 «домыслов и слухов» и затем сопроводил каждый из них «выводами комиссии», сделанными на основании расследования. Во вводной статье к своей главе Голдберг отмечал, что все нашумевшие случаи покушения почти сразу же после трагических событий начинали обрастать слухами о заговоре. «Слухи и версии, относящиеся к убийству президента Авраама Линкольна – кстати, они публикуются до сих пор, – по большей части возникли в течение первых месяцев после его гибели».

Для этого исследования Голдбергу потребовалось прочесть сотни журнальных и газетных статей, в которых предлагались альтернативные версии убийства Кеннеди¹⁵. «Так много оказалось литературы, – вспоминал Голдберг. – Казалось, действует целая подпольная сеть – столько было всякого рода гипотез, домыслов, слухов». Возмущение его вызвала первая же книга из серии «версии заговора», она называлась «Кто убил Кеннеди?». Автором ее был Томас Бьюкенен, американский писатель, живший за границей и сотрудничавший с журналом L’Express. В этой книжке, вышедшей в США в солидном издательстве G. P. Putnam’s Sons, говорилось, что стрелявших на Дили-Плаза было по меньшей мере двое. Бьюкенен намекал на то, что к заговору причастны техасские бизнесмены правых политических взглядов. «Я думал, там какая-то ерунда, ну, как во всех книжках такого сорта», – говорил Голдберг. Ему было даже обидно, что многие вроде бы даже разумные ученые и журналисты не потрудились ознакомиться с относящимися к покушению фактами, прежде чем пускать в печать свои притянутые за уши версии о заговоре. «Для многих людей это неплохой способ заработать», – сказал Голдберг. Сторонники версии заговора, заметил он, «это либо невежественные и безумные, либо нечестные люди».

Голдберг полагал, что Марк Лейн, Бьюкенен и другие воспользовались замешательством миллионов американцев, которые никак не могли смириться с мыслью, что самый влиятельный в мире человек погиб от руки «такого жалкого человечишки», как Ли Харви Освальд. «Им было бы куда приятнее сознавать, что все это результат заговора, что тут замешаны какие-то крупные фигуры, – говорил Голдберг. – Ну разве этот слизняк способен на такое?»

Голдберг гордился тем, что его собственное детективное расследование поможет покончить с одной группой слухов, получивших широкую огласку. Уже много месяцев Марк Лейн и ему подобные били тревогу из-за загадочного исчезновения некоего техасца по имени Дэррил Клик – таксиста, который после покушения подвозил Освальда на съемную квартиру. В газетах The New York Times, The Washington Post и некоторых других появились расшифровки пресс-конференции, которая состоялась 24 ноября¹⁶. На этой пресс-конференции окружной прокурор Далласа Генри Уэйд, рассказывая о поездке Освальда на такси, вроде бы упомянул некоего Дэррила Клика. Но Лейну и компании не удалось найти никаких упоминаний об этом человеке ни в телефонных книгах, ни в других публичных записях, «за что и ухватились конспирологи», по словам Голдберга. «Стали поговаривать, что за этим кроется какая-то страшная тайна». Голдберг попытался решить эту загадку: заказал магнитофонную кассету с записью пресс-конференции Уэйда. «Я слушал ее снова и снова, – вспоминал он. – Семьдесят пять раз прокручивал пленку». И обнаружил ошибку. Ее допустил тот, кто делал текстовую расшифровку аудиозаписи – видимо, его смутил гнусавый техасский выговор Уэйда. В расшифровке, опубликованной в The Times и других газетах, приводились слова Уэйда о том, что Освальд «остановил таксиста Дэррила Клика» и поехал домой. На самом же деле Уэйд сказал: «Освальд остановил такси до Оук-Клиффс» и поехал домой. Его съемная квартира находилась в районе Оук-Клиффс в Далласе. Для человека, непривычного к техасскому выговору, «Оук-Клиффс» прозвучало как «Дэррил Клик». Так что никакого Дэррила Клика не было.

Готовя свое приложение о «слухах», Голдберг использовал отчет Филипа Барсона и Эдварда Конроя – двух следователей налогового управления, работавших в соседнем кабинете. Барсон и Конрой месяцами восстанавливали по кусочкам финансовую историю Освальда, чтобы проверить, не мог ли он получать деньги из неожиданных источников, возможно, от соучастников заговора. Голдберга поразила тщательность их работы: «У них были его счета из бакалейной лавки, они собрали вообще все». В июле Барсон объявил, что теперь точно знает – вплоть до пенни, – сколько денег было в карманах у Освальда и сколько он тратил в последние недели своей жизни начиная с 25 сентября, с того дня, когда он подался из Нового Орлеана в Мексику¹⁷. Его доход, включая зарплату и пособие по безработице, составил 3665 долларов 89 центов, тогда как расходы, включая стоимость поездки в Мексику, равнялись 3497 долларам и 79 центам. Разница составила всего 168 долларов, и эти деньги, по-видимому, учитывались, поскольку утром в день покушения Освальд оставил в ящике комода в спальне 170 долларов мелкими купюрами – для Марины.

Подсчитав, что провел почти каждый свой рабочий час с января в размышлениях о неспокойной жизни Джека Руби, Берт Гриффин наконец решил сделать вывод, который комиссия, скорее всего, одобрит: Руби не участвовал в заговоре с целью убийства Освальда18. Правда, он не был в этом уверен в самом начале, когда писал первые главы о Руби. Гриффин полагал, что было бы преувеличением говорить, что комиссия нашла ответы на все вопросы, особенно это касалось версии о том, что кто-то помогал Руби или подстрекал его к убийству Освальда. «Я считаю, комиссия совершает ошибку, утверждая, что ее расследование в данном направлении было исчерпывающим», – писал Гриффин Уилленсу 14 августа19.

Чуть раньше в тот же месяц Гриффина и других штатных юристов, остававшихся на службе, попросили начать чтение чужих черновых глав, редактируя и проверяя фактический материал в работах друг друга. И, разумеется, охотнее и, можно даже сказать, яростнее всех набросился на эту работу Либлер. В каком-то смысле он стал в комиссии главным бунтарем. Как описывал его роль Гриффин, Либлер был «редактором законов судебной практики, младшим адвокатом на нашем внутреннем судебном слушании, можно сказать, он проводил перекрестный допрос, выискивая слабые стороны», к которым могли бы придраться люди со стороны. «Он хотел добиться идеального отчета, с исчерпывающими доказательствами, чтобы адвокат противной стороны при всем желании не мог бы упрекнуть комиссию в том, что она плохо справилась со своей работой или сделала необоснованные выводы».

Гриффин и его коллеги говорили, что тогда им даже в голову не приходило, что, взяв на себя роль внутреннего критика, Либлер готовил гневное документальное свидетельство, которое сторонники версий заговора будут цитировать десятилетиями, утверждая, что комиссия – и Либлер в том числе – принимала участие в чудовищном укрывательстве.