Текст книги "Французский роман"

Фредерик Бегбедер
Французский роман

Un roman français

Frédéric Beigbeder

© Primento Editions, 2011. Tous droits réservés

© Е. Головина, перевод, 2013

© Н. Кулиш, перевод, 2013

© М. Макарова, перевод, 2013

© В. Пожидаев, оформление серии, 2012

© ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2013

Издательство АЗБУКА®

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

Ах, детство резвое – подобие весны,

Ах, лета пышный цвет…

Добычею зимы вы стать обречены.

Вы были или нет?

Пьер де Ронсар. Ода Антуану де Шатенье. 1550

Моей семье и Присцилле де Лафоркад, готовой в нее войти

Пролог

Я старше, чем мой прадед. Капитану Тибо де Шатенье было 37 лет, когда 25 сентября 1915 года, в девять пятнадцать утра, во время второго сражения в Шампани, он погиб где-то между долиной речки Сюипп и опушкой Аргоннского леса. Чтобы узнать подробности, мне пришлось терзать вопросами мать. Наш семейный герой – неизвестный солдат; он похоронен в замке Бори-Пети, в Дордони (где живет мой дядя), но фотографию, на которой застыл высокий, стройный молодой человек в синей военной форме с ежиком светлых волос, я увидел в замке Вогубер (где живет другой мой дядя). В последнем письме моей прабабке Тибо сообщает, что у него нет кусачек, а то бы он перерезал колючую проволоку и пробрался к вражеским позициям. Он описывает плоский белесый пейзаж и беспрестанные дожди, превращающие землю в грязевое месиво, и добавляет, что получил приказ наутро выступить в атаку. Он знает, что погибнет; его письмо поражает как «snuff movie» – фильм ужасов, в котором убивают по-настоящему. На рассвете он отправился исполнять свой долг, распевая «Песню жирондистов»: «Смерть за отчизну! Разве есть удел прекрасней и достойней?!» 161-й пехотный полк наткнулся на стену огня; как и предполагалось, прадеда и его людей изрешетили немецкие пулеметы; выживших дотравили хлором. В общем, можно сказать, что Тибо прикончили высокие начальники. Он был рослый, красивый, молодой, и Франция приказала ему умереть за нее. Точнее говоря, Франция отдала ему приказ покончить с собой – и в этом есть странная перекличка с современностью. Подобно японскому камикадзе или палестинскому террористу, этот отец четверых детей вполне сознательно принес себя в жертву. Потомок крестоносцев, он был обречен повторить подвиг Иисуса Христа – отдать свою жизнь ради других.

Я веду происхождение от доблестного рыцаря, распятого на колючей проволоке в Шампани.

1
Подрезанные крылья

Я только-только узнал, что мой брат представлен к ордену Почетного легиона, и тут меня упекли в кутузку. Поначалу полицейские не стали заламывать мне руки и сковывать их наручниками; они сделали это позже, когда перевозили меня в больницу «Отель-Дьё», а потом вечером следующего дня, по дороге в камеру предварительного заключения на острове Сите. Президент Республики написал моему старшему брату трогательное поздравительное письмо с выражениями благодарности за вклад в развитие французской экономики: «Вы являете собой пример того капитализма, к которому мы стремимся, – предпринимательского, а не спекулятивного». 28 января 2008 года в комиссариате Восьмого округа служащие в синей форме, вооруженные револьверами и дубинками, раздели меня догола и обыскали; отобрали у меня телефон, часы, кредитку, деньги, ключи, паспорт, водительские права, ремень и шарф; взяли образец слюны и отпечатки пальцев; приподняв мне яйца, удостоверились, что я ничего не прячу в анусе; сфотографировали меня анфас, в профиль и в три четверти; внесли в дело антропометрические данные, после чего запихнули в клетушку размером два на два метра с исписанными, захарканными и запятнанными кровью стенами. Тогда я еще не знал, что через несколько дней окажусь в куда более просторном помещении – парадном зале Елисейского дворца, где моему брату будут вручать орден Почетного легиона, а я буду стоять и смотреть, как за огромными окнами мотаются на ветру ветви дубов, словно бы выманивая меня в президентский сад. Около четырех часов утра, лежа в темноте на бетонной скамье, я пришел к простому выводу: Бог верит в моего брата, а меня Он покинул. Как у двух существ, столь близких в детстве, могли оказаться столь несхожие судьбы? Меня вместе с другом задержали на улице за употребление наркотиков. В соседней камере карманник колотил по стеклу кулаком – не слишком убедительно, зато достаточно усердно для того, чтобы лишить сна остальных заключенных. Впрочем, заснуть здесь все равно было практически нереально – даже когда смолкали вопли узников, надзиратели в коридоре продолжали перекликаться во весь голос, как будто под охраной у них были одни глухие. В камере воняло потом, блевотиной и разогретой в микроволновке говядиной с морковью. Без часов время течет медленно, особенно если никто не догадался выключить мигающую под потолком лампу дневного света. В ногах моего ложа прямо на грязном бетонном полу валялся какой-то псих в этиловой коме, он стонал, храпел и пердел. Было холодно, но я задыхался. Старался ни о чем не думать, но это плохо получалось: если человека запереть в тесной конуре, в голову ему волей-неволей лезут самые жуткие мысли; он, конечно, постарается не паниковать, да что толку. Кто-то впадает в истерику и молит открыть дверь, кто-то пытается наложить на себя руки и признается в преступлениях, которых не совершал. Все на свете я отдал бы тогда за книжку или таблетку снотворного. Но, не имея ни того ни другого, принялся в уме, без ручки, с закрытыми глазами писать вот этот текст. Желаю, чтобы эта книга позволила вам, как и мне той ночью, откуда-нибудь сбежать.

2
Утраченная благодать

Детства своего я не помню. Когда я в этом признаюсь, мне никто не верит. Все помнят свое прошлое: зачем жить, если жизнь забыта? Во мне не осталось ничего от меня прежнего: с нуля до пятнадцати лет в памяти зияет сплошная черная дыра (в астрофизике этот термин означает: «Массивный объект, обладающий гравитационным полем такой силы, что ни вещество, ни излучение не могут его покинуть»). Я долго считал себя нормальным человеком, уверенный, что и все остальные страдают подобной амнезией. Впрочем, задавая вопрос: «Ты помнишь свое детство?» – я выслушивал в ответ кучу всяких баек. Мне стыдно, что моя биография написана симпатическими чернилами. Почему детство не впечатано в меня несмываемой краской? Я чувствую себя изгоем; у мира есть археология, а у меня нет. Я сам, как преступник в бегах, стер за собой все следы. Стоит мне заговорить об этом изъяне, родители воздевают очи горе, прочие родственники возмущаются, друзья детства обижаются, а бывшие невесты борются с искушением представить вещественные доказательства в виде фотографий.

«Ты вовсе не потерял память, Фредерик. Просто мы тебе безразличны!»

Потерявшие память наносят окружающим оскорбление; близкие принимают их за нигилистов. Как будто можно забывать нарочно! У меня не просто провалы в памяти; роясь в своей жизни, я ничего не нахожу – чемодан пуст. Иногда я слышу, как мне в спину шепчут: «Не могу понять, что он за тип». Действительно. Попробуйте-ка сказать что-нибудь определенное о человеке, который и сам не знает, откуда он взялся. Как говорит Жид в «Фальшивомонетчиках», я – «конструкция на сваях: ни фундамента, ни подпола». Земля плывет под ногами, я парю на воздушной подушке, меня, как бутылку, несет по волнам; я – мобиль Колдера[1]1
  Александр Колдер – американский художник и скульптор, автор абстрактных динамических конструкций, которые в 1950-е годы пользовались большой популярностью в качестве элементов декора интерьеров. (Здесь и далее, кроме случаев, оговоренных особо, – прим. перев.)


[Закрыть]. Чтобы нравиться людям, я отказался от позвоночника и, подобно человеку-хамелеону Зелигу, предпочел слиться с ландшафтом. Хочешь добиться любви – забудь свою личность, лишись памяти; стань тем, кто нравится другим. В психиатрии подобное расстройство именуется «дефицитом самосознания». Я – форма без содержания, жизнь без основы. Мне говорили, что в своей детской спальне, на улице Месье-Ле-Пренс, я прикрепил к стене афишу фильма «Мое имя – никто». Очевидно, я отождествлял себя с главным героем.

Все персонажи моих книг – люди без прошлого; они принадлежат сиюминутности, выхвачены из лишенного корней настоящего – призрачные обитатели мира, где чувства эфемерны, как бабочки, а забвение служит обезболивающим. Можно хранить в памяти – и я сам тому доказательство – только разрозненные обрывки детских воспоминаний, к тому же большей частью ложных или сфабрикованных впоследствии. Общество потворствует подобной амнезии: даже из нашего языка исчезает грамматическая категория будущего предшествующего времени. Моя дефективность скоро перестанет кого-либо удивлять и станет общим местом. Признаем, впрочем, что симптомы болезни Альцгеймера у человека средних лет пока все же редкость.

Частенько я «вспоминаю» свое детство просто из вежливости. «А помнишь, Фредерик?..» Я охотно киваю: «Ну да, конечно. Я собирал стикеры Панини и фанател от группы „Rubettes“, точно-точно». Горько признавать, но факт остается фактом: мне никогда ничего не вспоминается, я обманываю сам себя. Понятия не имею, где я был с 1965-го по 1980 год; может, по этой причине я сегодня и сбился с дороги. Я все надеюсь, что есть какой-то секрет, какой-то тайный фокус, какое-то волшебное заклинание, – стоит его найти, и я выберусь из душевного лабиринта. Если мое детство не было кошмаром, почему мозг отказывается будить память?

3
Стоп-кадр

Я был послушным ребенком. Покорно следовал за матерью в ее бесконечных переездах, попутно ссорясь со старшим братом. Я один из множества детей, которые не создают взрослым никаких проблем. Иногда меня охватывает страх: а вдруг я ничего не помню только потому, что мне и помнить-то нечего? Мое детство, видимо, представляло собой длинную череду пустых, скучных, тоскливых и однообразных, как волны на пляже, дней. А если на самом деле я все помню? Просто начало моего существования не отмечено ни одним ярким событием? Детство избалованного, опекаемого, живущего в холе и неге ребенка, нормальное детство без потрясений – на что ж тут жаловаться? Никаких несчастий, драм, горя и потрясений – для становления мужчины самое оно. Неужели моей книге суждено стать исследованием бесцветной пустоты, чем-то вроде спелеологической экспедиции в глубины буржуазной нормы, репортажем на тему обыденного существования среднестатистического француза? Благополучное детство всегда и у всех одинаково, пожалуй, оно и не стоит того, чтобы о нем вспоминать. И подберутся ли слова для описания каждого рубежа, который вынужден был преодолевать маленький мальчик в Париже шестидесятых – семидесятых? Уж лучше рассказать про то, как мои родители получили налоговую льготу на второго ребенка.

Ныряя в этот омут, я надеюсь на одно: в процессе писания оживится память. Литература часто помнит то, о чем сами мы забыли; писать – значит читать в себе. Облечение ощущений в слова вдыхает жизнь в воспоминания, так что это занятие можно сравнить с эксгумацией трупа. Каждый писатель – своего рода ghostbuster, то есть охотник за привидениями. В произведениях знаменитых романистов порой возникали невольные реминисценции, и это очень любопытное явление. Писательство обладает сверхъестественной властью. Начиная новую книгу, ты как будто обращаешься за помощью к магу или колдуну. Жанр автобиографии располагается на перекрестке дорог, между Зигмундом Фрейдом и мадам Солей[2]2
  Мадам Солей – известная французская прорицательница, ведущая передач на радио и астрологических рубрик в журналах. Консультировала президента Франсуа Миттерана.


[Закрыть]. В статье, опубликованной в 1969 году и озаглавленной «Зачем нужны писатели?», Ролан Барт утверждает, что «сочинительство <…> выполняет работу, источник которой нам неведом». Может быть, эта работа в том и заключается, чтобы вернуть забытое прошлое? Как у Пруста с его мадленой, сонатой, щелью между досками во дворе особняка Германтов, возносящими его «к молчаливым вершинам памяти»? Э-э, только не надо, пожалуйста, давить на меня слишком сильно. Лучше я выберу более свежий, хотя и не менее наглядный, пример. В 1975 году Жорж Перек начал свой роман «W, или Воспоминание детства» словами: «У меня нет детских воспоминаний». Но вся книга буквально кишит ими. Стоит закрыть глаза, пытаясь вызвать картины прошлого, и начинается мистика; память – как чашечка саке, которое подают в некоторых китайских ресторанах: пока пьешь, на дне постепенно проявляется фигура обнаженной женщины, исчезающая с последним глотком. Я ее вижу, созерцаю, но при малейшей попытке приблизиться она ускользает, улетучивается; так и мое утраченное детство. Молюсь о чуде: пусть мое прошлое постепенно выступит на страницах этой книги, как очертания картинки на полароидной пленке. Позволив себе дерзость самоцитирования, – а отказываться от созерцания собственного пупа в автобиографическом опусе значило бы усугублять тщеславие глупостью, – отмечу, что я уже сталкивался с этим любопытным феноменом. Когда в 2002 году я писал «Windows on the World», вдруг откуда ни возьмись передо мной всплыла такая сцена: холодное зимнее утро 1978 года; я выхожу из материнской квартиры и топаю в лицей, стараясь не наступать на цементные полоски между плитками мостовой. Изо рта у меня вырывается пар, мне тоскливо, хоть сдохни, и больше всего на свете хочется броситься под автобус 84-го маршрута. Глава заканчивается так: «В то утро я так никуда и не пошел». Минул год, и вот на последней странице «Романтического эгоиста» возник запах кожи, от которого меня мальчишкой мутило в английских машинах отца. Спустя еще четыре года, работая над романом «Идеаль», я с наслаждением вспоминал один субботний вечер в отцовской двухэтажной квартире, когда мои домашние тапочки и стыдливый румянец покорили сердца нескольких манекенщиц нордической внешности, слушавших двойной оранжевый альбом Стиви Уандера. В ту пору я наделил этими воспоминаниями литературных персонажей (Оскара и Октава), но никто не поверил, что они вымышленные. А это была моя робкая попытка рассказать о своем детстве.

После того как родители развелись, моя жизнь раскололась надвое. С одной стороны – материнская суровость, с другой – отцовский гедонизм. Иногда расклад менялся: стоило матери чуть-чуть ослабить вожжи, как отец впадал в угрюмое молчание. Настроение родителей подчинялось принципу сообщающихся сосудов. Или зыбучих песков. Думаю, ребенком мне приходилось строить свою жизнь на плывуне. Чтобы один из родителей ощущал себя счастливым, желательно было, чтобы второго одолевали противоположные чувства. Они вовсе не вели сознательную войну, ничего подобного, не выказывали друг другу ни малейшей враждебности, однако коромысло весов неумолимо раскачивалось, и наблюдать за теми, кто его раскачивал, было тем горше, что с лиц у них не сходила улыбка.

4
Гласные, согласные

Вечер 28 января 2008 года начался отлично: сначала ужин с превосходным вином, потом привычное турне по полутемным барам, одна за другой рюмки разноцветной водки – с лакрицей, с кокосом, с клубникой, с мятой, с кюрасао. Эти рюмки, опрокинутые одним махом, черные, белые, красные, зеленые и синие, светились теми же цветами, что гласные у Рембо. Я катил на скутере и мурлыкал себе под нос «Where is My Mind»[3]3
  «Где мои мозги?» (англ.)


[Закрыть] группы «Pixies». Косил под старшеклассника: замшевые сапоги, пошитые умельцами из Камарга, и взлохмаченные волосы до плеч. Я скрывал свой возраст под бородой и черным плащом. Вот уже больше двадцати лет я устраиваю такие вот ночные вылазки, это мой любимый вид спорта – спорта стариков, не желающих стареть. Нелегко быть ребенком, заключенным в теле взрослого мужика, страдающего амнезией. В «Содоме и Гоморре» маркиз де Вогубер рассказывает, как он мечтал выглядеть «юным, мужественным и соблазнительным, тогда как на самом деле даже не смотрелся в зеркало из боязни увидеть свое покрытое морщинами лицо, которое ему так хотелось сохранить обворожительным». Ясно, что проблема не нова; Пруст использовал название замка моего прадеда Тибо. Легкий хмель начал потихоньку обкладывать реальность слоем ваты, стирая границы дозволенного и толкая на ребяческие выходки. Вот уже месяц действовал новый республиканский закон, запретивший курение на дискотеках, и на тротуаре авеню Марсо собралась небольшая толпа. Я не курил, но из чувства солидарности присоединился к красивым девушкам в лаковых босоножках, склоняющим головку к протянутой зажигалке. На краткий миг их лица озарялись, как на полотнах Жоржа де Латура. В одной руке я держал бокал, другой опирался о плечи собратьев. Целовал руку официантке, крутившейся здесь в ожидании роли в полнометражном фильме, дергал за волосы главного редактора журнала, не имеющего читателей. Собратья-полуночники сошлись в этот понедельничный вечер, чтобы бросить вызов холоду, одиночеству, кризису, уже замаячившему на горизонте, да мало ли чему еще – повод вмазать всегда найдется. Здесь болтались актер авторского кино, парочка безработных девиц, черные и белые вышибалы, побитый молью певец и писатель, чей дебютный роман я опубликовал. Когда последний извлек белый пакетик и вознамерился высыпать порошок на блестящий капот стоявшего в боковом проезде черного «крайслера», возражений не последовало. Дразнить блюстителей порядка было нашим любимым развлечением; мы переносились во времена сухого закона, воображали себя непокорными Бодлером и Теофилем Готье, Эллисом и Макинерни, а то и Блонденом, которого Нимье вытаскивал из полицейского участка, переодевшись шофером. Я старательно давил белые крупинки золотой пластиковой картой, а мой коллега-писатель горько жаловался на любовницу, оказавшуюся ревнивее жены, что, на его взгляд (я, разумеется, согласно кивал головой), отдавало дурным вкусом. Вдруг меня на мгновение ослепил свет мигалки. Возле нас затормозила двухцветная машина. На белой дверце синели какие-то странные буквы, обведенные красным. Буква П. Согласная. Буква О. Гласная. Буква Л. Согласная. Буква И. Гласная. В голове мелькнула мысль о телевизионной игре «Буквы и цифры». Буква Ц. Черт побери! Опять И и еще Я. Эти жирные буквы наверняка несли в себе какой-то тайный смысл. Кто-то пытался нас предупредить, но вот о чем? Выла сирена, мигалка разбрасывала вокруг сполохи синего света. Прямо как на танцполе. Мы, как кролики, бросились врассыпную. Кролики в приталенных куртках. Кролики в ботинках с плоскими подметками. Кролики, не подозревавшие, что с 28 января 2008 года в Восьмом округе открыт сезон охоты. Один кролик даже забыл на автомобильном капоте свою кредитку с выбитыми на ней именем и фамилией, а второй не догадался выбросить из карманов противозаконные пакетики. В этот ничем не примечательный день завершилась моя бесконечная юность.

5
Арестантские лохмотья

Это тебя я искал все это время,

в шумных подвалах, на площадках, где никогда не танцевал,

в море лиц,

под мостами из света и простынями из кожи, в красном лаке на женских ногах над краем пышущей жаром постели,

в глубине безнадежно пустых глаз,

на задних дворах кособоких домишек, за спинами одиноких танцовщиц и пьяных барменов,

среди зеленых мусорных баков и серебристых кабриолетов,

я искал тебя среди разбитых звезд и фиалковых духов,

в ледяных руках и липких поцелуях под ветхими лестницами,

на потолке залитых светом лифтов,

в тусклых радостях, в удаче, пойманной за хвост, и неискренне крепких рукопожатиях,

мне пришлось все бросить и больше не искать тебя

под черными сводами,

на белых кораблях,

в бархатных вырезах и сумрачных отелях,

в лиловых восходах и желтоватых небесах, в мутных рассветах,

мое потерянное детство.

Полицейские вознамерились установить мою личность; я не возражал, мне и самому это было интересно. «Кто может рассказать мне, кем я стал?»[4]4
  У. Шекспир. Король Лир. Перевод М. Кузмина.


[Закрыть] – вопрошает Король Лир в пьесе Шекспира.

Я всю ночь не сомкнул глаз. Не знаю, настало утро или еще нет: надо мной вместо неба мигающая лампа дневного света. Я заключен в световую коробку. Лишенный пространства и времени, отныне я обитаю в контейнере с вечностью.

Камера предварительного заключения – это такое место во Франции, где на минимум квадратных метров приходится максимум боли.

Мою юность больше не удержать.

Я должен копаться в себе, прорыть туннель, как Майкл Скофилд в сериале «Побег», и выбраться из темницы. Заново отстроить свою память, как возводят стену.

Но разве можно спрятаться в воспоминаниях, которых нет?

Мое детство – ни потерянный рай, ни унаследованный ад. Скорее оно представляется мне затянувшимся периодом послушания. Люди склонны идеализировать свои ранние дни, но ведь поначалу ребенок – это просто сверток, который кормят, носят на руках и укладывают спать. В обмен на пищу и кров сверток понемногу привыкает подчиняться внутреннему распорядку.

Те, кто ностальгирует по детству, на самом деле сожалеют о тех временах, когда их кто-то опекал.

В конечном счете полицейский участок – те же ясли: вас раздевают, кормят, за вами следят, не пускают на улицу. Ничего странного, что моя первая ночь в тюрьме отбросила меня так далеко назад.

Никаких взрослых больше нет. Только дети разного возраста. Следовательно, сочиняя книгу о своем детстве, я буду говорить о себе в настоящем времени. Питер Пэн – персонаж, страдающий амнезией.

Есть одно любопытное выражение: спасается бегством. А что, не трогаясь с места, спастись нельзя?

У меня во рту солоноватый привкус; тот самый, что я чувствовал тогда, в Сенице.