Текст книги "Утренняя заря"

Наши учителя. В юности берут себе учителей и руководителей из современных и из того круга, с которым сталкиваются. Мы имеем бессознательную уверенность в том, что современность должна иметь учителей, которые для нас более пригодны, чем для всякого другого, и что мы должны найти их без больших затруднений. За это ребячество приходится рассчитываться позднее большими выкупными деньгами: приходится на себе нести наказание за своих учителей. Тогда начинают искать настоящих руководителей кругом во всем мире, в том числе и в минувшем, но бывает уже поздно. И, что хуже всего, мы узнаем, что они жили в то время, когда мы были молоды, и что мы тогда ошиблись.

Злой принцип. Платон отлично описал, как философски мыслящий человек, внутри каждого существующего общества, должен иметь значение человека во всех отношениях самого нечестивого: будучи критиком всех обычаев, он должен являться противоположностью нравственного человека. И если он не простирает своих требований так далеко, чтобы стать законодателем новых обычаев, то остается в воспоминании людей в виде «злого принципа». Отсюда мы можем понять, как довольно слабомыслящий и склонный к новизне город Афины ценил Платона еще при его жизни; что удивительного, если философ этот, который, как он сам говорил, в самом теле имел «политическую жилку», трижды производил опыты в Сицилии, где, по-видимому, разрасталось общегреческое средиземное государство? В этом государстве и с его помощью надеялся Платон сделать для всех греков то, что позднее сделал Магомет для своих арабов: определить и важные, и мелкие обычаи, и притом обычаи ежедневной жизни каждого лица: и мир мог бы пережить платонизирование европейского юга. И если бы это состояние продолжалось еще и теперь, то мы почитали бы в Платоне «добрый принцип». Но Платон не имел успеха, а потому за ним и осталась слава фантазера.

Очищающий глаз. Можно было бы говорить о «гении» таких людей, у которых, как, например, у Платона, Спинозы, Гете, ум слабо привязан к характеру и темпераменту как окрыленное существо, которое легко может отделиться от них и подняться высоко над ними. Наоборот, больше всего говорят о своем гении именно те, которые никогда не порывали связей со своим темпераментом и умели давать ему самое духовное, самое большое, самое общее, при обстоятельствах – даже космическое выражение (как, например, Шопенгауэр). Эти гении не могли взлететь над самими собой, но куда бы они ни прилетали, они думали, что они уже были там, – такова их «величина». Другие, которым ближе подходит это имя, имеют чистый, очищающий глаз, который, очевидно, вырос из их темперамента и характера, но свободный от них и в противоречии с ними смотрит на мир и любит его. Но и им этот глаз подарен был не сразу: есть школа и практика взгляда; которому посчастливится, тот вовремя находит учителя чистого созерцания.

Не требовать. Вы не знаете его! Да, он легко и свободно подчиняется людям и обстоятельствам и добродушно относится к тем и другим; его единственная просьба – оставить его в покое, но это лишь до тех пор, пока люди и вещи не требуют подчинения. Всякое требование делает его гордым, подозрительным, воинственным.

Злой. «Злой только тот, кто живет одиноко», – сказал Дидро, и Руссо тотчас почувствовал себя смертельно оскорбленным. Следовательно, он был согласен, что Дидро прав. Действительно, каждая дурная наклонность в обществе или общине должна делать столько насилий над собой, надевать на себя столько масок, так часто ложиться на прокрустово ложе добродетели, что можно было бы говорить о мученичестве злого. В одиночестве ничего подобного делать не надобно. Кто зол, тот лучше всего чувствует себя в одиночестве; в таком состоянии он может быть наиболее зол, а следовательно, и наиболее красив для глаза того, кто смотрит на все, как на сцену.

Против линии. Мыслитель может заставить себя в течение нескольких лет мыслить наперекор направлению, т. е. следовать не тем мыслям, которые навязываются ему изнутри, а тем, к которым обязывают его служба, предписанное распределение времени, занятия. Но, наконец, он становится больным, потому что такое моральное напряжение губит его силы.

Одно слово для трех различных состояний. У этого в страсти просыпается дикий, отвратительный, невыносимый зверь. Того страсть подымает до величественного, великолепного вида, сравнительно с которым его обыкновенная жизнь кажется жалкой. Третий мало-помалу облагораживается, имеет даже самые благородные порывы, он бывает в этом состоянии дико прекрасной натурой и только одною степенью ниже величавой, спокойно прекрасной природы, которую он обыкновенно представляет собой. Но в страсти люди больше понимают его и больше уважают его именно ради этих моментов – тогда он бывает шагом ближе к ним и родственнее им. И тогда они чувствуют восторг и увлечение, и тогда говорят об этом: величественно.

Дружба. Тот довод против философской жизни, что в таком случае становишься бесполезен друзьям, никогда не мог бы прийти в голову современному человеку: он идет из античных времен. Древность пережила, передумала дружбу и почти положила ее в могилу с собой. В этом древность перегнала нас: мы, наоборот, должны открыть идеализированную половую любовь. Все великие способности античных людей имели свою поддержку в том, что мужчина стоял рядом с мужчиной и что женщина не изъявляла требований быть ближайшим спутником мужчины, единственным предметом его любви. Может быть, наши деревья потому и не растут так высоко, что около них вьется плющ и виноград.

Примирение! Должна ли философия иметь задачей примирить то, чему училось дитя и то, что познал муж! Должна ли философия стать задачей юноши, потому что он стоит в середине между ребенком и мужем и имеет среднюю потребность? Почти так и должно быть, если принять в соображение, в какой возраст создают теперь философы свои теории: тогда, когда для веры бывает слишком поздно, а для познания – слишком рано.

Практики. Мы, мыслители, должны установить вкус всех вещей и в крайнем случае декретировать его. Практические люди принимают его от нас; их зависимость от нас невероятно велика и представляет собой самую смешную сцену мира: так мало сознают они эту зависимость и с такой гордостью любят говорить о нашей непрактичности. Между тем, если бы мы стали с пренебрежением относиться к их практической жизни, то они стали бы относиться к ней так же; а к этому нас иногда могло бы побудить маленькое чувство мести.

Необходимое иссякание всякого блага. Как! Явление надобно понимать именно так, как и время, произведшее его? Но приятнее и поучительнее понимать его именно не так! Разве вы не заметили, что каждое новое хорошее явление, пока находится во влажном воздухе своего времени, имеет наименьшую цену именно потому, что от него пахнет рынком, конкуренцией, новейшими идеями и вообще всем переходом от сегодня к завтра? Впоследствии все это иссякает, «современность» умирает, и тогда только явление получает свой глубокий блеск и смысл, а иногда и спокойный взгляд вечности.

Против тирании правды. Даже и в том случае, если бы мы были так глупы, что все свои мнения считали бы истинными, мы не хотели бы, чтобы существовали только они. Я не знал бы тогда, зачем надобно желать единовластия и всемогущества правды, для меня было бы достаточно уже и того, что она имеет большую власть. Но она должна бороться, должна иметь противников; надобно, чтобы возможно было временами спасаться от нее в неправду, иначе правда станет вялой, бессильной, бессмысленной, и нас сделает такими же в наших отношениях к ней.

Не быть патетичным. То, что мы делаем для своей пользы, не должно приносить нам нравственной славы ни со стороны других, ни со стороны нас самих; а также и то, что мы делаем ради своего удовольствия. В таком случае не допускать пафоса и воздерживаться самим от всякого пафоса считается хорошим тоном у всех развитых людей. Кто приучит себя к этому хорошему тону, тот получает в дар за это откровенность.

Третий глаз. Как! тебе еще необходим театр! Разве ты еще так молод? Будь мудр и ищи трагедии и комедии там, где они играются лучше! там, где они интереснее и где больше интересуются ими! Правда, не совсем легко быть там только зрителем, но научись этому! И почти во всех положениях, которые тяжки и трудны для тебя, ты найдешь там дверцу, ведущую к радости, ты найдешь там убежище даже и тогда, когда твои собственные страсти начнут давить тебя. Открой свой театральный глаз, громадный третий глаз, который смотрит на свет сквозь два другие!

Бежать от своих добродетелей. Какое дело мыслителю, если он не сумеет при случае бежать от своих собственных добродетелей! Ведь он должен «не только быть моральным существом»!

Искусительница. Совесть – большая искусительница всех фанатиков. То, что являлось Лютеру в образе дьявола или прекрасной женщины и что он гнал от себя таким невежливым образом, была совесть, а, может быть, в более редких случаях, даже и правда.

Мужественный против вещей. Кто по своей природе с уважением и страхом относится к людям и свое мужество проявляет по отношению к вещам, тот боится новых и близких знакомств и ограничивает свои старые знакомства.

Границы и красота. Ты ищешь человека с красивой культурой? Но тогда ты должен сделать то же, что сделал бы, если бы искал красивой страны – отказаться от своих ограниченных горизонтов. Конечно, есть панорамные люди, и они, подобно панорамным странам, поучительны и удивительны, но не красивы.

К более сильным. Вы, более сильные и более отважные умы, у вас просят только одного: не налагайте на нас новой тяжести, но возьмите на себя хоть сколько-нибудь из нашей ноши, так как вы – сильнее! Но вы с таким удовольствием делаете наоборот: вы хотите лететь, и потому мы должны нести еще и вашу ношу. Другими словами – мы должны ползать.

Прибавление к красоте. Почему красота возрастает вместе с цивилизацией? Потому, что у цивилизованного человека редко и все реже и реже встречаются три случая, содействующие безобразию: во-первых, самые дикие взрывы аффектов; во-вторых, сильные телесные напряжения; в-третьих, необходимость внушать страх наружным видом, которая на низкой культурной ступени так велика и встречается так часто, что создает даже церемониалы и законы и делает безобразие обязанностью.

Не пускать своего демона в ближних! Остановимся на том, что относиться к другим с любовью и делать добро – это значит быть хорошим человеком, только позвольте нам прибавить: «при том условии, что он прежде всего с любовью относится и делает добро себе самому». Ибо без этого – если он бежит от себя, ненавидит себя, делает вред себе – он не хороший человек. Тогда он спасается в других от себя самого. Избегать ego, ненавидеть ego и жить в другом для другого – до сих пор это называли насколько бессмысленно, настолько же и уверенно «неэгоистичным» и, следовательно, «хорошим».

Соблазнять к любви. Кто ненавидит себя самого, того мы должны бояться, ибо мы станем жертвами его ненависти и мести. Постараемся же как-нибудь соблазнить его к любви к самому себе.

Быть обманутым. – Всякий раз, как ты хочешь действовать, ты должен запереть дверь от сомнения, – говорил действующий. – И ты не боялся бы таким образом быть обманутым? – отвечал созерцающий.

Вечная тризна. Можно подумать, что слышишь постоянно надгробное слово над историей: постоянно хоронили и хоронят свое самое любимое – свои мысли и надежды, и получали и получают гордость от этого – gloria mundi, т. е. помпу надгробной речи. Таким образом, все сделано хорошо! И надгробный проповедник все еще величайший общественный благотворитель!

Исключительная суетность. Тот обладает, к своему утешению, одним высоким качеством; над всем остальным его существом взгляд скользит презрительно. Но он исцеляется от самого себя, когда он идет к своей святыне; самая дорога туда представляется ему подъемом по широкой спокойной лестнице, а вы, жестокие, называете его за это суетным.

Мудрость без ушей. Слышать ежедневно, что говорят о нас, или доискиваться, что думают о нас, – это губит самого сильного человека. Пусть же и другие позволят нам жить, постоянно удерживая право над собой! Ведь вы не выдержали бы нас, если бы мы имели (или хотели иметь) права на вас! Короче, принесем жертву всеобщему миролюбию, не будем прислушиваться, когда говорят о нас, хвалят, порицают, жалеют нас, надеются на нас. Не будем даже думать об этом!

Вопрос. Про всё, что не скрывает человек, можно спросить: что он скрывает? от чего он отводит взор? каким предрассудком вызывается это? как далеко может уйти утонченность этого притворства? и в чем он ошибается при этом?

Зависть живущих уединенно. Между натурами, любящими общество и любящими одиночество, разница в том, что первые становятся довольны или почти довольны вещью, какова бы она ни была, с той минуты, как они найдут в своем уме возможность произвести с нею счастливый оборот, – это примиряет их даже с самим чертом! Вторые имеют в вещи свой тихий восторг, свою тихую муку, они ненавидят замысловатую, блестящую постановку своих самых задушевных проблем, как ненавидят они слишком изысканную одежду на своих возлюбленных. Тогда они смотрят на них меланхолично, как будто бы у них возникло подозрение, что они хотят нравиться другим. Такова зависть esprit всех мыслителей и у страстных мечтателей, живущих уединенно.

Действие похвалы. Одни от большой похвалы становятся стыдливы, другие – наглы.

Скрытные. Неужели вы не видели еще тех людей, которые сдерживают и стесняют даже свое восторженное сердце и охотнее становятся немыми, чем теряют стыдливость меры? И неужели вы не находили еще тех неудобных и вместе с тем благонравных, которые не хотят быть познанными, которые избегают своих следов на песке и которые бывают лжецами перед другими и перед самими собой, чтобы остаться непонятыми.

Более редкая воздержанность. Признаком гуманности часто служит то, чтобы не судить другого и отказаться думать о нем.

Что дает блеск человеку и нарядам. Многие не совершают чисто индивидуальных действий потому, что прежде чем совершить их, они обдумывают и соображают, что их, может быть, не поймут. Чем выше время, чем больше народ уважает индивидуума, чем больше прав и преимуществ дают ему, тем смелее такие действия будут появляться на свет, и распространится, наконец, сияние честности, понимания добра и зла над всеми временами и над всеми народами, так что они, подобно грекам, даже и после падения своего, будут сиять в течение тысячелетия, как многие звезды.

Круг мыслителя. У многих ход их мысли в общем строг и неумолимо последователен, иногда даже суров, но в частности они бывают кротки и податливы; они десять раз обернутся вокруг вещи с благодетельной медлительностью, но, в конце концов, идут дальше своей строгой дорогой. Это – ручьи с многочисленными извивами и с отделившимися ручейками; в их течении есть места, где ручей сам с собой играет, устраивая себе маленькую идиллию с островами, деревьями, гротами, водопадами, и затем течет дальше по скалам, по жесткому каменистому руслу.

Искусство чувствовать иначе. С тех пор как люди стали жить обществом, уничтожающие и уничтожаемые, с глубокими плодотворными мыслями, от искусства или вообще ничего не требуется, или требуется совершенно иное, чем прежде, т. е. изменяется вкус. Именно прежде хотели погрузиться на минуту в тот элемент, в котором теперь уже давно живут; тогда грезили восторгом обладания – и теперь обладают. Но время от времени бросать что имеешь и воображать себя бедным, как ребенок, нищий или идиот, – при случае может воспламенять нас и теперь.

Любовь делает равными. Кому посвящает себя любовь, того она хочет избавить от всякого чувства отчуждения, следовательно, она притворяется, уподобляется, обманывает, играет в равенство, которого в действительности нет. И это происходит так инстинктивно, что любящие женщины отрицают здесь факт притворства и постоянного самого нежного обмана и смело утверждают, что любовь делает равными (т. е. она делает чудо!). Этот процесс прост, если одно лицо позволяет любить себя и не находит нужным притворяться, вернее предоставляет это другому – любящему. Но зато как запутано и непонятно бывает зрелище, когда обоими овладевает полная страсть друг к другу и, следовательно, каждый хочет поставить себя вровень с другим и сделать себя равным только ему; и ни один из них уже не знает, чему он должен подражать, к чему приспособляться, что он должен брать и что дать.

Прекрасное безумие этой игры слишком хорошо для этого света и слишком тонко для человеческого глаза.

Мы зачинщики!Что понимает и видит актер, когда смотрит, как играет другой? Он знает, когда мускул не оказывает услуги при жесте; он отделяет те маленькие, деланные вещи, которые порознь и хладнокровно разучиваются перед зеркалом и не хотят срастись воедино; он чувствует, когда актер увлекается на сцене своей фантазией… Насколько иначе смотрит художник на двигающегося перед ним человека! Он многое прибавляет здесь своим воображением, чтобы дополнить настоящее и довести его до полного совершенства; он представляет в своем уме несколько освещений одного и того же предмета, он анализирует то впечатление, какое может произвести та или другая постановка… О, если бы нам иметь глаз этого актера или этого художника для царства человеческих душ!

Малые дозы. Если перемена должна, насколько возможно, идти в глубину, то средство надобно давать маленькими дозами, но не переставая, в течение долгого времени! Можно ли создать что-нибудь великое разом? Точно так же мы должны беречься менять поспешно и насильственно, с помощью новых оценок вещей, состояние морали. Нет, мы должны жить в нем еще долго-долго, до тех пор, пока, вероятно очень поздно, заметим, что новая оценка стала для нас преобладающей силой и что маленькие дозы ее, к которым мы с этих пор должны привыкать, заложили в нас новую природу.

Теперь начинают понимать, что последняя попытка великой перемены оценок в политических вопросах, «великая революция», была не более как патетическое и кровавое шарлатанство, которое сумело, благодаря неожиданным кризисам, дать легковерной Европе надежду на мгновенное выздоравливание.

Правда нуждается в силе. Сама по себе правда отнюдь не сила, что бы ни говорили против этого любители пышных фраз! Она, наоборот, должна привлекать силу на свою сторону или сама отдаться под покровительство силе, иначе она погибнет! Это доказано ясно и даже более, чем ясно!

Совершенство. Совершенство достигается тогда, когда в исполнении не ошибаются и не медлят.

Знаете ли вы, чего вы хотите? Не мучил ли вас когда-нибудь страх, что вы, может быть, вовсе не способны к познанию истины? Страх, что ваше чувство слишком тупо и что острота вашего зрения еще слишком груба? Замечали ли вы когда-нибудь, какая воля действует за вашей спиной? Например, вчера вы хотели видеть больше, чем кто-нибудь другой; сегодня хотите видеть иначе, чем кто-нибудь другой? О, позор! Как часто обращаетесь вы к укрепляющему и к успокаивающему средствам, потому что вы утомлены! Все полно таинственных предназначений, какой и должна быть истина, и вы не можете принять ее! Или думаете вы, что сегодня, так как у вас на сердце холодно и сухо, как в ясное зимнее утро, и пусто, – у вас лучше смотрят глаза? Не теплота ли и увлечение создают справедливость? Как будто бы иначе можно обращаться с мыслями, чем с людьми! В этом обращении та же нравственность, та же честность, та же задняя мысль, та же нерадивость, та же боязливость – все то же ваше достойное любви и ненависти «я». Ваша телесная усталость дает вещам бледные краски; ваша лихорадка сделает из них чудовища! Не освещает ли вам утро вещи иначе, чем вечер? Не боитесь ли вы в пустотах каждого познания найти свое собственное привидение, в которое, как бы в одежду, одевается правда пред нами? Не страшная ли эта комедия, в игре которой вы хотите принимать участие так неосторожно?

Учиться. Микельанджело видел в Рафаэле школу, в себе природу: тот – учился, он имел способности. А что такое способности, как не другое слово вместо ученья – усвоение опытности, знаний – нашего отца или более ранних предков? И наоборот: кто учится, тот сам одаряет себя самого, только не так легко учиться, и это не только дело доброй воли: надобно быть в состоянии учиться. У художника этому часто мешает зависть и та гордость, которая, лишь только он почует в себе необычайные силы, тотчас обнаруживает свои когти и непроизвольно меняет положение учащегося на положение защищающегося. У Рафаэля, так же, как и у Гете, не было ни зависти, ни гордости, а потому они были великие ученики, а не только добытчики той руды, которая отложилась в истории их предков. Рафаэль исчезает перед нами как учащийся, так как он много и свободно пользуется тем, что его великий соперник называет своей «природой»: он ежедневно что-нибудь уносил из этого, этот благороднейший вор. Но прежде чем он перенес в себя всего Микельанджело, он умер, и последний ряд его произведений, как начало его нового плана занятий, менее совершенен, а просто хорош, и только потому, что великий ученик был оторван смертью от этой труднейшей работы и унес с собой в могилу последнюю, оправдывающую его цель, к которой он стремился.