Текст книги "Мастерская сновидений"

Галина Барышникова
Мастерская сновидений

Предисловие

Лев Аннинский

Критик, литературовед, неоднократный обладатель телевизионной премии «ТЭФИ»

Галино время

Надо успеть, но скучно спешить

Галина Барышникова. Лекарство от скуки

Лекарство мечено 1991 годом. Переломный момент эпохи: от тверди железного времени к вольности межвременья. Переломный момент биографии: близкий к возрасту Иисуса Христа.

«Кто мы? Куда уйдём? Я умру и больше не буду?»

Может, лучше оставаться в волшебной власти снов, чем в скучной крутне реальности?

Выстоять на этой тверди

Самый простой, детски наивный, литературно элементарный способ покинуть скучную твердь: вынести с урока астрономии названия иных миров и перечислить, разжимая пальцы: «Меркурий, Сатурн, Венера…»

«А на пике Венеры каждый верил и помнил, что раскроется тайна на разжатой ладони…» Нет. Не раскрывается тайна. О чем-то молчат рассохшиеся инструменты брошенного оркестра. Насколько легче, проще, понятнее блуждать в пространствах – то в том, то в этом… Спрятаться от жути этих алюминиевых кастрюль и ночных горшков… от неизбывности послевоенных коммуналок… От скуки, от спешки, от быта.

Каким-то потаённым импульсом натуры Галину Барышникову выбрасывает из быта в бытие. Смена эпох спугивает круговую бестолочь пространства и замирает перед загадкой времени. Загадка – в мироощущении девяностовосьмилетней старухи, спокойно ожидающей конца. Загадка – в том, что погибли на фронте её сыновья, и знали, за что. Загадка – в подвиге бойцов, воинов…

А вот такого не хотите? Внук не вернулся из армии в мирное время: пьяные офицеры облучили в реакторе шестерых солдат. Трое умерли сразу… На стенах – рисунки: ракеты, звёзды, покорение пространств. День Космонавтики… Но время обрушивается на эту жизнь… или нежизнь? Душа справляется с тайнами пространств и замирает перед тайной времени. В смене поколений распадается «пространство внутреннего бытия». Чтобы собрать его, нужно что-то объединяющее… Дорога, по которой надо пройти в поисках себя…

Опять дорога. А над ней загадочно замирают облака. «Вечное течение жизни». Бездна за гранью скуки. «Исток всего».

Героиня тянется к Истоку.

Она лежит на койке в роддоме и видит под громадной лампой только что родившегося сына.

«Здравствуй, сынок. До свидания, милый…»

Всё тот же вопрос Бытия, перед которым встало поколение, попавшее в щель перестройки, в пропасть между эпохами. Здравствуй или прощай?

Сын – ещё один скиталец?

Как выстоять на этой тверди, если твердь сыплется осколками?

Целое из осколков

«Весь мир внутри нас. Что же это за мир такой, если вокруг одни осколки и разрушения?»

Вокруг… То есть в окошко. А если не вокруг, а внутрь? Если окошко не от тебя в мир, а из мира – в тебя?

А кто ты?

«Итак, жил-был ты. Или я. Разницы никакой…»

Или так:

«В жизни всё практически перетекает одно из другого».

Или так:

«В любом начале виден конец»…

Но если виден конец, то видно ли в нём – начало?

«Люди расходятся навсегда, а потом неведомым образом судьба сводит их снова, и эти круги и пересечения линий, эти временные касания и являются лабиринтами нашей вечности. И бредём мы со своим клубком, натыкаясь вслепую на препятствия, и если находим свою и только свою дорогу в этом бесчисленном пересечении – то это величайшее счастье и большая награда за долгий путь и утомительный поиск…»

Ну, вот. Дорога. Знакомый путь спасения.

Откуда же тоска, которая не оставляет? Чувство беды, которое не слабеет? Тревога. Сумрак.

«Тревожно и сумрачно на душе. Хотя что, собственно говоря, случилось? – ничего!» Да это «ничего» и есть ответ на вопрос: откуда тревога? От страха пустоты. От предощущения бессмысленности твоего пребывания в этом мире. От нуля под ногами и над тобой.

«Размотай в начало!» Ощути время, прожитое тобой. Выбери жизнь!

«Я выбираю жизнь» – заголовок такого пробега от начала к концу. Или от конца к началу?

Сюжет по-писательски экономно уложен в три недели. В три знакомства, ставших (или не ставших?) реальностью. Что к этому добавить?

Что добавить?

«Она, конечно, лукавила. Добавить к этому можно было целую жизнь. Полную, страстную, самозабвенную, счастливую – и бесконечно несчастную: они были знакомы три месяца, вместе пробыли всего три недели, и потом три года она приходила в себя, после того как сама отказалась стать его третьей женой… Всего по три, словно в сказке. И потом двадцать лет его помнила…»

Любила? Любила. А другого – любила? Любила. А третьего? Не успела? Но замуж вышла. Такой лихой переброс чувств. Думается: а ведь действительно «жена любовника его жены» вполне могла бы стать «его любовницей». Над этими пересечениями и касаниями висит вопрос о том, что же они значат – если иметь в виду «лабиринты нашей вечности».

Лабиринты вечности пока оставим вечности. А лабиринты пересечений и касаний героини и её героев в повести «Авторская сцена» уложим для ясности в три варианта.

Первый вариант. Толик. Добрый русский парень. Но – наркоман. Травится своей бурдой. Жить не хочет – вскрывает себе вены. Чаемая тихая пристань? Увы. Могильная плита. «Самый большой миг моей жизни».

Второй вариант. Алик. Темпераментный грузинский парень. «Дэвушка, я хотел бы с вами падружиться». Думала – вихрь с Востока, а оказалось – мягко предложенная тихая пристань. Отказала! (Он, вернувшись в Тбилиси, отчаялся и зачах, бросил научную карьеру. Означил концом начало).

Третий вариант она всё-таки реализует. Парень наименован символически: Роман.

«Я люблю, когда ветер в лицо» – говорила в юности.

«Притяжение однородного духа…»

Откуда смотреть…

Жизнь – в предощущении пустоты, угрожающей постоянно и непрерывно.

«Она уже начала докапываться до истоков этого чувства… Детство со всеми его перепадами и ощущением себя брошенной и отцом, и матерью – именно эта ранняя покинутость давала ей такую боязнь быть оставленной и ничейной. Именно это внутреннее сиротство, которое не могли затмить ни семья, ни рождение детей, ни обилие знакомых и друзей, отделяло её от внешнего мира и заставляло стеречь свои границы…» Границы, обрушившиеся в 1941 году, – вот что определило судьбу тех поколений, которым предстояло вынести Великую Отечественную войну, но и нас, спасённых от гибели, – тоже: мы унаследовали ожидание новой войны, новой беды…

«Вкус безотцовщины» – вот горькое определение того, что нам досталось. Нам и им, нашим наследникам.

«Мир рушится вокруг, происходят страшные катаклизмы, каждый занят собственным спасением…»

А это уже не мы, это наши младшие; мы спасались коллективно… Наши сердца напрягались от готовности к гибели, но не ныли от пустоты. Страх пустоты пришел с крушением нашей веры. Хотя, как нам объяснили прорабы Перестройки, верили мы – в химеры. Вместе с химерами оборвалось чувство исторического времени.

Есть спасение от чувства этой оборванности?

Есть. Надо срастить концы и начала.

«Как страшно быть ничейной, лишённой домашнего очага, как страшно не иметь тёплого и чистого дома…»

Как славно – сидеть у своего окошка?

Вот!

«В паузах между домом и работой она сидела на подоконнике и наблюдала изменчивый мир своего сада: палую жёлтую листву, голые изгибы ветвей… белый цвет вишен, смешанный с розовым цветением яблонь. Пахло весной, неудержимо переходящей в лето, стриженой травой, сиренью и жасмином. Пахло счастьем и надеждой, пахло желанием жить…»

Что же сможет увидеть она в своём окошке? «Пройдёт совсем немного времени – и не будет меня. А окошко останется и всех нас переживёт. Но тоже до срока… Окошко. Ты помнишь окошко?»

Вчитаемся повнимательнее.

«…Мы сидели на двенадцатом ярусе, так высоко, что вся Москва была как на ладони с её Кремлём в каменном лукошке, речным изгибом и вздыбленным мостом…»

Вы оценили это пронзительное место? Кремль – не на холме, откуда привычно смотрят вниз его рубиновые звёзды. Кремль увиден с высоты, откуда только и можно понять, что он – в «каменном лукошке» у «речного изгиба». Это та высота, которая делает сроки твоей жизни – мгновеньями исторического времени, дающего и твоей жизни – Смысл.

Окошко в сиротство. Окошко в вечность.

Это – разные окошки? Или одно?

Так откуда смотреть.

Наоборот

«Наоборот» – название романа Гюисманса. Из него Галина берёт на вооружение фразу о воспоминаниях, которые помигают человеку вырваться из тюрьмы современности и оказаться в прошлом, которое гораздо ближе.

Тут вся загадочность – в колебании ближнего и дальнего. В попытке взглянуть в окошко с той, а впрочем, и с этой стороны. В несоединимости того и этого времени. В их неразделимости.

В финале романа Гюисмансу отвечает Майринк:

«Если хочешь прийти ко мне, сначала приди к себе».

Алхимия?

Роман – «Алхимический». (Полное название – «Мастерская сновидений»).

Алхимия – та же химия, надо только взглянуть «с той стороны».

Вибрация сторон – дыхание прозы Галины Барышниковой.

Стороны вибрации

Тело героини вдруг рассыпается на молекулы и, как мука мелкого помола, проходит сквозь стены здания. Но, оказавшись внутри, снова ощущает себя как тело. Переклик сна и яви? То ли скачок из яви в сон, то ли, наоборот, из сна в явь. И обратно?

«Мы – рассеянные символы на дороге вечности».

Дорога – это преодоление пространств. Дорога (вечная) – преодоление времени.

Человек – не тело. Человек – семицветная радуга. Эти семь ступеней – степени его падения. Или, наоборот, восхождения.

События проистекают одномоментно, но в нескольких направлениях. Ты можешь сопротивляться, твердить о своем пути и превратить жизнь «в сплошную дорожку трения, в горячий, даже огненный миг противостояния» (противо-СТОЯНИЕ) – стяжать всё на себя. А можешь, наоборот, расслабиться и пропустить жизненную энергию сквозь себя, «стать проводником, проточным каналом» (ПРОТОК немыслим вне времени).

Собственно, время как художественный символ возникает из чего угодно. Из фразы: «Эта история началась с того, как…» С того, что героиня «вдруг», сама не зная почему, вспоминает отца, тоскует по нему. С ощущения, что тело – только обёртка для чего – то более важного. Там – суть.

Как только чувствуешь начало – возникает мысль о конце. Суть сворачивается до мига. А может, наоборот, разворачивается до глобального ощущения единства всех со всеми. Твой путь – штрих на общем пути. Миг в общей судьбе.

Время – это вечность. И вечность – мгновение.

Вы каждое мгновение сдаёте экзамен на духовное приобщение к вечности.

Экзамен сдан?

Чтобы ощутить зов времени, то ли сокращающего до мига срок бытия личности, то ли, напротив, сообщающего этому бытию символически бесконечный срок, не обязательно нырять в Средневековье (как ныряют туда интеллектуалы из «алхимического романа»). Куда ближе тех, давно прошедших поколений – поколение отцов и дедов, полёгших на полях войны…

Что дальше?

«Читайте дальше! Время! Время!»

Возглас, свидетельствующий о том, что дальше будет сказано о главном.

Вот оно:

«Если коллективное сознание людей не изменится, произойдет смена полюсов. Земная ось ляжет по-другому…»

То есть: человечество свернёт, наконец, с кровавых маршрутов мировых войн, поглощавших поколения?

«Нам сейчас важно связать прерванную нить – соединить события прошлого и будущего в том настоящем, которое есть сейчас. Готовы?

Нить – связь пространства и времени. Прерванная нить – конец того и другого. И тогда как? Ждать нового начала?

«Мир опять находится на грани перехода, как было во времена Атлантиды…» Проглатываю как утешение: мы не первые.

– Сроки? Какие сроки? – хрипло переспрашивает герой романа.

Ответ:

«Никому не дано знать, в какой день и час Сын Человеческий разорвёт от земли до неба покров… Завеса упадёт и станет видно то, что сокрыто от глаз…» Комментировать «сокрытое от глаз» с точки зрения Сына Человеческого я не решаюсь.

Я могу прокомментировать лишь судьбу поколения, следующего за нами, – вошедшего в жизнь при падении таких «вечных истин», как коммунизм, мировая революция и прочие «химеры».

Они, наследники наших крахов, ищут новую почву. Они хотят восстановить путь. Они хотят срастить нить времени. Они хотят ощутить суть в надвигающемся бытии.

«Всё, что ни есть, уже есть», – заклинают они.

Будет другое. Невероятное? Наоборотное?

Будет.

Но и мы с вами будем. Готовые ко всему.

От автора

Имена. Поворотные точки истории
Внутренний монолог

Человек – бескрайняя Вселенная. Этот факт неоспорим. И наш путь вымощен созвездиями и звездами, где за каждым всполохом света на нашем небосклоне – чье – то имя. Имя, ставшее поворотной точкой нашей личной истории. Имя, ставшее нашим ориентиром в пространстве…

Мама. Отчим. Бабушка. Дедушка. Чуть позже – младший брат.

Как в каждом детстве, в любом доме – день заканчивается сказкой. Помню, как отчим – Моралёв Владимир Михайлович, а тогда попросту – папа, возвращался с моря, полгода его не было, а потом тихий мамин голос будил меня на заре: «Просыпайся, папа возвращается…» И мы идем по серому, как камчатский песок, городу к расцвеченному флажками порту, и музыка духовых оркестров вьётся у лица, смешанная с соленым воздухом близкого моря и резкими порывами ветра. А вечером – долгожданная сказка. Почему – то всегда одна и та же – про Гулливера… я знала её наизусть, но каждый раз просила: ещё про лилипутов, ещё про великана… А он только удивлялся: неужели у меня такая плохая память, что я ничего не помню? Ворчал, но все равно рассказывал. Однажды пытался переменить сказку и стал рассказывать про Тома Сойера, запутался и опять вернулся к Гулливеру – это была самая лучшая сказка.

А по утрам меня будила бабушка – Алексеева Валентина Николаевна: ей с утра на работу, в Институт вулканологии в свою метеорологическую обсерваторию, а тут я со своими вещими снами… И откуда бралось у неё терпение на все мои: «не могу», «досмотрю немножечко», «не хочу – не буду». Но сны с продолжением пришли именно из детства, переполошенные бдительным бабушкиным участием.

Мама – Моралева Людмила Александровна.

Когда родился мой брат Мишка, они все вместе, своей семьей переехали от меня жить отдельно, на улицу Ключевскую. И Ключевской вулкан для меня стал символом новой жизни, отдельной от родителей, стал ключом к моей свободе и отсутствию ночных сказок. Вот с тех пор мне и пришлось сочинять сказки самой. Как видите, всё на пользу…

Вот так и случилось, что бабушка и дедушка (бывший летчик – истребитель) стали моей основной семьёй на всё оставшееся детство. А вот юность моя прошла под знаком моего особого оберега:

Мой мамозаменитель. Она стала опорой в ветреное время моей юности. Бессонные ночи, неугасимой лампадой горящий свет, и бесконечные рукописи, разбросанные по всей комнате, и мои настойчивые вопросы: «Ты прочитала мою последнюю повесть?», «Как тебе эти стихи?» Тётя гнала меня в дверь, я влетала в окно, она снимала меня с потолка, я появлялась из – под земли… В результате её сдержанная похвала: «А у тебя получилось!» стала для меня главным мерилом успеха.

Помню странный фрагмент детства – мы в самолете, летим с Камчатки в Москву, дед меня, маленькую, держит на руках, по салону проходит экипаж самолёта, вдруг командир видит деда: «Александр Григорьевич?! Алексеев!!!» Объятия, знакомство: моя жена, моя внучка. А командир самолета, бывший дедовский подчиненный в его эскадрильи, рассматривает меня, дёргает за торчащие хвостики и предлагает нам пройти в кабину пилота. И мы идем. Дальше я все вижу с высоты дедовского роста. Сверху. С его метра шестьдесят пять – это мой будущий рост, но я этого пока, в свои три года, не знаю – мне – всё высоко. Смотрю во все глаза: вот полукруг с выходом на конус – это пульт управления, понимаю я. И кнопки – кнопки – кнопки! и потертый полумесяц руля…

Уже потом я до хрипоты доказывала бабушке, что все это было на самом деле, но она твердила одно: «Фантазёрище моё! Это тебе опять приснилось!» А деда уже не было, чтобы отстоять мою правоту…

И только через двадцать с лишним лет, когда я летела с фестивалем «Золотой Витязь» в Челябинск, опять в небе вспомнила и взахлёб рассказывала Николаю Бурляеву об этом своём удивительном детском то ли сне, то ли видении. И вдруг за моими плечами раздался звучный голос: «Так нет ничего проще – нужно проверить!» Оборачиваюсь – командир корабля! И мы вошли в его кабину! … А там всё, как в детстве! Даже штурвал такой же потёртый! Я счастливая влетаю в салон: «Было! Это правда было! Это не сон! Я даже пять минут назад штурвал крутила!» Екатерина Васильева – народная артистка России в ужасе начала крестится: «То-то мне поплохело пять минут назад!»

Одна героиня моего романа как – то скажет: «У меня синдром маниакальной верности». Эта выстраданная смешная фраза определила все мои 20 лет супружеской жизни. Мужем моим был пианист Миша Портной, который потом по большому моему настоянию взял фамилию прадеда. Вот так в один момент тогда уже режиссер и сценарист Миша Портной превратился в Мишу Вайгера. Свидетельницей на нашей свадьбе была Машка Шнитке, которая дула мне в уши фонтаны своего возмущения: «Представляешь – писатель Галина Портная! Ужас какой!» И вот тогда-то я ей и обещала, зная семейную историю, взять родовую фамилию. «О! – воскликнула неугомонная Машка. – Галя Вайгер – это ещё круче, чем Маша Шнитке!»

В семьях по-разному складываются обстоятельства, иногда они и вовсе заканчиваются, что делать – звезды тоже меркнут и галактики рассыпаются… Но за всё, что было хорошего, трудного, сложного – я благодарна. Со мной мои дети – Сэмка, Данька и Маркушка, со мной остался огромный опыт задорного человеческого общения и приобщения к миру театра и кино. Уже сегодня, будучи драматургом и сценаристом, я могу сказать, что не будь этого яркого созвездия моей первой семьи – ничего этого могло бы и не быть… Как говорится: через тернии – к звездам!

Приставкин не просто мой мастер. Не просто крёстный отец моего младшего сына – Марка. Приставкин – моя литературная пристань и, наверное, мой «отец», которого я так никогда в своей жизни не увидела и не узнала. Но, как известно, природа не терпит пустоты, и это пустующее место отца – старшего брата – друга – мастера – учителя – занял он, Анатолий Игнатьевич Приставкин. Я попала к нему на семинар в Литинститут, и он прочёл мою фамилию не как Портная, а как Аортная, немного спутав буквы. Вот тогда – то и пролегла между нами наша сердечная связь – от сердца к сердцу. Помню, когда мы оканчивали институт, он нам читал из своего дневника свои первые впечатления о нас. Обо мне он написал так: «Стоит у окна одна кудрявая, смотрю на неё и думаю: „У всех в голове тараканы, а у неё – мотыльки!“»

А потом он повез нас в Париж, где вспыхнула в моей личной Вселенной новая звезда.

Знакомство с директором Русского дома в Ницце Элен Метлов для нас началось за обильным вкусным столом. Она принимала нас по-царски. И познакомил меня с ней, конечно же, Приставкин!

И это дочь Элен – Надин, Надюша, Наденька – первая перевела мои стихи на французский язык. И это Элен четыре раза потом приглашала меня к себе из Москвы в Ниццу пожить и провести литературные вечера, книжные ярмарки, фестивали! Это она приютила тогда первые вечера только что рожденной в Париже «Лиги Восходящего Искусства»…

Переделкино. Дом творчества писателей. Нас только что приняли в Союз писателей, и мы чувствовали себя удивительно счастливыми и состоявшимися. И вот тут-то грянули настоящие семинарские разборки. Нас определили к другим мастерам, а не под тёплое крылышко своего мастера. Приставкин, памятуя о собственном голодном детдомовском детстве, оберегал нас и «кормил с ложечки», являясь больше «мамкой» всего нашего семинара, чем его руководителем. А тут серьёзные асы налетели на нас, и мы как цыплята стали жаться по углам, ища защиты. И вот тут – то я увидела пронзительные глаза седого человека, к которому все относились с особым почтением. Был он всегда со своей хрупкой спутницей, и тогда же мне до сведённых губ захотелось вот так же пройти жизнь с единственным и любимым и состариться вместе с ним. «Синдром маниакальной верности» явил себя воочию. Седого человека звали Лев Александрович Аннинский. Он вызвался быть моим оппонентом и, разбирая первую мою, неумелую прозу, сказал тогда фразу, которую Приставкин потом часто цитировал: «Работать, конечно же, есть над чем. Но! В Галиной прозе есть то, чего в жизни мало. В ней есть Вещество Любви». Как же я благодарна ему за эту фразу. Моего мастера уже четыре года с нами нет. И Лев Аннинский стал для меня словно бы его незримым касанием. Словно бы Приставкин меня ему по наследству оставил. Или его мне – по милости Божьей?! Вот и эту серию книг Лев Александрович согласился рецензировать от сердца доброго и широты душевной.

Приставкин сказал однажды, вспоминая свою маму: она до сих пор надо мной крылышки держит. Так и он теперь над нами. Через свою молитву, я знаю. Через своих друзей – я вижу…