Текст книги "Сборник редакторских анонсов литературного портала Изба-читальня. Том второй. Проза"

Илья Кулёв

Три кусочка сахара (Denigro) – Быль. 05.08.2015

Отгремела ВОЙНА. Солдаты возвращались с фронта. Маруська вместе со всеми жителями деревни и детдомовскими ребятишками каждый день бегала на большую дорогу и пристально вглядывалась в пыльную даль.

Она ждала своего отца и мечтала: «Вот вернётся тятька, заберёт её из детдома, и тогда они заживу-у-у-ут! У неё будет всё! И ку-у-уклы, и карто-о-о-ошка, и новое пла-а-атье, и… много сахара – целых три куска»

Но где же этот родной силуэт? Почему он так долго не появляется? Ведь война-то кончилась, а отца всё нет и нет! Много солдат встретила Маруська на большой дороге, но родной образ прятался где-то там, за горами, и никак не хотел появляться.

Сегодня на большой дороге встретили двоих – мужа Ефросиньи, молодой стройной женщины, – бравого офицера с полной грудью медалей, с портупеей и скрипучими начищенными до блеска хромовыми сапогами. И ещё отца конопатого сопливого мальчонки детдомовца Васьки по прозвищу Лузга – рядового солдата на каталке, заменявшей ему обе ноги.

Офицер, ловко спрыгнув с «Захара», взглядом впился в толпу в надежде увидеть родные глаза, и они не заставили себя долго ждать – Ефросинья со всех ног уже летела к нему навстречу, утирая на ходу слёзы счастья. Она бросилась к офицеру, обвив руками его шею, а тот, в свою очередь, крепко зажав осиную талию в своих могучих объятиях, закружил её.

Целуй, ласкай, Ефросинья, своё счастье, оно теперь в твоих руках!

Но вот открылся задний борт «Захара» и двое служивых с лёгкостью подхватили солдата на каталке и осторожно спустили его на землю.

– Спасибо, браточки, дай вам Бог доброго здоровьица! – рядовой одёрнул гимнастёрку, поправил награды на своей мощной груди. Их было и не так много, как у бравого офицера, но орден «Красного знамени» и несколько медалей явно говорили о том, что он достойно прошагал эти опальные годы и с честью возвратился в родные края.

– Тя… тя… Тя-а-а-а-атька-а-а-а! – Васька со всех ног бросился к отцу, топотя своими босыми ножонками по накатанной дороге. Он подбежал к тятьке и крепко-накрепко вцепился в него. И снова слёзы, град слёз. Ох уж эти слёзы счастья и горечи, они текут одинаково прозрачно, но какая всё-таки между ними большая разница!

«Почему люди плачут от радости? – подумала Маруська. – Когда приедет мой тятька, я буду радоватья и прыгать до самого небушка. Пусть хоть какой – без рук, без ног, но лишь бы приехал и забрал меня из детдома. Где ты, тятька? Прошу тебя, Боженька, помоги ему приехать ко мне поскорее!»

Васька-Лузга трогал медали отца, а тот объяснял, когда и за что он получил ту или иную награду. Мальчонка стоял возле него, теперь они были одного роста. Слёзы растеклись по ярким конопушкам. Немой вопрос в детских глазёнках вызвал добродушную улыбку у солдата, он подмигнул сыну, развязал вещмешок и достал оттуда узелочек. Лузга расплылся в щербатой улыбке. Через несколько секунд на широкой ладони отца красовались три увесистых куска сахара. Васька быстро схватил один из комков и с жадностью впился в него. Ай, какая же всё-таки вкуснотища, этот фронтовой тятькин сахар! Он оглянулся на людей, наблюдавших за этой трогательной встречей, и столкнулся взглядом с грустными глазами Маруськи. «Опять она уйдёт сегодня ни с чем» – подумал Васька. Он схватил ещё кусок сахара и бросился к ней:

– Манька-а-а-а! Я дождался своего тятьку! На, держи! Это тебе! – Он протянул ей сладкий, льдистый комочек колотого сахара, она взяла его и прижала к груди, – Спасибо, Васька! – обняв сияющего от радости мальчонку, произнесла она сквозь навернувшиеся слёзы, – Какой ты счастли-и-ивы-ы-ый!

– Не дрейфь, Манька! Скоро и твой тятька приедет, вот увидишь! – шмыгнув носом и ширканув его ладошкой кверху, Лузга помчался обратно к отцу.

Чти, Васька, отца своего, гордись им и да поможет вам Бог окрепнуть и плотно встать на ноги в послевоенные годы.

Что отец жив и скоро вернётся с войны, Маруська верила всем своим маленьким и горячим сердцем: «Тятька, тятька, ну что же ты не появляешься? Ты же живой, я знаю, ты живой, ты где-то совсем рядом, с подарками и гостинцами в вещмешке».

Следующий день пролетел в тревожном ожидании. Маруська не стала ждать темноты. Потупив свои зелёные глазки и шаркая потрёпанными сандаликами, она брела по дороге, ведущей в детдом. На крыльце её встретила повариха тётя Люба – с добрым, улыбчивым лицом:

– Ну что, Марусь? Опять не появился твой тятька? – она поправила её длинную русую косу, прижала к себе ласково, по-матерински, и тихо, почти шёпотом, произнесла:

– Но ты не отчаивайся, верь и жди, он вернётся, обязательно вернётся!

Хотелось зарыдать. Маруська вырвалась из объятий поварихи и бросилась в раздевалку, она часто пряталась там, одиноко сидя в уголке, когда ей было тоскливо. Вот и сейчас девочка забилась в уголок, и слёзы брызнули из её зелёных глазёнок. Немного погодя она, поджав коленки и опустив на них голову, впала в дрёму. Ей снилось, что она летела высоко-высоко по небу, а внизу стояла тётя Люба со связкой баранок на шее, махала ей рукой и кричала:

– Маруся! Мару-уся-а-а-а! Твой тятька приеха-а-а-ал! Мару-у-уся-а-а-а!

Она подскочила, как ужаленная. Сон как рукой сняло.

– ТЯТЬКА! ТЯТЬКАААА! Я ЗДЕСЬ! ТЯТЬКАААА!

Она со всех ног бросилась к выходу. На крыльцо подымался её родной отец. С разбегу Маруська бросилась к отцу в объятия, он поймал её на лету, и они долго-долго стояли, крепко-накрепко вцепившись друг в друга, не произнося ни слова, лишь только рыданье – детское и мужское рыданье сотрясало их тела – рядового солдата, который прошёл всю ВОЙНУ от начала до конца, и маленькой Маруськи, истосковавшейся по родительской ласке.

Так и понёс он её на руках, крепко прижав к груди, как бы боясь потерять самую дорогую на земле ношу. Но вот Маруська оторвалась от родного лица и посмотрела в такие же, как и у неё, зелёные глаза:

– Калючий! – ласково произнесла она, ладошкой гладя его по щеке, а другой – утирая своё мокрое, всё в слезах лицо. Вот, оказывается, какие они, слёзы радости:

– Тятька, ты теперь никуды от меня не уедешь?

– Никуды, доченька, никогда-никогда. Война кончилась, и я теперича всё время буду рядом с тобой!

Они вновь вцепились друг в друга, и ещё какое-то время стояли так, словно боясь чего-то такого, что может их разлучить.

На крыльцо высыпали ребятишки и взрослые, все радовались за Маруську со слезами на глазах. Вкусно пахнущая тётя Люба вдруг окликнула их:

– Григорий, Маруся! Подождите, – она успела уже собрать узелок им на дорожку, в нём были вещи девочки и гостинцы, приготовленные этой доброй женщиной.

– Тут Марусины вещи и кое-что из нашей кухни, чем Бог послал, как говорится. Чай, с дороги-то голодно, тута есть чем повячерить.

Она одарила их добродушной улыбкой, даже на миг показалось, что взошло Солнце.

– Спасибо, Любаша, и взаправду, чижолу дорогу прошагал – умаялси, ишшо до города топотить 8 вёрст, в дороге с Маруськой повечерим. Эх! Ядрёна корь! Марусь! А гля-ка, као я тебе привёз-то. Ано-ка, закрой глазёнки-то!

Девчушка с улыбкой зажмурила свои глазки и расплылась в довольной улыбке в предвкушении вкусного сюрприза. Григорий поставил дочку на землю, снял с плеч вещмешок и достал оттуда маленький узелок.

– Ну? Открывай бутарашки-то – гля!

Маруська открыла глаза, а вместе с ними и рот – на ладони, на тятькиной широкой ладони, красовались три огроменных куска сахара.

– Тя-а-атька-а-а-а-а! Са-а-а-аха-а-ар!

Она быстро схватила один из кусков и впилась в него губами – эх, какая же это всё-таки вкуснятина!

Ешь, Маруська, эту вкуснотищу, ешь и крепни, ведь тебе предстоит ещё многое сделать в этой нелёгкой для тебя жизни – повзрослеть, набраться сил, стать женщиной, родить нас с сестрой и рассказать нам эту историю про самых сладких три кусочка сахара на свете!

Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ, МАМА! ТЫ СЛЫШИШЬ? ТЫ ВСЕГДА БУДЕШЬ ЖИТЬ В МОЁМ СЕРДЦЕ. ПУСТЬ ТЕБЕ ТАМ, НА НЕБЕСАХ, БУДЕТ СЛАЩЕ ТЕХ ДОЛГОЖДАННЫХ ТРЁХ КУСОЧКОВ САХАРА.

Геннадий Ростовский

Сказы деда Савватея. От души, по суседски. (Елена Чистякова-Шматко) – Рассказ. 26.10.2015

– Здравствуйте, дедусь! – услышал Савватей приветствие, выйдя из дверей больницы. Обернувшись, увидел знакомую девушку, продавщицу из магазина, Ларису. Она пыталась улыбнуться старику, любезно покачивая головой, однако прижимала платочек к щеке.

– Ты чего тут, Ларисонька, аль прихворнула? – поинтересовался Савватей, приятно удивлённый вниманием девушки, могла ведь и молчком пройти мимо, – я-то вот укол получил и вполне довольный этим.

– Да вот, – призналась откровенно Лариса, когда уселись они на скамейку под массивным, старым вязом, – бес, как говориться, попутал. Вчера нарвала у соседей, через забор, миску абрикосов, у нас только кислая жердель, а это-чудо, вкусная! Не удержалась, соблазнилась! Съела, потом стала разгрызать косточку и отломился кусок зуба. Ночью разболелся, щека припухла, пришлось идти к врачу, мышьяк положил. Так оно и бывает, когда без спросу-то, дурёха я, – призналась честно Лариса.

– Помню, после революции, году в двадцатом, по базару китайцы ходили и всё выкрикивали, – задумчиво, как бы припоминая, проговорил дед Савватей: «Зуба боля? Зуба леча!», а в руках интересные такие бамбуковые палочки разной толщины. Желающих полечиться много, денег-то на врача взять неоткуда, дорогие они были, а боль, есть боль. Вот сажал китаец больного, прямо на ящике в уголке, где-нибудь у здания, заставлял открыть рот, ковырял в разрушенном зубе палочкой и показывал потом несчастному:

– Вота твоя боля.

А там, на кончике палочки, маленький беленький червячок! И главное, зуб потом уж не болел.

– Да как же это? – удивлённо вытаращила глаза Лариса, – не вериться мне.

– Только палочкой, за несколько минут, платили за это копейки, сам пользовался, верно говорю, – убедительно произнёс дед.

– Ну объясните мне, как же так? Я теперь всю голову изломаю в догадках, – умоляла Лариса.

– Думаю, что на конце палочки был опиум. Китаец им обезболит и удаляет нерв, а так-то точно не знаю, они строго тайну блюли, свой секрет лечения.

– А-а-а! Может быть! – приняла его объяснение девушка.

– Хочешь историю расскажу, подобную твоей, – предложил Савватей, – тоже, Бог шельму метил?

– Да с удовольствием, дедусь, – обрадовалась Лариса, – я обожаю слушать ваши сказы.

– Ну, тогда вникай!

Жили по соседству, в маленьких вросших в землю домишках, две старушки Марфа Егоровна да Настасья Поликарповна. Жили вроде не плохо, во всяком случае, не ссорились.

Марфа Егоровна часто в город ездила, внуков проведать, летом у себя их принимала. Правда в последние годы всё в лагерь пионерский их отправляли родители, да и там их бабушка посещала, неугомонная.

Настасья Поликарповна одиноко жила, родные были, да где-то далеко, в Сибири. Летом, до полудня стояла на местном рыночке, продавая огородину поштучно, ягоды стаканом и баночкой, да ранние яблочки – кучками.

Домишки обеих старух утопали в зелени вишенников, яблоневых и грушевых деревьев, прятались за густыми малинниками и кустами ягодными. Вроде всё необходимое было у каждой. Ан, нет!

Очень уж любила Настасья Поликарповна красную смородину. У неё самой кустики слабые, чахлые были и года уж три, как засохли. Она, распродав своё, неизменно покупала стаканчик ягод, полакомиться. Сядет, бывало на крыльцо, вытянет за веточку из газетного кулёчка и губами, по одной ягодке, обрывает. Вкус кисло-сладкий, приятный. Да, не росла красная смородина у Настасьи Поликарповны, а вот у соседки её, как назло, два пышных куста белой и красной смородины и главное у самого забора, разделяющего их сады. Завидно было! Лето шло, ягода почти перезрела, а Марфе Егоровне и не досуг собрать или просто невдомёк, что скоро осыпятся они. А Настасья-то Поликарповна вся исстрадалась, наблюдая этакую бесхозяйственность. Вот и решилась однажды похитить чуток, ведь не убудет же?

Рано поутру, только занялся рассвет, надев на ночную рубаху юбку, прихватив низенькую скамеечку и бидончик, отправилась к соседкиному забору, тихо, крадучись. Да это и не забор вовсе, а ограда из ржавых, толстых прутьев. Присев близенько, чтобы легче просовывать руку, принялась старушка за куст с белыми, точнее кремовыми ягодами. Где смогла достать – оборвала и переместилась к красной, поспешала.

– Неровён час застукають, увидють, тады греха не оберёсси, – приходила мысль.

Веточку за веточкой тянула через ограду до бидона, однако ж самые крупные, спелые, как водится, подальше всегда. Старушка просунула пухлую руку между прутьями, потянулась, напряглась, вот уж почти пальцами коснулась, вдруг раз! Рука, преодолев локтевой сустав, наконец проскользнула внутрь! Цап ягодки, а назад-то не получается вытащить руку! Застряла!

Уж она сопела, пыхтела, крутилась, изворачивалась – бесполезно! Даже слюной мазала, думала проскользнёт рука, попусту всё!

– Ой! Сраму-та, сраму! Нешта сама не вызволюся? Кака бяда! – в ужасе горилась Настасья Поликарповна, обливаясь обильным потом.

Промучившись с полчаса, а то и больше, она притихла, лихорадочно размышляя, как теперь быть. Солнце уже взошло, скоро народ зашевелиться, проснётся.

– А ежели Марфа выйдить, чаво тады? Ой, горя! – сникла несчастная пленница, – надоть ослобоняться как-нибудь!

Она, в ужасе от одной этой мысли, принялась нервно дёргать и крутить рукою, выворачивать её в немыслимые фигуры, да вдруг взвыла от боли поняв, что так руку и сломать можно.

Изнемогая от бессилья и растерянности, прильнула головою бедная к забору, тихо, изредка всхлипывая.

А в это самое время, как на грех, вышла во двор по нужде хозяйка дома, прямо в ночной рубахе. А кого стесняться-то, вокруг безлюдно, спят соседи. Она потянулась, зевнула перекрестив рот и побрела в угол двора, до нужника.

Настасья Поликарповна затаила дыхание. Вот уж и обратно возвращается, не спешит. Сорвала по пути сливку, об подол вытерла и в рот. Да вдруг скривилась вся, выплюнула, видать кислая, ещё не спелая ягода была. И тут, как раз, предательски скрипнула скамейка под грузным телом соседки. Марфа Егоровна резко обернулась и встретилась с испуганным взглядом Настасьи Поликарповны:

– Ой! Эта чаво жа ты тута прижукла, чаво забыла под моим забором? – гневно, видимо от неожиданности или с перепугу, спросила.

Настасья Поликарповна, потупив взгляд, молчала.

Подойдя ближе, хозяйка ягод сама всё увидала, подивилась наглости такой и схватив за руку, чтобы не упустить, не сбежала как бы ненароком, принялась тянуть и без того застрявшую руку Настасьи Поликарповны на себя.

– Ой, не тяни ты! Больна, застряла я, аль не видишь? – завопила несчастная.

Убедившись, что это так, вырваться не удастся без посторонней помощи, Марфа Егоровна, погрозив кулаком соседке, скоренько скрылась в сенцах. Напялив кое-как платье, она выскочила на крыльцо и хриплым, со сна голосом завопила в тишине раннего утра, и голос её разнёсся как набат над селом.

– По-мо-ги-тя, вора спымала! Люди, люди, к мене бягитя! Воровку схватила!

Захлопали двери домов, народ чутко реагировал всегда на призыв. А вдруг пожар или беда другая какая, стряслась, помощь нужна? Первыми примчались мальчишки, на ходу натягивая портки, потирая кулачками заспанные глаза – любопытно! За ними, близко живущие соседи, потом дальние и в довершение – председатель сельсовета явился, в полном уже облочении, в пиджаке и с портфелем под мышкой, будто спать и не ложился вовсе. Должность обязывает быть на чеку!

Растолкав зевак, председатель сельсовета подошёл ближе к месту события:

– Чаво жа эта а, Поликарповна? Воруишь значить, чужую собственность чрез дыру вытягваишь? – сурово поинтересовался он.

Прижавшись лбом к прутьям, по необходимости своего положения, виновница события молча растирала возле плеча затёкшую, зажатую руку.

– Так ба и тянула, каб не забор мой, – громко пояснила всем пострадавшая, – эта вам ни штафетник какой-та, эта проловока толстыя, дажа ни проловока, а прутья жалезныя спымали ворюгу этаю!

– Ой! Больна, силов нету! Подмагнитя, ослобонитя! – взвыла Настасья Поликарповна, обращаясь к народу, который молча, видимо спросонья, не в состоянии взять в толк, что к чему, – боюся руки лишуся, чувствав в ёй нету вовсе, вона синеть уж начала!

Она заплакала, запричитала.

Народ, будто проснувшись, враз загомонил сочувствую, понимая положение жертвы.

– Да чаво жа вы тянитя, допрос учиняитя, нешта не видитя бабке плохо, – раздалось из толпы, – нашли тожа воровку!

– Ягоды у всех дополна! Приходи к мене тёть Насть, – прокричал мужик с соседней улицы, – собирай, не жалко!

– Тихо тама, граждАне! Нихто тута об этим не говорить, об самоуправстви речь идёть, понятна ль вам? Другим штоба не повадна было́! – председатель сельсовета обвёл взглядом коршуна из-под насупленных бровей, толпу.

– Сичас конюх лом принясёть, отожмём, – обнадёжил он народ и продолжил назидательно, – как жа табе угораздило-та? Завсегда ветки вишни, али там груши, аль яблоки свисають к суседям, тада чаво жа, можна и собрать, коль им не надоть, коль позволють. Полюбовна получаится. А тах-та, стыдоби́ща! Уж не молоденькия хулюганить-та!

– Рука на мою добро поднялася, обобрала одинокаю мене, – вскрикнула, ища поддержки у людей Марфа Егоровна, – вот так суседка нашлася!

– Да коли табе надоть, тожа приходи да рви, чаво хошь. Вона рясная сморода чёрныя стоить, вся усыпана, бяри, ни скольки не жалко! – решилась защитить себя горемыка, – аль вишня, аль кружовник, краснай и зялёнай, бяри, коль надоть!

Лицо Марфы Егоровны враз изменилось, будто с него сползла пелена огорчения, в нём появилось любопытство и заинтересованность, даже расчёт:

– Так чаво жа, так у табе чёрная сморода имеется, да? А мене так надоть, так надоть! Дети дюжа любють пратёртаю с сахаром, а у мене жидкия кусты, слабыя, – и обращаясь уже к толпе, – слыхали, у ей сморода растёть, во дяла, а я-та ня знала. Ну, тады другая дело!

– Об чём разговор! Приходи, да хоть щас, набирай, ня жалка, – тут же сообразила, что дело может закончиться миром, воодушевилась Настасья Поликарповна.

Тут, как раз, конюх принёс железный лом, отжал прутья и освободил пленницу.

Народ стал вяло расходиться, зрелища не получилось.

Ни крови, ни мордобоя, ни крепкой брехни! Ску-ко-та!

– Жаль, времю потратили на некчёмушнай разбор, – кто-то заметил в сердцах.

– Бабы они и есть ба-бы, – послышалось уже с улицы.

Глава сельсовета, погрозил виновнице пальцем с чёрным, обломанным ногтём:

– Мотри у мене! Я табе! – и тоже удалился.

Цепляясь всё за те же прутья, с натугой поднялась Настасья Поликарповна со скамеечки и на непослушных, отсиженных ногах, прихватив бидончик до половины наполненный ненавистной теперь ягодой, постанывая и прихрамывая направилась, через сад к дому. Но не успела подойти к крыльцу, увидала, что там уже топчется соседка в платочке, фартуке и главное с огромным, обливным ведром в руках.

– А я ряшила, чаво тянуть-та рязину, сразу и пойду набяру смороды-та! Покажь, куды итить!

Тяжело вздохнув Настасья Поликарповна проводила соседку к двум большим, старинного сорта кустам смородины, со сладкой, крупной ягодой, буквально усыпанным ею:

– Она ещё бачок трёхвядёрнай припёрла ба. Вот жа скряёдина! – подумала в сердцах.

Примерно часа через полтора, может поболее, Марфа Егоровна, довольная и радостная появилась у садовой калитки. Она сгибалась буквально, под тяжестью огромного двенадцатилитрового ведра, с «горкой» наполненного ягодой. Кроме этого, на другой руке у неё висел объёмный узелок из головного платка наполненный яблоками. На животе пупом поднимался фартук с насыпанными и туда яблоками. Его умудрялась Марфа Егоровна придерживать рукой за край. Будто понимала, по второму-то разу не пустят. Надобно сразу набирать.

– О, пусти козу такуя в огород! – поразилась хозяйка, – и пупок-та глади, как ба не развязалси.

– Я гляжу, у табе Белай Налив-та всё усыпал, а я так с дерева, покрепши штоба, сняла чуток, на повидлу сабе. Крапивы́-та у табе, крапивы́, вся прям, как есть обстрекалася, в пупырах. Ты ба порубила яё штоля, – поучала Марфа Егоровна, потом взглянув на соседку, добавила, – чаво-та ты квёлая кака-та, нечёсана, неприбратая, фефёла, однем-та словом.

Настасья Поликарповна ни слова в ответ не произнесла, сил не было от пережитого.

– Давай так и будем кажную лето, от души, по-суседски, ходить в сад друг к дружке. Ты за красной смородой к мене, я тожа чаво надоть набяру у табе, согластная? – предложила, удаляясь с ношей, Марфа Егоровна.

– Да чаво-та разондравилась она мене, ягода ета, наелась, будя, – ответила Настасья Поликарповна.

– Ну мотри сама, я ж, от души, по-суседски к табе, зла ня помню, – уже из-за кустов, почти от своего крыльца, прокричала Марфа Егоровна.

– Ага, точна! Хто ещё тута жертва, надоть разобраться, – подумала в сердцах Настасья Поликарповна, глядя на чисто обобранные кусты смородины, – от души, по-суседски обскубала. Ловка мой промах сабе в пользу провярнула, а сама-та тишком-мышком нагружённая скрылась у сабе в дому, никто и не видал, главно мене ославила на всю село, от души, по-суседски! И подялом! Сабе вышло дороже!

Скряёдина – жадный человек (скряга) Фефёла – неухоженная женщина.