Текст книги "Синяя звезда"

Ветер занес в помещение Юрика с чайником в руке. Жалобно посмотрев на меня выцветшими глазами, он попросил:

– Оля, поделитесь со мной кофе, я без него пропадаю. Свой выжрал уже весь.

Не жалко, на здоровье… Я пододвинула к нему банку, исподтишка разглядывая его, чтобы сообразить, не стоит ли за этой просьбой другая, более основательная. Нет, пока не похоже. Он поинтересовался, как готовить кофе мне, и профессионально приготовил раствор для обоих: отмерил, залил и разболтал. Наверное, Роман прав, он действительно классный специалист, да и руки у него сегодня практически не тряслись.

– Премного благодарен, – только на это его и хватило, он уткнулся в свою кружку и затих.

Интересно, а о чем этот размышляет? Что могут соображать его измученные алкоголем мозги? Впрочем, скорее всего, он их специально заливает, чтобы не думали ни в коем случае. Что же за страшные мысли посещают его несчастную черепушку? Я с удовольствием отхлебнула слегка остывший кофе, с печалью подумав, сколько страхов в нас всех сидит и как они нас едят заживо, и как мы сами себя едим из-за этих страхов… и друг друга заодно… так, чтобы им мало не казалось, раз уж нам самим так плохо… Жизнь как бесконечный страшный сон, изредка перебиваемый сомнительными удовольствиями вроде растворимого кофе. Кошмар!

– У вас почитать ничего нет, Оля? – очнулся Юрик.

Похоже, не меня одну с утра посещают мысли о насущной необходимости существовать в лежачем положении под теплым одеялом с книжкой перед носом. Представления о комфорте у людей более-менее образованных, как я давно заметила, довольно схожи.

– Фантастика, – лаконично ответила я.

– А детективов?… – слабое оживление Юрика начало угасать.

– Нет, – мотнула я головой, и Юрик окончательно скис.

Чего я их всех жалею, рассердилась я на себя. В конце концов, это не мои страдания, зачем мне переживать их как свои? Ну нет у меня детективов, я фантастику люблю, и то не всякую, я человек привередливый. О чем с ним поболтать, чтобы он расшевелился хоть чуть-чуть? Что ему интересно? Соленость, минерализация, жесткость, мутность, цветность? Или ему вся его работа до фени? Даже выяснять не хочется. Буду держать паузу, может, не выдержит сам? Он, естественно, не выдержал:

– Оля, у вас дети есть?

Я утвердительно покивала, тут его и прорвало. У него, оказывается, есть дочь, которую он обожает. Но ему не дает с ней встречаться очередная жена, которая в очередной раз выгнала его без всякого сожаления. Я бы тоже такого выперла, мрачно подумала я. Но ему была безразлична моя реакция. Этот несчастный алкаш обожал свою девочку, он завалил меня историями обо всех ее проделках, взахлеб цитировал наизусть ее словотворчество, вскоре я все знала об ее способностях и талантах. И очень быстро поняла, что эта бедная девочка отнюдь не так любила своего папу, как он, по его представлениям, заслуживал.

Что есть любовь, грустно подумала я? Любовь, существующая только в голове, как результат ее отсутствия в жизни? Бушующее чувство нереализованной привязанности к ребенку как отражение собственной душевной пустоты в кривом зеркале своей никчемной жизни? Господи, как горько! За что мне все это, черт возьми, почему именно я вынуждена его выслушивать? Почему он никому другому не расскажет? Почему я переживаю его горести вместе с ним? А кто еще, кроме тебя, дуры, его выслушает? И ведь не могу я его оттолкнуть вместе с его черной дырой в душе, где пропадают в бесконечности все нормальные чувства. И жалко, и тошно…

Меня спас капитан, заскочивший погреться кофейком. Ну все, я поняла, что к завтрашнему утру от этой банки не останется даже воспоминаний. Юрик в присутствии капитана моментально заткнулся и довольно быстро смылся. Этак он к концу рейса меня совсем заест… Нашел себе исповедника. Все равно я тебе грехов не отпущу… не так, чтобы очень злобно подумала я, в общем, у меня давно все отболело, но старые воспоминания о своей печальной прошлой жизни до конца, как оказалось, еще не умерли.

Не иначе как на запах кофе слетелась остальная команда. Началась живая беседа, потянуло матерком, и я решила, что с меня, пожалуй, хватит острых впечатлений, искренне всех поблагодарила и отвалила поближе к одеялу с книжкой. На палубе я притормозила, чтобы спокойно выкурить сигарету. Полный дубак! Сотрясаясь в его ледяных объятьях, я судорожно затягивалась, дергано размышляя о происходящем. В голове со страшной скоростью пролетали цитаты из медицинского справочника, дяденек Юнга и Поппера, перемежаемые попытками понять, имеет ли человек, активно занимающийся саморазрушением, безграничный внутренний мир или он представляет собой нечто непредставимое за отсутствием собственного опыта. Дальше почему-то снова поплыли цитаты, на этот раз из методики анализа качества поверхностных вод, после них последовали дедушки Фрейд и По Ху пардон, Лао Цзы.

Последний окончательно убедил меня в том, что мозги вслед за потерявшим чувствительность носом замерзли до полного изнеможения – иначе бы в голове не возникала подобная фигня. Ну и хрен с ними со всеми, быстрее под одеяло! Я влетела в рубку. Форд, так и валявшийся в углу, приоткрыл один глаз, слабо вильнул хвостом, после чего счел, что глаз можно закрыть снова. Роман по-прежнему остервенело грыз зубочистку, от нее осталась едва половина. В рубке стояла почти терпимая температура, и мой нос жизнерадостно хлюпнул.

– Чем ты так озабочен?

– Да так, – без живого интереса ответил Роман. – Будущим…

– Чьим? И насколько отдаленным? – попав в тепло, мои мыслительные способности зажили бурной, почти самостоятельной, отстраненной от меня самой жизнью. Обычно я человек до безобразия нелюбопытный, почти полностью удовлетворяющийся тем, что считает нужным сообщить собеседник, и только. А тут прорвало. С чего бы это? Роман сердито посмотрел на меня.

– Твоим достаточно близким будущим… и своим заодно.

– Ничего не понимаю. А почему ты такой злой?

– Холодно, – туманно пояснил он. – Очень.

– Ну и что?

– Торопиться надо, вот что, – объяснил он. – Иначе программу не успеем выполнить. А ты вполне можешь простудиться.

– Еще не хватало, – мне стало смешно. – Не в первый же раз мерзнуть приходится. Переживу, не переживай попусту.

Он слабо улыбнулся.

– Уговорила. Не буду, толку от этих переживаний все равно ноль. Но больше я тебя с собой ни в одну экспедицию не возьму!

– Договорились, – миролюбиво ответила я. – А сейчас у тебя какие планы на самое ближайшее будущее?

– С книжкой поваляться, – усмехнулся Роман. – А у тебя?

– Точно такие же, – засмеялась я. – А ты чего читать собираешься?

– Научную фантастику, – саркастически фыркнул он. – Приятель всучил реферат докторской.

– У меня ненаучная, – парировала я. – Что-то вроде футуристического женского романа, подруга всучила.

Мы расхохотались и отправились по своим полкам. Закопавшись под гору теплой одежды, я открыла книгу, но сразу же закрыла.

– Рома, мне тут Юрик на жизнь жаловался… Он что, всегда такой несчастный?

– Всегда, – вздохнул Роман. – Нереализованные люди все такие. Но он успел спиться еще в университете, поэтому с самого начала не мог и никогда не сможет реализовать себя ни в каком смысле. Единственное средство спасения от него – не подпускать на ближнюю дистанцию.

– У меня уже не получилось, он мне про свою дочь рассказывал.

– Про которую? – Роман шумно поскреб голову. – Их у него три. Две, правда, совсем взрослые.

– Вот уж не знаю, наверное, про младшую. Что-то толковал про то, как она хорошо стихи читает.

– Скорее всего. Но он и видел-то ее всего пару раз. Не нужны ему собственные дети, семья. Но более всего он сам себе не нужен. Не переживай из-за него, ему уже ничем не помочь.

Я вздохнула, улеглась поудобнее, сложив подушку под головой пополам. Мысли немедленно принялись шуршать, то порхая бабочками, то прыгая блохами по извилинам. Что-то я там недодумала на морозе. Что-то про сон и явь…

Вдруг в голове возник нелепый вопрос.

– Рома, а ты себе нужен?

– Мне ты нужна, – усмехнулся он, утыкаясь носом в тонкую зелененькую книжонку.

Хорошенькие дела! Думать расхотелось, но все равно думалось, впрочем, безуспешно, потому что Роман подо мной специфически фыркал, регулярно и недостойно хохоча над особенно удачными местами. Я же, сунув нос в Наташкину книгу, обнаружила в ней героиню с роскошной фигурой, увешанную бластерами, отчего моментально и бесповоротно умерла от тоски. После этого мне осталось только задремать, что я благополучно и сделала, укрывшись открытой книгой.

* * *

Завывания ветра над прокисшей от мерзкой грязи землей напоминали рев реактивных двигателей. Низкие рваные тучи неслись так низко, что становилось страшно – вдруг они вот-вот заденут тебя за макушку. Мрак вокруг, на горизонте кое-где светились огни близкого города. Мы стояли рядом с двумя огромными каменными головами, поставленными носами друг к другу.

Расмус неожиданно спросил меня:

– Ты чего боишься больше всего на свете? А?

– Почему тебя это интересует именно сейчас?

– Потому, – отрезал он. – Хочу знать, с чем мне в ближайшее время придется столкнуться.

– Как и где ты собираешься сталкиваться с моими страхами? – сердито поинтересовалась я.

Опять этот тип пудрит мне мозги, причем тут мои страхи? Нет, конечно, во сне наши страхи иногда приходят к нам, но зачастую в такой форме, что еще поди разберись, страх это или что-то еще? Что предполагается в программе моих нынешних снов? Кошмары до судорог и визга? И кто меня будет пугать?

Кажется, последнее соображение я произнесла вслух, потому что Расмус незамедлительно откликнулся:

– Сама и будешь пугать. Эти ребята, с которыми мы с тобой должны сразиться, не имеют определенного облика. То есть какой-то облик у них есть, но люди почему-то не способны его разглядеть. Вместо того чтобы увидеть их истинный образ, люди предполагают, что они невообразимо ужасны, награждая их чертами собственных страхов. Вот я и спрашиваю тебя, Холли, чего ты боишься больше всего на нынешний момент?

А черт его знает, вот уж о чем я никогда не задумывалась. Бояться чего-то боялась, но уж теоретизированием на тему собственных страхов… нет, подобных изысканий я не проводила. Да и потом, мелкие страхи, лежащие на поверхности сознания, ничего не стоят, с ними легко справиться. Но с тем, что может выползти наружу из глубин наших мозгов? С этим, несомненно, труднее, но кто и когда мог внятно ответить, чего боится, например, его собственная подкорка? И я не исключение, откуда мне знать? Вот когда оно вылезет на поверхность… рогатое такое… ой, мама, кажется, я знаю, чего боюсь…

В общем, я, конечно, соврала, когда сказала, что не знаю. Или нет? Может, и не соврала. Может, только кажется, что я боюсь именно этого, хотя на самом деле придется столкнуться с чем-то и вовсе неожиданным для себя. Поживем, а уж по мере поступления информации – увидим, что делать.

Во всяком случае, я выкручивалась из страшных снов всю жизнь, и никому из моих сонных кошмаров еще ни разу не удалось со мной сотворить ничего плохого. И просыпаюсь только тогда, когда все плохое, что хотело со мной приключиться, благополучно растворяется в глубине моего нежелания, чтобы оно приключалось. В общем, я просыпаюсь только после того, как со мной так ничего и не произошло, а не непосредственно перед тем, как оно вот-вот случится. Поэтому я спокойно продолжала обозревать окрестности, ведь даже в самом гадостном сне со мной ничего не может случиться.

И тут меня осенило поинтересоваться:

– А сам-то ты чего боишься? В чем заключается твой неизбывный страх, Расмус? С чем мне придется столкнуться?

Расмус побледнел, вот уж чего не ожидала!

– Надеюсь, ты не сможешь понять, в чем заключается мой страх.

– Что, он настолько велик и ужасен? – кокетливо спросила я.

– Нет, тебе нельзя с ним знакомиться, иначе он сбудется, – глухо, с усилием выговорил Расмус.

– И что же мне теперь делать? – мое веселье растворилось в холоде его голоса. – Получается, что я сама и являюсь твоим самым большим страхом?

– В какой-то мере, – покорно согласился он.

Какое-то идиотски безвыходное положение! Вот уж чего мне никак не хочется, так это находиться в столь двусмысленной ситуации. Не понять его страхов я, скорее всего, не смогу, но тогда они сбудутся… Чушь какая! Не хочу, чтобы его страхи сбывались. Может, мне глаза завязать, чтобы я ничего не видела? Или решить проблему радикальнее, оторвав голову Расмусу, чтобы он раз и навсегда перестал бояться чего бы то ни было?

– Не поможет, – криво усмехнулся он. – Потому что в этом случае мой страх тоже сбудется.

Я опять сболтнула что-то лишнее? Или этот деятель таки читает мои мысли? В общем, читает или нет, в настоящий момент меня мало беспокоило. Хочется ему знать, что за каша у меня в голове? Да на здоровье, я и сама не всегда могу понять, что там происходит, так что так ему и надо, если он влезает в мои мозги.

– Расмус, послушай, эти ребята могут принимать только облик человеческих страхов? Или способны на что-то другое?

– Что ты в них разглядишь, тем они тебе и покажутся, – немного раздраженно заметил он. – Просто люди, сталкиваясь с неизвестным и непонятным, чаще всего пугаются так, что из них лезет в первую очередь то, что лежит на поверхности. А там чаще всего хранятся именно их страхи.

– Хм! То есть ты сам совсем не обязан пугаться?

– В общем, нет. Дело в том, что они не будут спрашивать моего мнения о том, в каком виде я бы предпочел их лицезреть. Возьмут свой облик из моей головы сами.

– Расмус, – укоризненно заявила я. – Черт тебя дери, ты же колдун. Поставь какую-нибудь защиту вокруг своей лошадиной башки, вот и все!

– До этого я и сам додумался, – он высказался не очень уверенно. – А что, ты в самом деле считаешь, что у меня лошадиная башка? Ты все-таки думаешь, что я некрасивый?

Блин, кто о чем, а этот нашел, о чем печалиться. И когда? Накануне схватки с какой-то инопланетной нечистью! Между прочим, чего больше всего боятся эти твари?

– Скоро стемнеет, – предупредил он меня, и голос его был печальным-печальным. – И они тогда залетают. Я тебе настолько не нравлюсь?

– Да нет, ничего, терпеть можно, – успокоила его я, предположив: – Если они ночные, может, сильного света боятся?

– Боятся, конечно, – безразличным тоном ответил Расмус. – Но не настолько, чтоб улететь с планеты. Попрячутся по разным дыркам, пересидят и снова вылезут. Никакой энергии не хватит, чтобы освещать всю планету круглыми сутками, пока они не сообразят, что пора драпать. Значит, ты меня только терпишь?

Чтоб тебя… лучше бы ты выяснил, как они могут отсюда удрать, каким путем, каким образом? Как их сюда эти, как их там… Три Короля… засунули? Так нет, его волнует совсем другое. Вот навязался на мою голову…

– Расмус, чего ты от меня хочешь услышать? – недовольно поинтересовалась я. – Что я к тебе неравнодушна?

– На мой вкус, такой ответ предполагает как минимум два толкования.

– Ну, хорошо, – не выдержала я, – иногда ты мне даже нравишься…

И тут мою шею сзади нежно обхватили две ледяные ладони. Я с диким визгом оглянулась, все-таки мой страх достал меня!..И принялась истерически хохотать. За спиной стояла невыносимо смехотворная версия Расмуса, да, именно так, с рогами, копытами и хвостом.

Расмус недоуменно обернулся на мой визг, пригляделся. Его громовой хохот заставил меня втянуть голову в плечи.

– Ну, Холли, ну, спасибо! Вот, значит, что ты обо мне на самом деле думаешь? Странно, что я тебе хоть иногда еще нравлюсь…

Наши эмоции явно не понравились явившемуся нас испугать чучелу. Оно, пытаясь сохранить достоинство, стало медленно растворяться в темноте. Я старалась разглядеть, на что оно все-таки похоже на самом деле. Черт, какая красивая штука! Что-то продолговато-прозрачное со складками вдоль тела, какие-то смутно видимые перистые щупальца. И складки-крылья, и щупальца по краям светились слабыми голубоватыми огоньками, которые мерцали во мраке, создавая совершенно изумительную картину.

Я восхищенно ахнула:

– Черт возьми! Да он прекрасен!

Собравшиеся было удалиться от нас пульсирующие огоньки остановили свое движение и, слегка поразмыслив, вернулись. Как все живые существа похожи друг на друга, где бы они ни жили, подумала я, никто критики не переносит. Зато все обожают нравиться другим, а уж перед восхищением своей особой никто устоять не может.

Я засмеялась:

– Расмус, может, ему зеркало поставить? Как ты думаешь, ему понравится?

– Кто его знает, – задумчиво пожал он плечами. – Не исключено, попробуй.

Я щелкнула пальцами, может, и не так звонко, как у Расмуса получается, но у него и пальцы намного длиннее моих. Результат не замедлил явиться – огромное зеркало, чтобы это чудо могло рассмотреть себя в полный рост. Как ни странно, оно и в самом деле подлетело к зеркалу, мерцание создания усилилось. Оно стало медленно поворачиваться вокруг своей оси, стараясь рассмотреть собственную особу со всех сторон. Я давилась от смеха, стараясь его не показывать, но вряд ли у меня хорошо получалось. Величественно отодвинувшись, оно вдруг стремительным движением махнуло в темноту.

Я посмотрела на Расмуса:

– Ну что, будем дожидаться твоего страха?

Он перекосился, но, как оказалось, совершенно напрасно. Его страха мы не дождались, вместо него на нас налетели толпы совершенно омерзительных монстров, полуразложившихся покойников, раздолбанных скелетов и тому подобной мерзости. Они все целенаправленно летели к моему зеркалу, устроив перед ним безобразную толкучку, пихая и отталкивая друг друга, меняя свой отвратительный облик на нечто настолько прекрасное, что у меня даже немножко сердце защемило от нежности к волнующейся вокруг нас мерцающей красоте.

Я неодобрительно покачала головой.

– Как все-таки однообразны человеческие страхи… А твой?

– Я ж тебе говорил, – с нескрываемым облегчением заявил Расмус, – что я единственный и неповторимый. Моего здесь нет, и, значит, все в порядке. Тебе не кажется, что им не до нас?

Столпотворение усиливалось, тучи тошнотворных уродов налетали, не обращая на нас ни малейшего внимания, растворяясь во мраке ночи, становясь изысканными светящимися линиями, мелькающими в воздухе в волнующем, ликующем танце.

– Может, им еще одно зеркало слепить? Пока они друг друга не подавили? – обратилась я к задумчиво созерцавшему происходящее Расмусу.

– Да хоть десяток, – согласился он. – Пусть им будет хорошо.

Десяток, на мой вкус, было чересчур, но, подумав, я решила, что лучше больше, чем меньше. Такой счастливой толпы мне в жизни видеть не приходилось. Восхищение этих ребят собственной персоной меня удивляло, ведь друг друга они видеть всегда могли. С другой стороны, рассудила я, осознание именно собственной привлекательности не может не греть душу. И тут в мою глупую голову пришла мысль, что я только что продемонстрировала всей этой инопланетной своре ее красоту, предварительно если и не обидев, то ничем и не обрадовав Расмуса. А ведь он, очевидно, был задет моими словами…

– Ой! – и это было единственное, чем я могла в тот момент выразить свои чувства.

Танец света вокруг зеркал начал уплотняться, зеркало поднялось в воздух и поплыло куда-то к чертовой матери, за ним отправились и все остальные.

– Куда это они? – поинтересовалась я у Расмуса, виновато взглянув на него.

– Похоже, в сторону космодрома, – проводив их взглядом, бесстрастно констатировал он, потом устремил на меня свой взгляд, сияющий золотыми искрами в беспросветной темноте. – Значит, страшный и рогатый, так, Холли? А?

– Расмус…

– Что? – он сложил руки на груди и уставился на меня.

– Что?

Я подошла к нему, бесстрашно посмотрела на него:

– Хочешь узнать правду, капитан Макмиллан? Ты прекрасен, потому что я люблю тебя…

Судя по его лицу, теперь рогатой и страшной стала я. Он растерялся, разволновался, его руки бессильно обрушились вдоль туловища…

– Почему ты мне этого никогда не говорила? – с горечью осведомился он.

А я спокойно продолжила:

– Потому… Потому что, Расмус, я не понимаю, как могу по-настоящему любить тебя, если ты мне только снишься? Я прихожу в этот сон раз за разом, потом ухожу. Прихожу и ухожу… и скоро я снова уйду… и уже чувствую, что ухожу… и я не уверена, что снова вернусь… Сны не бывают вечными, они кончаются, и тем плохи… хотя иногда именно этим и хороши… Мне трудно расставаться с тобой, Расмус, мне не хочется расставаться, но я ухожу…

Где-то у горизонта начали взлетать вверх, один за другим, огни кораблей, но я уже уходила… и ушла.

* * *

В растерянности я хлопала глазами, вспоминая остатки сна. Неужели в этот раз удалось что-то запомнить? Какая-то чертовщина мне снилась, это точно, не иначе, как женской фантастикой навеяло. Потрясла головой, и последние остатки сна молниеносно покинули ее. Пошарила в голове – полная пустота, и тогда я злобно стукнула кулаком по борту. Черт! Сколько можно! Кулак жалобно заныл, и я очнулась. За что я себя так? Ну, не получается вспомнить свои сны, что ж теперь, давиться, что ли? Было бы из-за чего, сон – он и есть сон, был и прошел, ушел, исчез, растворился.

А я снова здесь, да и все остальное располагается на своих привычных местах. Что ни говори, а постоянство успокаивает. Мужики галдят в рубке над головой, чувствительно болтает корыто, предназначенное судьбой для перемещения нас во времени и пространстве. И я сейчас слезу с полки, где периодически хранюсь, и обычным порядком отправлюсь пить чай, а если повезет, то и кофе – если от него хоть что-то еще осталось.

Следуя заведенному, как будильник, порядку, я выбралась из кубрика. Оказалось, что шум создавали всего трое человек, команда в полном составе. Они восторженно таращились на неисчислимые косяки какой-то мелочи под днищем, отражаемую их новым японским эхолотом. Глубина под нами периодически менялась под воздействием набегавших волн, каждый раз приближавших нас к небесам не меньше, чем на полметра, а рыбьи толпы, безразличные к происходящему над ними, целеустремленно плыли и плыли куда-то по своим рыбьим делам.

Я почему-то позавидовала им. Плыть в темной тишине и глубокой невозмутимости, бездумно плыть… была бы я рыбой, тоже ни о чем не думая, плыла бы куда-то, не обеспокоенная грядущим, которое пугает нас, еще не успев наступить. Интересно, знают ли они, куда плывут? Или их, движимых инстинктом, на который они в безразличном спокойствии полагаются, несет по мере насущной необходимости туда, куда они стремятся, сами не зная того? А я… Какая необходимость тащит меня неизвестно куда, к черту на рога? Какая сила несет, не давая даже возможности сопротивляться? Почему я не рыба, почему не летаю?

Почему-то эта идея настолько глубоко задела мою истерзанную собственными усилиями душу, что я посвятила самосозерцанию почти все время до вечера, тем более что все обстоятельства к тому располагали. Книга в меня упорно не лезла, несмотря на еще две предпринятые попытки. Роман с Юриком толклись в лаборатории, подготавливая оборудование, команда ко мне почти не приставала, поскольку до них, наконец, дошло, что ем я немного, а в такую болтанку мой желудок сводит свои потребности до самого минимума. Курить в полуукачанном состоянии не хотелось, так что мне оставалось только вертеться с бока на бок со скоростью, прямо пропорциональной интенсивности посещавших меня мыслей.

Мою мыслительную чесотку прервал Роман, весело обрушившийся в кубрик.

– Да ты не спишь! Вот чудеса, никак не ожидал! Я собираюсь на берег, кобеля выгуливать. Могу и тебя выгулять заодно.

Разве откажешься от такого заманчивого предложения, да еще и высказанного в столь церемонной форме?

Судно деловито поплюхало своим курсом дальше, а наша лодка свернула в небольшую бухточку, уткнувшись носом в широкую и толстую полосу фукусов на самой границе воды и суши. Ковыляя по их скользкой, подвижной, рассыпающейся массе, чувствуя под подошвами щелчки лопающихся воздушных пузырей на ветвях, я кое-как выбралась на устойчивый грунт.

Кобель, не сказавший ни слова ни на судне, ни в лодке, незамедлительно удрал в глубину берега. Роман бросил на плоский валун куртку, и мы уселись на нее, спиной к спине. Солнце довольно быстро свалилось в воду, скоро совсем стемнело. Чистое небо покрывалось звездами, или вернее сказать, они постепенно проступали на черном фоне неба. Заканчивался прилив, и вода, вздыхая, подходила все ближе к берегу, заливая обнаженный отливом песок, мокро поблескивающий в звездном свете. Я задрала голову к небу. Роман тихо спросил:

– Оль, почему тебя так привлекают звезды?

– Меня все привлекает, – усмехнулась я. – Но точнее, пожалуй, будет так. Я чувствую странное единение со всем творящимся в природе, как будто все происходит во мне, внутри меня. Когда я вижу воду или просто думаю о ней, мне кажется, я понимаю и переживаю все ее движения, чувства и мысли…

– Разве вода может думать? – мне показалось, Роман серьезно отнесся к моему заявлению.

Приятно, хоть кто-то не считает, что я несу полный бред. Остальные уверяли меня в этом непосредственно с разбега, стоило только потерять контроль и ляпнуть что-нибудь подобное.

– Черт ее знает, мне иногда кажется, что какие-то мысли или что-то иное, то, что мы могли бы назвать мыслями, у нее есть, – сказала я, и вдруг меня прорвало: – Я ощущаю чувства деревьев, травы, листьев, цветов, насекомых, птиц и рыб. Всего, что меня окружает, с чем приходится сталкиваться. А почувствовать звезды не могу, их ощущения мне недоступны. То есть, они, конечно, присутствуют во мне, как и все остальное, но как-то отстраненно. А я страстно хочу понять их, может, поэтому меня так к ним тянет.

– Странные вещи ты говоришь, Оля. Все-таки я подозреваю, что ты не совсем обычный человек, – в ответ на мою тираду заметил Роман.

– Глупости! – безапелляционно заявила я. – Я как раз и есть самый обычный человек, потому что того, кто не чувствует всего этого, я человеком не считаю.

– Не ожидал от тебя такой категоричности, – фыркнул он. – Кем же тогда?

– А черт его знает, – легкомысленно отозвалась я. – Кем-то другим. Разве обязательно все следует немедленно классифицировать? Разве любое определение хоть чему-нибудь помогает в понимании мира? Я все больше склоняюсь к мысли, что понимать происходящее, исходя из неких существующих или вновь возникающих представлений – дохлый номер. Вспомни, что думали о мире наши предки лет пятьсот назад. И что осталось от их соображений? А теперь попробуй представить, что будут думать о том же самом мире наши потомки лет через пятьсот. Наши представления будут им так же смешны, как нам – представления наших предков, так что зачем напрасно тужиться в попытке что-то понять, не обладая реальными знаниями? Да и потом, знания все время развиваются, и вообще неясно, смогут ли когда-нибудь люди понять, как устроен наш мир. Я в это что-то слабо верю, хотя бы потому, что наши органы чувств ограничены по определению матушкой природой. Видим только часть спектра, слышим не все звуки. Что там за пределами наших органов чувств? Нам дали самый минимум, вот мы и выкручиваемся, как можем, восполняя недостаток знаний разнообразными измышлениями.

– Да, но человечество изобретает массу приборов, чтобы расширить свои возможности в понимании мира, расширении своих познаний, – кажется, Роман был озадачен, но меня несло все дальше и дальше: – Все наши приборы, так или иначе, являются только продолжением наших органов чувств.

– Но ведь хоть что-то человечество узнает в процессе развития науки. Ты совсем разбушевалась, как я погляжу. Биологу быть агностиком как-то даже и неприлично, – Роман засмеялся.

– Плевать я хотела на приличия. Это только мое мнение, мое мироощущение, и оно больше никого не касается. Для меня намного важнее чувствовать, чем знать и тем более понимать, – сердито заметила я. – А звезды?… Помнишь такую смешную гравюру из какой-то средневековой рукописи, где некий монах, добравшийся до края мира, просунул голову сквозь хрустальную сферу, окружающую Землю, и увидел происходящее вокруг? Меня более всего поражает художник и его неутолимое стремление узнать, что же там за хрустальным сводом? Я помню в детстве меня терзала мысль о том, что же там, за пределами нашей расширяющейся, как уверяют нас астрономы, Вселенной?

– Что же это за детство у тебя такое было, – фыркнул Роман, – если тебя посещали подобные мысли? А сейчас тебя они не тревожат? Впрочем, я полагаю, что там ничего и быть не может.

– В последнее время я тоже склонна думать именно таким образом, но моя душа противится этой мысли. Такого не бывает, чтобы там, за самыми дальними пределами, ничего не было! Но думать можно все, что угодно. Мысль человеческая в этом смысле поражает своей способностью иногда проникать в самые глубоко запрятанные природой тайны Вселенной безо всяких приборов. Но особенно меня смешит то, что зачастую оказывается, что она, эта чертова мысль, была права, и остальной толпе ученых, имеющих приборы вместо голов, остается только подтверждать истинность результата, полученного при помощи голой мысли.

– А у тебя никогда не возникало ощущения, – в голосе Романа появились таинственные интонации заговорщика, – что она, эта мысль, не отняла у Вселенной ее очередную тайну, а создала при помощи своей силы, реализовала в этом мире то, что придумала?

– Тоже не исключено, – мне такая идея в голову никогда не приходила, но сразу показалась симпатичной. – Пожалуй, даже очень близко к правде. Чего не существует в мыслях в человеческой голове, того не существует в природе.

– Ох, – вздохнул он, – что-то ты совсем разбушевалась, фея. Чего тебя рассердило? Вроде день сегодня был такой тихий, спокойный и бездельный?

Я рассмеялась:

– Вот именно, поэтому мне оставалось только думать, именно поэтому моя головушка полна печальных мыслей.

– Почему печальных?

– Потому что я никогда не узнаю, как будет устроен мир лет через пятьсот или тысячу, и так далее, вне зависимости от того, отчего он изменится, под влиянием новых знаний или новых мыслей…

Море сочувственно вздохнуло и вспыхнуло. Я ахнула. Роман с интересом заглянул мне в лицо.

– Теперь ты чувствуешь себя не просто водой, а светящейся?

Я с трудом перевела дыхание, перехваченное от сильного воздействия происходящего, и вздохнула:

– С этим светом во мне происходит что-то странное. В последнее время мне начинает казаться, что он во мне как будто включается… Как будто у меня внутри загорается или пытается разгореться невидимая звезда. То есть я-то ее отчетливо вижу, вижу ее свет, распространяющийся из меня во всех подробностях.

Роман бросил на меня быстрый взгляд и резко отвернулся, не сказав ни слова. Будет теперь считать меня блаженной дурочкой, с запоздалым раскаянием подумала я, стоило язык распускать, сколько раз уже набивала шишки на этом самом месте. Но разворачивающееся передо мной действие великолепного спектакля заставило меня плюнуть на страдания и отвлечься.