Текст книги "Ричард Длинные Руки – фюрст"

Глава 16

Короли всегда окружали себя сладкоголосыми певцами и музыкантами, в то время как герои сражались за страну на границе, отражали вторжения врагов и сами водили ответные рейды в глубь вражеской территории.

Однако певцы, воспевая героев, как требовали короли, медленно и осторожно принижали их роль, а свою, напротив, приподнимали. И в конце концов все эти музыканты, актеры, певцы стали из слуг хозяевами, уже они ездили в роскошных каретах, покупали себе дворцы и замки, уже не их вызывали во дворцы, чтобы актеры дали представление, а прежние любители искусства теперь вынуждены были ездить во дворцы актеров…

Я проснулся, некоторое время хлопал глазами, слыша далекие звуки лютни, потом сообразил, почему приснились именно певцы и музыканты, мозг работает и ночью, трудяга, в отличие от меня, вот и сейчас ищет вариант, как и актеров не обидеть, и не дать им сесть на голову, все-таки не актеры должны задавать вектор обществу, как кое-где, не буду указывать пальцем, практически получилось.

Я вылез из постели, в соседней комнате услышали скрип кровати и выстроились полукругом. Я вошел, увидел склоненные головы, пробурчал:

– Всякая ерунда снилась… зато отыграюсь на вас.

Пока одевали, я успел продумать налоговые льготы для открывателей новых рудников, а также послабления гильдиям плотников и столяров, если работают над госзаказами, с государства много не получишь, нужны добавочные пряники.

Затем я перешел в свой кабинет крупного государственного деятеля, посмотрелся в зеркало, да, в самом деле крупный, сделал себе чашку крепкого кофе и сел за бумаги.

Вскоре дверь распахнулась, вошел сэр Жерар. Дверь он оставил открытой и, придерживая ее одной рукой, с достоинством поклонился.

– Ваша светлость… отец Павел!

Я кивнул, не отрывая взгляда от большого рисунка на листе бумаги во всю столешницу. В распахнутую дверь вошел человек в сутане, поклонился замедленно. Я, не поворачивая в его сторону головы, указал на кресло на той стороне стола.

Он прошел и сел, лишь тогда сэр Жерар вышел и плотно закрыл за собой дверь.

Священник остался сидеть тихий, как мышь, я закончил прорисовывать борт галеона по памяти, выделил жирной чертой жесткие шпангоуты и тогда лишь повернулся к отцу Павлу.

Мне он сразу показался похожим на церковную крысу, и хотя я этих церковных никогда не видел, но представляю именно такими: мелкими, сгорбленными, с бегающими глазками и нервными суетливыми движениями, злобными по самой натуре, когда все вокруг большие и сильные, обижают одним своим видом, преисполненным превосходства и пренебрежения, и в ответ можно лишь быстро укусить и спрятаться в норку.

Или, подумал я, за спину более сильного зверя.

– Отец Павел, – сказал я, – мне вас порекомендовал великий инквизитор отец Дитрих в качестве личного духовника и поверенного в некоторых делах. В миру ваше имя, если не ошибаюсь…

Я сделал намеренную паузы, он подсказал торопливо:

– Фридрих фон Фридрих, ваша светлость!

– Прекрасно звучит, – признал я. – Не буду спрашивать, почему вы сменили гордое рыцарское имя на менее звучное имя создателя христианства, меня интересует совсем другое. Мы многое делаем с запозданием, но не потому, что такие уж черепахи, просто в других делах мы продвинулись очень уж стремительно и далеко.

Он сказал быстро:

– Истинная правда, ваша светлость!

– Отставание кажущееся, – повторил я, – однако и его надо ликвидировать. А то в самом деле как-то не так, королевство уже наше с потрохами, усердно восстанавливаем веру в Христа, а во дворце все еще нет священника…

Он сказал торопливо:

– Вы паладин! Вы и воин, и священник…

– Верно, – согласился я, – я вот такой весь из себя, но сам всю работу не переделаю, я вообще-то ленивый, больше люблю смотреть, как другие работают и вообще трудятся. Нужен кто-то, кто принял бы часть ноши на себя, а лучше – всю, я же скромный, аки овца божья.

– Что я должен делать, ваша светлость?

– Перво-наперво, – ответил я, – нужно часть земель выделить монастырям, освободив их от любых налогов. Пусть изобретают порох или обучают народ грамоте, не заботясь о хлебе насущном.

– На свободных землях?

Я подумал, спросил удивленно:

– А что, в Сен-Мари могут быть свободные?.. Сэр Жерар покажет вам списки репрессированных, чьи земли еще не раздали моим орлам, их и можно изъять… на почти законных основаниях.

Он посмотрел на меня исподлобья.

– Ваша светлость, но это будет недостаточно обоснованно!

– А действия Бога должны быть обоснованны?

Он открыл рот и закрыл, потом наклонил голову.

– Простите, ваша светлость.

– Господь всегда прав, – сказал я внушительно, – хотя мне пока и непонятны Его замыслы… А вам?

Он вздрогнул, перекрестился.

– Господи, избавь меня от таких кощунственных мыслей!

– Вот и хорошо, – сказал я. – Действуйте. Заодно посмотрите, чтобы влияние Церкви усиливалось… без перегибов. Во дворце должен витать дух умеренного вольнодумства и фронды. Во-первых, с вольнодумцами общаться приятнее, они всегда дураки и бездельники, во-вторых, можно без помех наблюдать за оппозицией… Отец Павел?

Он поднялся, поклонился торопливо.

– Ваша светлость…

После обеда сэр Жерар заглянул на минутку и сообщил, что в Геннегау из Тараскона вернулся отец Дитрих.

– Отлично, – сказал я обрадованно, – вот уж по кому я скучаю и кого рад видеть просто так, даже без особого дела!

– Послать за ним?

Я покачал головой.

– Нет, однако можно сообщить, что моя светлость будет рада его видеть. Если у него там ничего не горит, то может и заглянуть ко мне. Если захочет.

Он улыбнулся, поклонился и пропал за дверью.

Вечером мы вчетвером: отец Дитрих, барон Альбрехт, сэр Растер и я сидели в моем кабинете за столом, накрытым совсем не картами. Сэр Растер деловито наполнял вином кубки, такое приятное дело не стал доверять слугам, одобрительно поглядывал на горы паштета из гусиной печенки, россыпь коричневых тушек скворцов, зажаренных в оливковом масле, но пришел в восторг, когда внесли огромного гуся, размером с откормленного кабана.

Отец Дитрих молитвенно сложил руки у груди.

– Благословение свое даруй нам через Господа и Иисуса Христа. Аминь.

– Аминь, – сказал я.

– Аминь, – поддержал барон Альбрехт.

Сэр Растер просто кивнул, не в силах выговорить слово, рот уже забит слюной при виде великолепного зажаренного гуся.

Отец Дитрих посмотрел на него с интересом:

– Сын мой, почему вы решили, что мне нужен полный кубок этого, без сомнения, замечательного вина?

Растер сказал многозначительно:

– Иногда человек за вином рассказывает то, что не выдаст ни под какими пытками. А вам есть что скрывать, святой отец?

Отец Дитрих пробормотал:

– Вообще-то инквизитор здесь я…

Сэр Растер сделал вид, что у него от ужаса дрожат руки, поспешно сел.

– Тогда наливайте себе сами.

– Святой отец, – сказал я, – наш новый священник, отец Павел, не слишком ли ревностен в вере и следовании обрядам? У нас таких зовут святошами.

Сэр Растер прогудел:

– Это как?

– Святоша, – объяснил я, – это тот, кто при неверующем короле сам был бы безбожником.

Отец Дитрих отпил вина, прикрыл глаза на миг, то ли отдыхая, то ли смакуя.

– Отец Павел, – сказал он наконец, – верный сын Церкви. Он учит прежде слушать Бога, а уже потом – короля.

– Он из рыцарского рода? – поинтересовался я.

– Он сам был рыцарем, – уточнил отец Дитрих. – Он говорил мне, что люди плачут над вымыслами поэтов, а на подлинные страдания взирают спокойно и равнодушно. Это и подтолкнуло его оставить меч…

– И заняться вымыслами? – спросил дотоле молчавший барон Альбрехт.

Отец Дитрих взглянул на него строго, я сказал поспешно:

– Святой отец, это барон Альбрехт, человек, от которого и капля воды не скроется в океане! Вы же знаете, для него укусить – это как мне меду хлебнуть.

– Благородный человек, – негромко произнес отец Дитрих, – говорит лишь о достоинствах ближнего, низкий – лишь о недостатках. И пусть оба лгут – первый идет на небо, второй – в преисподнюю.

Альбрехт сказал поспешно:

– Нет-нет, я хочу выбирать сам. Кстати, вчера в Геннегау прибыл великий магистр оккультных наук Адольф Фридрих, он обещает, что человеку будет дан выбор…

Отец Дитрих поморщился, я спросил в недоверии:

– Выбор в таком деле? Что-то он не так понял насчет выбора!

Сэр Растер пробурчал:

– Чем он великий?

– Может по руке предсказывать судьбу, – объяснил барон.

Отец Дитрих поморщился сильнее, а я пожал плечами.

– Еще Диоген говорил, что, когда смотрит на правителей, врачей или философов типа меня, он уверен, что человек – самое разумное из живых существ. Однако стоит взглянуть на прорицателей или людей, которые им верят, ему кажется, будто даже земные червяки умнее человека… Думаю, этого прорицателя нужно арестовать за что-нибудь, пусть барон Альбрехт придумает, а в тюрьме удавить втихую, чтобы не смущал народ. Как вы, отец Дитрих, думаете?

Он взглянул на меня исподлобья.

– Сын мой…

– Да, святой отец?

– Если без крови, – буркнул он тихо. – Церковь не любит убийств.

– Это не убийство, – сообщил я, – а лишение жизни.

– А-а-а, ну тогда другое дело.

Я повернулся к сэру Альбрехту.

– Видите? – спросил я торжественно. – У Церкви нет войск, нет острых мечей и длинных копий. Мы боремся только истиной, верой и правдой. Но, несмотря на отсутствие грубой силы, вера Христа проникает в самые глухие уголки и укореняется в сердцах!

– Ага, – сказал он и посмотрел на меня, как на мелкого жулика, что снова выигрывает крупную сумму, – тогда я пойду распоряжусь…

– Топайте, – разрешил я, – ах да, еще одна досадная мелочь… Подкиньте нашим лингвистам… ну, поэтам и бардам, мелкую задачку, но пообещайте большой денежный приз…

– Ваша светлость?

– Нужно заменить некоторые слова, – пояснил я, – в официальной и даже повседневной речи. Меня всегда коробила эта фальшь типа «потери в живой силе» или «сражение выиграно», «бой проигран», «войну выиграли»… Это не игра! Любая война – это не «потери в живой силе», а убитые люди, сожженные города и огромные потери для экономики. Кто говорит «войну выиграли» – тот военный преступник! Он не только оправдывает войну, но и ставит ее на уровень веселых развлечений. Мол, это же так здорово: убить десятки тысяч людей, сжечь их дома, изнасиловать женщин, вырубить их сады, насрать в их колодцы…

Отец Дитрих весь превратился в слух, барон кивал, запоминая, и только в честных глазах сэра Растера я видел растущее недоумение. Что-то непонятное лорд-эрцгерцог говорит, ведь в самом деле это так здорово: убить десятки тысяч людей, сжечь дома, изнасиловать женщин, вырубить сады, насрать в их колодцы…

– Какую премию? – спросил барон.

– Десять золотых, – сказал я.

– Ваша светлость, – воскликнул сэр Растер шокированно, – такие большие, просто огромные деньги!

– А если выражение удастся заменить, – добавил я, – победитель получит еще сто!.. Сэр Растер, не скулите, мне вообще-то насрать, что убьют десятки тысяч людёв и что-то там спалят, но такое развлекательное мероприятие притормозит экономику, а мне спад ни к чему, зато на подъеме выиграем тысячи, даже сотни тысяч золотых! И все можно прикарманить, хотя… зачем?

Он не понял, но сказал послушно:

– А-а, ну тогда да, наверное, ага, конечно…

Барон поднялся.

– Ладно, здесь все уже выпили, так что пойду и прямо сейчас пошлю в город глашатая.

– Прямо в гильдию актеров, – сказал я, – там еще барды, певцы, художники и прочие труженицы горизонтального промысла… пусть поборются за приз! Как полагаете, отец Дитрих?

Великий инквизитор поднял на меня взгляд внимательных глаз, на лице проступило сильнейшее удивление.

– Ваша светлость, – произнес он почтительно, – я бы сказал, что вы растете очень быстро. Я даже сомневался, предлагать ли вам именно отца Павла…

Я насторожился:

– Почему?

– При дворе, – ответил он с некоторой неохотой, – священник должен быть весьма представительной внешности. Я сперва хотел было предложить отца Иеронима. У него огромный рост, красивое лицо, могучий голос и красивая жестикуляция, как у потомственного кардинала. И рясу носит с таким достоинством, словно это императорская мантия…

– Мужчина, обладающий большими достоинствами и умом, – возразил я веско, – никогда не бывает безобразен.

Он кивнул, не сводя с меня цепкого взгляда.

– Многие ли это понимают?

В саду деревья посажены редко, чтобы между ними оставалось вдоволь лужаек для прогулок, места для беседок и ажурных павильонов. В одном месте поставили высокие качели, из моего окна видно, как девушки с радостным визгом взлетают на высоту своего роста, верещат в испуге, хохочут, бросают друг в друга цветами.

Шелковые веревки, на которых подвешено сиденье из дорогих пород дерева, искусно перевиты виноградными лозами, умело вставлены цветы. Сейчас там раскачивается Лилионна… только имя и напоминает о Лилианне, но та вся эфирная и небесная, а эта – кровь с молоком, налита юностью, свежестью и похожа на только что созревшее румяное яблоко, что с готовностью захрустит на зубах, а рот наполнится сладким соком…

Я отвернулся от окна, с каждым днем становлюсь все подозрительнее, и хотя помню, что качели там стояли изначально, еще при Кейдане, но чудится, что нарочито выставлены чуть ли не под мои окна… хотя, возможно, Кейдан тоже отсюда присматривал всяких, кого можно утащить в ту часть дворца, куда жена не заглядывает…

Дворец высок, просторен и с большими окнами, но что-то в нем сохранилось от древних времен, когда эти строения были еще замками: суровость обстановки, несмотря на обилие статуй в нишах, люстры тяжеловаты, выкованы из слишком уж толстых полос металла, словно их делали привыкшие к изготовлению мечей и топоров оружейники, на столах ровный ряд подсвечников, богато украшенных и вычурных, но слишком уж собакевичных, легкость и всякое там изящество придет позже.

Вдоль стены музыканты в ярких одеждах наигрывают нечто приятное на слух, между рядов изредка проходят гости. Я с высоты своего кресла увидел, как вдали показалась леди Хорнегильда, за нею две фрейлины, а следом леди Лилионна. На этот раз в тугом корсете, грудь не прыгает из стороны в сторону, да и двигается Лилионна мелкими шажками, как надлежит благородной девушке.

Они подошли к столу, я взглянул на королеву турнира и поприветствовал вежливо:

– Леди Хорнегильда…

Она присела в поклоне.

– Ваша светлость…

Я ждал, и она, выпрямившись, сказала с тем же подчеркнутым почтением:

– Позвольте представить мою лучшую подругу, леди Лилионну.

Она отошла в сторону, леди Лилионна сделала два шага вперед и, заняв ее место, присела в глубоком поклоне. Грудь, туго стиснутая жестокой хваткой корсета, беззвучно молила выпустить ее на свободу, а ее хозяйка смиренно смотрела в пол.

– Леди Лилионна, – сказал я.

– Ваша светлость, – прошелестела она тихим послушным голосом и подняла на меня взгляд безумно ярких синих глаз, крупных и даже огромных.

– Леди Лилионна, – произнес я дружески, – леди Хорнегильда предложила мне, чтобы вы заменили ее на троне на время отсутствия. Не думаю, что обязанности покажутся вам обременительными или вызовут войну между Сен-Мари и Армландией. Собственно, вам нужно только улыбаться и хихикать. Чем глупее, тем лучше, мужчины это обожают. Можно подхихикивать, еще с вами должны быть две подхихишки, тоже молодые и красивые. Справитесь! Да и леди Хорнегильда, надеюсь, скоро вернется.

– Спасибо, ваша светлость, – ответила она и поднялась, теперь смотрела мне прямо в лицо.

Я сделал широкий жест в сторону второго кресла.

– Занимайте, пока леди Хорнегильда не передумала.

Хорнегильда улыбнулась, Лилионна сделала робкий шаг к помосту. Я протянул руку и помог ей взойти, но она еще не успела сесть, как Хорнегильда спросила нетерпеливо:

– Ваша светлость, я могу идти?

– Даю свое разрешение, – ответил я. – Передайте родителям мои пожелания выздоровления.

– Ваша светлость, – произнесла Хорнегильда обрадованно и присела. – Спасибо, мою повозку уже запрягли.

– Вы все предусмотрели, – заметил я.

Она сдержанно улыбнулась.

– Одинокой девушке вдали от родителей приходится все продумывать самой.

– Соболезную…

– С вашего позволения, – прошелестела она тихо, – я отправлюсь немедленно.

Я кивнул, она поспешно пошла обратно между столами, а обе фрейлины-подхихишки, переглянувшись, заняли свои места за креслом исполняющей обязанности королевы турнира.

В свои покои я вернулся в полночь, устало отшвырнул шляпу, привычно дал себя раздеть лордам, кивком поблагодарил, что их удивило, это их долг, обязанность и высокая привилегия, а я подождал, пока выйдут все, прошелся по комнате, день был жаркий, воздух остынет только к утру, а сейчас просто душный, наполненный ароматами уже не трав и цветов, а жареного мяса, вина, острых приправ и запаха пота как мужского, так и женского.

На этот раз не полезу на крышу, ну что за дурак, сигаю мыслью в стратегические дали, а почему-то не сообразил, что стоит выйти потихоньку на балкон, дождаться полной тьмы, и можно взлетать в небо, даже не прибегая к исчезничеству…

Хотя, конечно, скорее всего заметят, будут вопросы, на другой день под балконом обнаружу дежурящий отряд отборных стрелков, дабы никакая тварь не пыталась напасть на спящего сэра Ричарда.

Я лежал в постели, лениво слушая, как затихают последние голоса в саду, со стороны двери пахнуло коридорным воздухом, в щель скользнула леди Лилионна и тут же тихонько прикрыла за собой.

Стараясь сообразить, где же это дал маху, я медленно поднялся. Леди Лилионна приблизилась быстро, на этот раз в ночной рубашке, настолько легкой и прозрачной, что не скрывает ее прелести, но я взял себя в руки и смотрел только в ее глаза.

– Леди Лилионна, – произнес деревянным голосом.

Она присела в низком поклоне, рубашка ее настолько свободная, что я, заглядывая в вырез, увидел даже узор ковра на полу.

– Ваша светлость, – ответила она и улыбнулась так, что на щеках сразу появились две милые ямочки, как и на подбородке.

– Встаньте, леди Лилионна, – сказал я, – гм… видимо, я где-то сглупил… подскажите, где… У меня не было намерения заходить в своем восхищении вашей редкой жизнерадостной красотой и здоровьем… так глубоко. Мне жаль, что вы истолковали именно так… или кто-то вам помог понять мои комплименты именно так…

Сияющая улыбка сбежала с ее милого лица. В глазах сперва появилось непонимание, недоумение, затем губы задрожали, а на щеках проступила бледность.

– Ваша светлость!

– Да, – сказал я с неловкостью, – вам нужно вернуться к себе, леди Лилионна. У меня такой вот обет безбрючия, что люблю Господа нашего и мать его, а также большие корабли и яблочный пирог…

В ее прекрасных крупных глазах заблестели слезы.

– Простите, ваша светлость… я в самом деле… Я очень виновата! Я не оправдала надежд нашей семьи, я все испортила…

Слезы прорвали запруду и побежали по щекам. Она попятилась к двери, не сводя с меня страдальческого взгляда, но едва ее рука коснулась ручки, я спросил:

– А при чем тут семья?.. А ну-ка погоди…

Она послушно остановилась, слезы продолжали бежать по щекам, оставляя мокрые блестящие дорожки. Она рыдала беззвучно, глотая эти сверкающие жемчужины, боялась пошевелиться, испуганная тем, что все не так, как думала, как ей сказали, к чему подготовили, а я подошел ближе, нависая над нею, как утес над ягненком.

– Ваша светлость, – прошептала она.

Руки мои против воли их хозяина взяли ее рубашку за ворот, дернули единственную завязку, и тонкая ткань заскользила вниз, собравшись у наших ног.

Она рыдала, не решаясь согнуться и закрыться, хотя я видел, как ей страшно и как хочется хотя бы обхватить свое нагое тело руками.

Да пошли они все, сказал я себе с яростью. Что хочу, то и делаю!.. Один раз – еще не гей, а так я вообще-то держу себя, ага, держу, даже не вспикиваю…

Я потащил ее к постели, она пошла покорно, все еще с заплаканным лицом и покорными глазами. И легла тихо и безропотно на самом краешке, страшась даже повести глазом в мою сторону.

– Не смущайтесь, леди, – сказал я. – Адам и Ева именно в такой одежде жили в раю, а здесь такая духота, что я и собственную кожу сбросил бы!

Ее голосок едва слышно прошелестел в полутьме:

– Как будет угодно вашей светлости.

– Мне угодно, – сказал я чуть строже, – чтобы вы не сжимались от ужаса. У вас настолько великолепное тело, что я даже не знаю… вообще не могу представить, что хоть одна из здешних женщин может сравниться с вами!

Она чуть повернула голову в мою сторону, глаза в полутьме блестят влажно и загадочно.

– Так что же… вам мешает, ваша светлость?

Я запнулся, чуть не начал рассказывать о своих высоких принципах, ну когда несет, то уже несет, настолько привык с отцом Дитрихом и толкать речи перед лордами, что чуть было не, ага.

– Ничто, – заверил я, – я готов удовлетворить свою разнузданную похоть, изнасиловать вас, моя леди, грубо и смачно… в общем, насладиться, как паук на молодой толстой мухе. И я это сделаю! Чуть позже. Но я лорд и потому сперва хочу знать, что вам сказали ваши благородные и без всякого сомнения целомудреннейшие родители, отправляя в этот вертеп.

Она прошептала:

– Меня убьют…

– Почему?

– Если скажу…

– Несмотря на мою защиту? – спросил я грозно.

Она глубоко вздохнула, сказала совсем тихо:

– Мой отец и мои братья настаивали, чтобы я приняла предложение леди Хорнегильды переехать ко двору. А когда она возжелала навестить отца, они настояли, чтобы я сумела уговорить ее временно заменить ее на троне…

– Ого, – произнес я. – Как им это удалось?

– Они пообещали подарить ей мазь волшебника Ирбигения, – прошептала она.

– Чем она хороша? – спросил я. – Делает невидимым? Позволяет летать? Дает бессмертие?

Она покачала головой.

– Нет, гораздо больше!

– Что же?

– Делает кожу лица молодой, – ответила она восторженным шепотом, – и убирает все морщины! Женщина старится только телом, но его не видно под одеждами, зато лицо остается юным.

Я проговорил в затруднении:

– М-дя, гм… да, наверное, весьма зело… и даже местами обло. И что, они в самом деле отдали?

Она прошептала:

– Да. Как только она представила меня вашей светлости. Они стояли там дальше в проходе, леди Хорнегильда проходила мимо, мой брат передал ей ларец.