Текст книги "Слова, всего лишь слова…"

Слова, всего лишь слова…
Переводы Николая Семченко
Гертайн Симплисо

© Гертайн Симплисо, 2015

© Николай Семченко, перевод на русский, 2015

© Николай Васильевич Семченко, фотографии, 2015

Корректор Ирина Проскурина

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Шорох листьев травы
(вместо предисловия)

Когда-то Корнея Ивановича Чуковского поразили «Листья травы» Уолта Уитмена. Поражённый, он перевёл их на русский язык.

Я не Чуковский. Но тоже поражённый. Небольшая книжечка Гертайна Симплисо (Certain Simplyso) «Слова, всего лишь слова…» произвела невероятное впечатление. Такое ощущение, будто этот человек знает, о чём думаю, чего хочу, что происходит…

Свободное стихотворение – это всегда и просто, и сложно. Порой мне хочется назвать такие тексты ритмической прозой. В китайской литературе, к примеру, существует такой особый вид ритмических текстов. Или тургеневские стихи в прозе. Или того же «буревестника революции» Максима Горького. Или… Список можно продолжить.

Но вот есть Ксения Некрасова. Поэт. Некоторые её стихи – тоже свободные. Но не проза. Скорее всего, Гертайн Симплисо ближе к ней, чем к Тургеневу.

Он работает в одной из крупных корпораций, связанных с производством продуктов питания. Родился в 1953 году. В его текстах – отзвуки внутренних бесед с Лао Цзы, Катуллом, Платоном, Мих. Кузминым, «Серапионовыми братьями», Готье и другими давно жившими людьми.

Может быть, что-то из его текстов будет интересно и вам?

Николай Семченко

Всё повторится

Посвящается Мишель,

которая не знает об этом.

 
…и всё повторится!
это правда – не бывает конца:
горизонт всегда впереди,
и даже с вершины Эльбруса
он виден внизу.
…и всё повторится —
эта трава, от росы тяжёлая,
и внезапная радуга в небе,
и метель холодно-весёлая,
и мёд на кусочке хлеба,
и хрупких незабудок наивность смелая,
и птицы молодой песнь неумелая, —
всё повторится,
но мы, из атомов собранные заново,
притянемся ли друг к другу снова?
А пока нам
снятся сны
не одинаковые…
 

Единственный друг

 
Ты вошёл без стука —
в свою жизнь только я
вхожу так.
Без одежд и без слов,
нужных кому-то, только не мне,
– но и тебе они не нужны.
Ты не просил принять
и понять тебя —
это не нужно,
если входишь как мятежник в столицу.
Ни богатство,
ни слава,
ни даже любовь
тебе не нужны —
я знаю;
и если за чем ты гнался,
так это за собственной тенью,
и однажды в полдень
наступил на неё,
как на трофей —
удачливый охотник,
ты хотел чего-то ещё…
Но я так не и узнал – чего:
ты в дверь постучал – телеграммой:
тебя больше нет.
И дверь осталась открытой,
но в неё никто не смеет входить.
 

Читая Сомерсета Моэма

 
Я хотел увидеть тебя в 60 лет,
мне казалось: ты не будешь старушкой,
а если и будешь – совсем незаметно,
просто станешь взрослей,
но бандану не снимешь,
и, напевая «Леди Джейн»,
по-прежнему легко нарисуешь на губах улыбку:
«Привет! А я как раз варю кофе по-мароккански…»
твоя кошка чихает от перца – как прежде,
а у меня кружится голова,
и весь мир – вверх тормашками…
когда тебе будет шестьдесят лет,
ты наконец-то выйдешь из монастыря науки,
весёлая профессорша с кучей званий,
наград, монографий и оравой учеников
– великая,
я так и не понял твоих теорий, а может, и не хотел понять.
«Привет! Ты прочитал «Театр»?
– в ответ качну головой: «Дочитываю…»
Тридцать три года назад
там, на вокзале,
ты небрежно втиснула книгу в руку,
которой я хотел погладить твои волосы,
взмахнула ладошкой: «Счастливо!» —
и пошла, не оборачиваясь, и ладошку не опускала:
счастливо – пока – до свиданья – будь,
и не забудь о чёрном перце для кофе…
А потом, уже в другом городе,
разбирая багаж, я нашёл пластинку
«Тюльпаны из Амстердама»,
и на ней надпись:
«Мне никогда не будет 60 лет, не надейся».
Когда вчера я выбежал за чёрным перцем
– как был, нараспашку, вдруг понял:
потерялся на 33 года —
ты вспоминала, что я не принёс перец?
а может, это уже не важно?
Я тебя никогда не увижу.
А надеялся: вот будет 60 лет…
Не будет.
 

Набросок №33 на салфетке

 
когда ты рассказываешь,
что делал с ней вчера —
в постели,
на подоконнике,
столе, стуле,
крышке рояля,
а, может, даже
абажуре, —
и она была как кошка,
а сегодня едва узнала тебя,
пожала плечами,
нарисовала на губах улыбку
и сказала: «Разве что-то было?» – я думаю:
ей даже черный маркер
не нужен, чтобы вычеркнуть
тебя из записной книжки —
того, кто «просто так»,
«между прочим», «для гормонов»
или «здоровья» – не вычёркивают:
его как бы и не было вовсе.
Ты ещё не знаешь:
вычёркивают карандашом —
если надежда жива;
чёрным маркером —
навсегда, потому что любят;
и нет такого ластика,
который сотрёт зачёркнутое…
а для тебя даже
искать карандаш
не пришлось:
тебя не было в записной книжке.
А ты рассказываешь,
что делал вчера…
когда ты рассказываешь
что делал с ней вчера – в постели
на подоконнике
столе стуле
крышке рояля
а может даже
абажуре —
и она была как кошка
а сегодня едва узнала тебя
пожала плечами
нарисовала на губах улыбку
и сказала: «Разве что-то было?» —
я думаю:
ей даже черный маркер
не нужен чтобы вычеркнуть
тебя из записной книжки —
того кто «просто так»
«между прочим» «для гормонов»
или «здоровья» – не вычёркивают:
его как бы и не было вовсе.
ты ещё не знаешь:
вычёркивают карандашом —
если надежда жива;
чёрным маркером —
навсегда потому что любят;
и нет такого ластика
который сотрёт зачёркнутое…
а для тебя даже
искать карандаш
не пришлось:
тебя не было в записной
книжке
а ты рассказываешь
что делал вчера…
 

Пора бы мне…

 
Пора бы стать мне взрослым!
Серебристые паутинки  запутались в волосах —
шампунем не смыть; на непогоду ноют кости,
и утром приходится ускорять шаг,
чтобы придать походке лёгкость…
 

Пора бы мне перестать мечтать: о морях – океанах, алых парусах, сиреневом тумане, рассвете на вершине самой высокой горы мира, белом песчаном пляже, и кокосовой пальме, и длиннохвостом ярком попугае на ней, и розовых кораллах… ах, Боже мой, да мало ли о чём ещё мечталось! Пора бы мне научиться держать режим дня: укладываться и вставать по расписанию, ходить на обед по звонку, принимать лекарства в положенное время, перед сном гулять и дышать свежим воздухом, а, может, даже купить наконец-то спортивный костюм и кроссовки – и побежать, как обещал когда-то то ли самому себе, то ли кому-то рядом с собой; бегом – за здоровьем, или бегом – от всего, что надоело? И не страдать бессонницей…

Пора бы мне делать, что положено – за это зарплату платят, а всякой ерундой можно заняться для души потом, когда-нибудь, как время будет…

Пора бы мне носить костюмы, и галстуки, и приличные туфли, и выбросить эту серую кепку – надеть на голову шапку – смерть зверей, и в её ореоле возникать из шикарного авто, шуба – нараспашку, но вот беда – не разбираюсь ни в машинах, ни в галстуках, ни даже в часах: показывали бы правильное время, и ладно.

Пора бы мне выбросить все старые пластинки, прочитанные книги, записные книжки, письма и те салфетки из нашей любимой кафешки, на которых мы играли в чепуху: ты писала слово, я – другое, и почему-то выходило одно и тоже: «ятебяоченьсильнолюблю, яскучаюпотебевсегда, тынепредставляешькакмнехочетсятебяобнять…» И правда, ерунда какая-то!

Пора бы мне перестать беспокоиться, когда ты идёшь одна по городу; мне кажется: все кирпичи, какие есть на крышах, готовы свалиться на твою голову; все светофоры разом гаснут, когда переходишь дорогу, и маньяки, собравшись в стаю, подкрадываются к тебе… Ну, не чушь ли?

Пора бы мне стать мудрым, ясным – просто жить и не волноваться понапрасну. Всё будет так, как будет. И зачем загадывать вперёд?

 
Но галстук давит шею,
Но пиджак похож на униформу,
Но старая пластинка ещё поёт,
Но ветер пахнет солнцем дальних стран,
Но клетчатое кепи удобнее шляпы,
Но рыжий кот сидит на крыше, и под ним кирпич.
Пора бы мне залезть на крышу ту,
Рыбку золотую скормить коту,
И на кирпиче он нацарапает смайлик…
Ты, конечно, тоже заберёшься на крышу,
 и, пожав плечами, небрежно скажешь:
«Знаешь, я всегда знала: кошки – умные,
 им только лень говорить…»
И мы возьмём кота с собой. И когда я буду его гладить,
 ты спросишь, люблю ли я тебя.
 «Разве ты не знаешь?» – привычно откликнусь я.
Пора бы мне научиться говорить то, что нужно.
Но я не умею.
Пора бы мне…
Но я не знаю, когда эта пора наступает.
А ты знаешь?
 

Давайпоехали

 
Когда ты снова скажешь:
«давайпоехали,
тут дышать трудно,
немогунемогунемогу…»,
и улыбнёшься весело и жутко, —
я отвечу: «Конечнодавай»
и обведу взглядом
все свои книги,
и картины на стенах,
и любимые мамины вазы,
и вспомню про картонную
коробку с нашими письмами
и всякими глупыми записками,
и поглажу рыжего кота —
давайпоехали,
и будь что будет.
А в окно вдруг
стукнется ветка клёна —
я его посадил много-много лет назад
И он уже старый…
Ты посмотришь на меня,
потом на клён и отвернёшься,
чтоб я не видел твоих глаз,
и скажешь: «давайдавайдавай!
завтра его срубят. Ты не видел объявления?
И всё, что останется от этой страны, —
Кленовый лист
В томике Бродского.
 

Когда я лгал…

 
Конечно, ты помнишь
(а если не помнишь – ну и ладно) :
Я был в джинсах —
выцветших от солнца
и морской соли,
порванных на коленях
(все думали: стильный какой!
и только мы с тобой знали:
не надо лазить через высокий забор
за чужими яблоками —
за гвоздь зацепишься или ещё
за что-нибудь;
впрочем, неважно…),
и ослепительно белая рубашка
на мне была,
а под ней – сердце,
и оно билось так,
как будто сошло с ума
и вот-вот разорвётся от счастья.
«Не бойся, – сказал я
и засмеялся. – Никогда
не бойся ничего. И никого.
Это – Жизнь,
И не стоит её бояться.
Знаешь, мы бессмертны,
И всё у нас впереди…
Мне было тридцать три года,
И я лгал,
Потому что не знал:
Невозможно бесстыдное счастье —
Минутная слабость
той Жизни, что впереди.
(Самое главное
 ещё
не наступило —
так казалось
и кажется до сих пор,
потому что не хочется
понимать:
жизнь – это сейчас,
и лучшее
может никогда
не случиться)
Я так много хотел…
И что-то даже сделал,
Но не об этом речь…
Ты помнишь:
мы были счастливы,
пусть немножко,
чуть-чуть,
чуть…
А может, об этом
Помню лишь я?
Чуть…
 

Камушек

 
Да! Я – камушек,
лежащий на дороге,
И ты, быть может,
наступала на меня,
Или, напротив, обходила,
а, может, откидывала
Носком золоченой туфельки —
чтобы не споткнуться…
Но мне-то что?
Я – на твоём пути!
И даже если – на обочине,
Всё равно
Я – камушек,
И могу попасть в туфлю.
Тогда ты вспомнишь
Обо мне!
Или, смеясь, обопрёшься
о плечо спутника
И вытряхнешь этот мелкий,
досадный, скользкий, ужасный,
противный, невыносимый
камушек?
Но ведь он снова
Окажется на дороге…
 

Вдох – выдох

 
Я проснулся и не сразу понял: ещё не завтра,
Сегодня – это сегодня,
Но я-то хотел проснуться завтра.
Я лежал, смотрел в потолок
и, кажется, ни о чём не думал —
знаешь, так бывает,
когда ни о чём не думаешь
(или так кажется,
что не думаешь?).
Но надо вставать…
Я сел на край кровати
И мне стало холодно.
«Выпью кофе…»
Правда, хотелось – чая,
Но я вдруг понял:
Больше не люблю зелёный чай,
тем более с жасмином.
А вчера ещё любил…
Я опустил ноги
И задвинул под кровать
смешные пушистые
шлёпанцы с заячьими мордами —
босиком пошёл на кухню,
включил кофеварку
и докурил сигарету,
оставленную вчера в пепельнице.
Я думал: что-то изменится,
Непременно изменится,
Но всё было так же —
И небо, и трава, и деревья,
И даже машины под окном
Стояли те же, что и всегда.
Мир не перевернулся
И не полетел вверх тормашками.
Я выдохнул,
А когда вдыхал,
понял: дышать – труднее,
совсем чуть-чуть,
самую малость —
 труднее.
Но это неважно.
Вот допью кофе
и пойду к зеркалу,
Чтобы потренировать
улыбку —
Её нужно
держать весь день,
особенно в ту минуту,
когда ты пройдёшь мимо…
Вдох – выдох!
 

Воздушный змей

 
Ну вот, скажу тебе: «Пора…»,
Ты улыбнешься – надеюсь! – «Мне тоже…»,
Бросишь взгляд – конечно, в сторону —
И зачем-то спросишь:
«Ты позвонишь?…»,
Как будто забыла:
я не люблю
Телефоны,
СМС,
ММС и весь этот хренесс,
и что мне ответить – «йес»?
Но я врать не умею,
Пожимаю плечами:
«Быть может…»,
А что ещё я могу ответить?
Ну, правда, не знаю.
Или не хочу знать.
Ты не отпускаешь —
Ни взглядом, ни жестом,
Ни даже лёгким взмахом руки,
когда не поймёшь:
То ли «прощай», то ли «пока» —
Эдак небрежно, и просто,
И отчаянно,
Как будто всё ещё впереди —
Может быть.
Быть может, не знаю.
Не скажу: «Отпусти…»
Я сам себя отпускаю —
Как воздушного змея,
Разжимаю пальцы —
Ещё можно ухватить ниточку,
Но зачем?
Пусть летит!
Но ты не отпускаешь…
– Мне пора…
– И мне тоже…
– Всё было хорошо…
– Я рада…
Ты не знаешь ещё:
Ухожу на пять минут раньше,
Потому что
Мне трудно сказать:
«Вот и всё…» —
Невозможно сказать.
Но ты этого не узнаешь.
А змей улетает,
даже если на нем
написано твоё имя…
 

Строки, написанные карандашом на смятой салфетке в отеле «Токио»

 
…Да! Вянут хризантемы…
А если не вянут —
скрывает их снег,
но это не значит,
что не расцветут снова!
Да! Улитка заползёт
На вершину Фудзи…
И не важно, какой ей
Откроется вид —
Она приблизилась
к звёздам!
Да! Я иду туда,
Не знаю куда,
а если бы знал,
мне было бы
не совсем интересно…
А если что и знаю,
так это то,
что не захочу
закрывать глаза
утром —
навсегда…
 

Вспоминая концерт Джона Леннона в Нью-Йорке 30 августа 1970 года

 
Перебираясь от таверны к храму,
вспоминаю  последнее выступление вместе —
Йоко и Джон;
 распустив волосы и прикрыв глаза темными очками,
она думала: Леннон – дерево, трутовик – она
(или наоборот?),
и друг без друга не могут уже…
о, как не любил я  это фото: обнажённые, бесстыже смелые, и наплевать на весь мир – но зрители зачем им нужны?
Йоко решила так,
наверно:
любовь – не прогулка при луне, любовь – постель,
и песня, выкрикнутая Йоко в 68-м, понравилась Джону только через два года,
– может, это и есть любовь?
сегодня или никогда – «проснитесь!», – Йоко призвала,
и Леннон выпил пива, и Йоко тоже захотела:
они всё теперь делали вместе,
вот только сшить алые паруса не успели…
а я хочу – «Секрет» под алыми парусами,
и чтоб ты поняла: жизнь – это путешествие,
и берег покинуть пора, и никогда уже не вернуться —
 проснись!
но накопил лишь на шнурки для ботинок,
и паруса мне не сшить, разве что пива купить и выпить,
думая: вот сидишь ты на берегу…
«вернёмся назад, всего лишь один раз»,
и разобьём фотоаппарат, потому что снимок всего лишь снимок,
а не ты и я.
хотел бы Грином стать, но он уже есть,
при полной луне по волне бегущий,
и все звёзды на этой дорожке – его;
я с ноутбуком живу…  А кто-то шьёт паруса!
И мы все сияем, но не знаем о том…
 

Привет

 
странную историю ты рассказал:
каждое утро на дорожке в парке человека встречаешь
– лет десять уже, пожалуй;
вы смотрите друг на друга и проходите мимо,
и ни разу он не поглядел в глаза —
впрочем, ты тоже;
гиря портфеля в руке,
кустом омелы шарф обмотался на шее,
пыль всех дорог ботинки впитали —
одинокий тот человек не смотрит на небо,
и смородины лист зеленый не знает тепла его рук,
все птицы без имени и о чём поют, он не знает.
а ты знаешь!
И все звёзды, такие далекие, близко-близко в твоих глазах;
и ветер приносит запах дальних стран;
из травы вылетают божьи коровки,
 и клочьями висит туман —
лёгкий и розовый в лучах солнца…
«Доброе утро!» – сказал ты сегодня,
но человек не остановился, не поднял глаз,
сосредоточенно – как заводная игрушка —
прошагал мимо и только потом оглянулся…
почему мы проходим мимо?
это так невыносимо сложно – сказать «Здравствуй!»
всем нам иногда хочется остановиться —
не каждый решается.
остановись и не оглядывайся,
смотри прямо – в зрачки,
и смейся, сколько хочешь – ты прекрасен!
гиря прошлого мешает?
а может, ты просто боишься:
всё будет не так, как хотелось бы…
Но даже оглянувшись, ты этого не узнаешь,
потому что
сначала стоит
сказать «привет»…
 

Вакханка

 
Весёлый бог, играющий на флейте,
Нимфа, пьяному, тебе зачем?
Козлоногий ты ж притом.
Нимфа нежная, румянец всю тебя
Покрыл до пят, но в ветвях олеандра
Тёмные твои глаза блестят.
Фавны уж давно с подругами твоими —
Резвятся, пьют, едят, и оды Вакху
Разносит Ио далеко окрест.
Ты смущена – твои желанья выше
И разума, и чувств, но всё игру
Затеяла – бежишь, и фавн, отстав,
Хмельно смеётся вслед, оторопев:
Весёлый бог, отбросив флейту,
В мгновенье ока настиг, прекрасный —
И некуда деваться, и милости просить
Лишь о любви.
 

Когда не проснусь

 
однажды я не проснусь,
и пусть кричат «браво!» и аплодисментов не жалеют —
на «бис» уже ответить не смогу,
и слёз не надо —
я всегда не знал, что делать, когда плачут,
ты знаешь…
и цветы мне не несите —
выпустите жёлтых бабочек,
а не получится – разбросайте листья дерева гинкго;
и Альбинони пусть звучит, потом – «Я не жалею ни о чём»,
и снова и снова поёт пусть Эдит,
а «Падает снег» – напоследок:
я не приду к тебе этим вечером,
 знаешь ли, так получилось…
однажды я не проснусь,
а ты – просыпайся,
и ни о чём не жалей,
разве что – когда будешь смотреть на огонь,
в золу превращающий письма,
записки,
все эти билетики
и записные книжки, —
тень улыбки пусть вспорхнет
 жёлтой бабочкой на твои губы…
знаешь что? принеси жёлтую розу,
 если бабочек вдруг не будет.
Вот и всё, потом – тишина…
 

Джазовые композиции в прозе просто так

Монолог девушки: большой плюшевый медведь с голубым бантом

(Под аранжировку «Godchild» Джерри Маллигэна, когда за окном идёт дождь и молчит телефон)

Ты хорошая девочка, очень-очень… Передёргивая худенькими плечами, ты умеешь снисходительно усмехнуться, небрежно махнуть: «Досвидос!» и выпорхнуть, не оборачиваясь, чтобы никто, а главное – он, не видел твоих глаз. Если дома кто-то есть, ты говоришь скороговорку «всемприветвсёнормально» и уходишь в свою комнату. Падаешь на диван, покрытый клетчатым пледом, весь в подушечках и плюшевых игрушках, самый главный – медведь с большим голубым бантом. И ты обнимаешь его, и начинаешь плакать – сначала беззвучно, чуть-чуть, шмыгаешь носом и наманикюренным ноготком зачем-то выколупываешь пуговичный мишкин глаз; тебе жалко и себя, и медвежонка, и ту недопитую чашку кофе, от которой было б больше пользы, если бы её содержимое оказалось на его равнодушном лице. Но ты хорошая девочка, тебе так нельзя. Ты рыдаешь всё громче, с таким надрывом, что твоя деликатная мама не выдерживает и стучит в дверь. Ты на всякий случай бросаешь взгляд в зеркало, видишь свой покрасневший носик, потекшую тушь вокруг глаз – и добавляешь надрыва рыданьям. Мама вбегает, бросается к тебе и, полная состраданья, рыдает вместе с тобой.

А я – плохая, может, и не очень, но всё равно плохая. Я не говорю ни «досвидос», ничего другого, я просто встаю и ухожу, а на пороге оборачиваюсь и, например, показываю язык и весело смеюсь, а, может, не оборачиваюсь, чтобы ты ничего такого о себе не возомнил и увидел, как ступаю – от бедра, свободно и непринужденно. А дома могу пнуть свою любимую кошку, выдернуть телефонный шнур, отключить мобильник и запереться в ванной. Пусть льётся вода! Включается душ – больше воли чувствам. И можно впиться зубами в полотенце, а если не в него, то в собственную ладошку – никто не услышит ни малейшего всхлипа. Просто шумит вода! Потом – сигарета, вдох-выдох-вдох, отравленный воздух приносит спокойствие. Я плохая, знаю! Ни слезинки не уроню. И в зеркало смотреть не стану. Зачем? С тушью всё в порядке, ведь я не рыдала.

Мама, пока я в ванной была, включила телефон.

– Представляешь, эта плутовка Маркиза опять шнур как-то выдернула, егоза! Кстати, тебе звонил он…

– А кто это? Не знаю.

– Он! – мама смотрит удивлённо. – И просил позвонить…

– Я не звоню тем, кого нет, мама. Пойдем лучше пить чай.

– Господи! – мама качает головой.

Знаю, мама, знаю: я – плохая. И у меня никогда не было большого плюшевого медведя с голубым бантом.

Монолог девушки: всего лишь фотография

(Слушая дуэт Эллы Фитцджеральд и Луи Армстронга «Summertime» Гершвина)

Фотография на полке – ты и я. Смешной такой! И я – смешная, взъерошенная дождём внезапным. От него мы укрылись в этой фотобудке (или как она там называется?), и, чтобы ливень переждать, ты бросал монетки в прорезь: вспышка – фотка, вспышка – фотка… Кто-то тоже хотел попасть в эту будку-автомат, и нам стучали даже, а ты весело отвечал: «Подождите! Птичка ещё не вылетела…» Это правда: мы всего лишь фотографировались. А я хотела прикоснуться губами к твоей щеке – просто так. Но – вспышка, но – фотка, но – всего лишь…

Фотография на полке, она одна. Ты и я. А из других снимков мы делали лодочки и, дурачась, пускали их в Фонтанку. А эта – осталась.

И пятно на кофточке осталось. Ничем его не отмыть. Въелось, и всё тут. Пусть! Это тоже ты, вернее, воспоминание о том кафе и этой противной прекрасной кукумарии. Я её теперь люблю. Но это неважно.

В прихожей – тапки: одни – мои, другие – новенькие, в прозрачной упаковке. Они твои. Но ты пока о них не знаешь.

А хочешь ли узнать?

Или тебе нравится ходить по полу босиком?

Я не знаю. Ничего. О тебе.

А есть ли ты? Тот, который на фотографии, может, остался там, на Аничковом мосту?

А может, я себя не знаю тоже. Как ты считаешь?

Алло!

Почему ты недоступен?

– «Абонент вне зоны досягаемости…»