Текст книги "Прогулка"

Глеб Иванович Успенский
Прогулка

I

«…До сведения моего дошло, что в подгороднем селении Емельянове, на постоялом дворе, арендуемом N-ским мещанином Гаврилою Кашиным, производится незаконная продажа питей… почему, почтительнейше уведомляя ваше высокоблагородие, поручаю вам произвести дознание…»

– Что это? Опять в деревню? – проговорила весьма изящная молодая дама, заглядывая через плечо тоже весьма молодого мужа, читавшего только что присланную со сторожем бумагу.

– Да!..

– Вот тебе вместо прогулки! Погода прекрасная… далеко это?

– Версты две-три.

– Тебе надо пройтись… Ты засиделся… Что это ты читал?

– Последнюю книжку журнала. Попалась преинтересная статья, не мог оторваться.

– Ты пройдись, прогуляйся, – перебирая страницы журнала, говорила молодая супруга. – Ах, Тургенев! Что тут его?.. Как мило… непременно прочту!.. Из народного быта?.. Прелесть…

– Десятский дома? – перебил молодой супруг, отдыхая после интересной статьи на кушетке. – Надо расспросить, кто такой этот Гаврило Кашин…

– Он там в кухне! «Из Гейне»… Это что? – продолжала рыться в книге супруга: – «Песня о рубашке»[1]1
  «Песня о рубашке» – популярное в демократических кругах стихотворение английского поэта Т. Гуда, неоднократно переводившееся на русский язык в 60-е годы, в частности поэтом-революционером М. И. Михайловым – «Современник», 1860, IX.


[Закрыть].

Она вздохнула и произнесла как бы в раздумье:

– Тебе нужно оштрафовать его?

– Кого? – с некоторым нетерпением произнес муж, не видя в мыслях супруги достаточной последовательности… – Кого его?

– Мужика…

– Разумеется, оштрафовать!

Чтобы не раздражать супруга, молодая дама прибавила:

– По крайней мере отдохнешь!

II

На следующий день муж собрался на прогулку, которую предположено было совершить пешком. Часов в двенадцать дня он стоял среди двора с сумкой через плечо и шарил по карманам – все ли захватил.

– Да! – сказал он, обратившись к жене, стоявшей на крыльце, – пожалуйста, не отдавай Иванову газет. Непременно затащат!.. Судебные уставы положили?

– Я положила в портфель…. Это с золотым обрезом?

– Да… где они?.. Положила ли?..

– Посмотри в портфель, – кажется, положила!

– То-то, кажется!.. как это ты…

Десятский, сопутствовавший в прогулке, держал портфель подмышкой. Посмотрели – нашли.

– Здесь! – успокоившись, произнес супруг. – Ну, все, кажется. Папиросы?

– Тут, – оказал десятский,

– Ну, все… Прощай! Не скучай… там у меня есть «Один в поле – не воин» – превосходная штука: читай… Шпильгагена. Палку надо взять – тут воров много…

– Тут воров страсть! – сказал десятский.

Пока ходили за палкой, к путешественникам подошел молодой человек, исключенный из семинарии ритор, проживавший на том же дворе в нищете и в постоянном поругании со стороны родственников.

– Иван Петрович, – сказал он, – позвольте мне с вами пройтись?

– Сделайте одолжение!

Ритор поблагодарил, сняв картуз. Скоро была принесена палка, и через полчаса общество все было в поле. Был жаркий летний день. В поле тишина. Ритор шел с десятским, который рассказывал ему про воров.

– Отчего это? – спрашивал ритор.

– Бедность, что будешь делать… Баб с молоком – и то останавливают.

Ритор задумался. Прогуливающийся чиновник наслаждался природой и соображал план – как накрыть Гаврилу Кашина на месте, в самый момент незаконной продажи.

– Иван Петрович, – проговорил ритор: – я с вами хотел потолковать об одном деле.

– Что прикажете?

– Да что – смерть моя… Я просто умираю с тоски, да и есть нечего… Не можете ли вы мне похлопотать через знакомых местечка?

– Какого же местечка?

– Я бы желал учительского… Это мне более по душе. Я знаю, что не даром возьму деньги: я люблю это дело…

– Я готов.

– Посмотрите – какое невежество, какая тьма кромешная! Неужели уж я тут хоть столько не сделаю, хоть на волос? Надо же когда-нибудь серьезно отнестись…

– Разумеется! – проговорил с одушевлением чиновник.

– Ведь сердце разрывается. Я знаю народ, я готов работать без жалованья, лишь бы не умереть с голода, – нужно пробуждать в народе хорошие качества… Они есть…

Ритор воодушевился и на все излияния своей души получал со стороны прогуливающегося чиновника самые сочувственные слова.

«Что за человек! – думал ритор. – Есть люди! Есть!..» Во время этого благороднейшего разговора они подошли к кабаку, стоявшему на полдороге им.

– Здесь надо расспросить, – проговорил чиновник, окончив какую-то благороднейшую фразу: – они ведь прячутся, канальи… Ты, – прибавил он, обратившись к десятскому, – не входи с портфелем-то!.. останься тут!

Ритор несколько изумился, но, сообразив, что пред ним благороднейший человек, тотчас же и успокоился. В кабаке за стойкой сидела молодая женщина и дремала. Маленькая каморка была оклеена разношерстными лоскутками обоев, между стойкой и стеной стояли бочки вина; в воздухе пахло водкой и носились мухи.

– Здравствуйте! – ласково оказал чиновник.

Хозяйка тоже ответила ласково.

– Пиво есть у вас?

– Есть, да нехорошо.

– По крайней мере холодное ли?

– Холодное-то холодное… да вы отведайте.

– Пожалуйста.

Хозяйка ушла. Чиновник оглядел стены – патент был.

– Тут есть патент, – сказал он ритору топотом.

Тот смотрел на чиновника с любопытством.

Скоро в комнату вошла старуха, оказавшаяся матерью хозяйки, и, низко наклонив голову в знак поклона, стала у двери молча. Повидимому, она тотчас хотела уйти, однако не ушла и поминутно переводила глаза с одного гостя на другого, с большим искусством скрывая перед ними свою внимательность к поступкам и словам господ.

– Далеко ли тут до Емельянова?

– До Емельянова тут недалеча. Близехонько, батюшко… да вам на что же, батюшко?

– Так… Просто пройтись.

Старуха степенно наклонила голову в знак согласия. Принесли пиво.

– Пиво ничего, – сказал чиновник. – А где у вас тут еще пиво есть?

– В Бучилове, – проговорила с расстановкой старуха: – верст за двадцать… не ближе…

– А в Емельянове? – простодушно произнесла дочь.

– И где там в Емельянове? – глядя прямо в глаза дочери, с легкой усмешкой сказала старуха. – Да там и кабаков-то нету.

Чиновник побалтывал ногой и слушал, рассматривая картинку.

– Кабы ежели бы кто торговал там, – шамкала старуха – и ритор заметил, как глаза ее оживились и стали строги… – Ишь; они гуляют, им нечто что!..

Дочь притихла.

– Нет, мы просто так, для прогулки, – проговорил чиновник. – Вон барин хочет в лесу погулять, – прибавил он, указав на ритора.

– Что ж, теперь ладно вам погулять…

– А скажите, – с невинностью младенца произнес чиновник, – есть тут леса?

– Так, кусточки есть, а так, чтобы лесов, нету.

– Нам хоть и кусточки… Нам тень нужна…

Женщины кивнули дружно в знак согласия и обменялись взглядами. Скоро чиновник расплатился и вышел. Что ему нужно было узнать – он узнал и, выйдя на улицу, не церемонясь, полез в портфель – поглядеть, тут ли карандаш и уставы, – не обратив почти никакого внимания на испуг провожавших его женщин.

– Погуляйте, погуляйте, – говорила старуха в большой тревоге: – в лесочке теперь хорошо…

– Нам бы хоть в кусточки… – бормотал чиновник, записывая что-то. – Теперь там чудесно… Прощайте!

– Счастливо.

– То-то у тебя язык-то… – послышался ритору голос старухи.

– У-у, канальи!.. – шептал ему чиновник. Ритор вытаращил глаза.

III

При начале деревни Емельяново стоял кабак, в котором происходила торговля вином на законном основании. Чиновник вознамерился получить здесь самые точные сведения о Гавриле Кашине, торговавшем в том же селении – только на другом конце, в одиноко стоявшем постоялом дворе.

Был жаркий полдень; деревушка была пуста, только воробьи безмолвно, как пули, перелетали с крыши на крышу. Большие кабацкие сени, предназначенные для посетителей, были пусты. Внутри кабака за стойкой стоял маленький горбатый хозяин, навалившись выпяченною уродливою грудью на стойку, и вел беседу с подгулявшим отставным солдатом. Беседа его была весьма оригинальна: он отвечал, повидимому, на все вопросы солдата, соглашался, возражал, но в сущности не говорил ничего и не совсем даже слышал солдатские речи. Это особого рода язык, в котором с таким искусством употребляют слова: «к примеру», «а то как же», «в аккурате», «ишь» и т. д. Солдат тотчас вытянулся перед чиновником и весело произнес: «здравия желаю, ваше высокоблагородие». Встреча с начальством ему, очевидно, была приятна, и когда чиновник, потребовав себе воды, сел на лавку отдохнуть, солдат тотчас же приступил к нему с рассказами какой-то длинной истории о старом барине, о том, как любило его начальство, о смотрах, о новом барине, у которого он служил лесником, о своей исправности в лесном деле и т. д. Вытащил какую-то бумажку из сапога, подал ее чиновнику и с почтительностью стоял в отдалении, пока чиновник разбирал ее: «Объявление. Навалил лесу на маладятник на сорок сажон и на мой вопрос, как маладятник господский, то сопротивлялся»… Затем он завел речь о том, как: трудно с народом, как его хотят убить за то, что он не идет расхищать барского добра, и что поэтому приходится постоянно стрелять в самовольных порубщиков.

– Как стрелять? – с волнением спросил ритор, молча куривший в углу.

– Я, вашcкбродие, в ноги их бью, мужиков. Плюнешь ему бекасинником в это место, убить – не убьешь, а зачешется… хе-хе!

Ритор пускал клубы дыма и молчал. Чиновник, напротив, говорил солдату «д-да…», «ничего не поделаешь…», посмеивался и вообще выказывал ему благосклонность. Эти выказывания благосклонности весьма ободрили солдата. Он вытянулся во весь рост и пропел:

 
Мы с героем дети славы,
Дети белого царя,
Есть у нас своя семейка
Невеличка и добра;
С нею жизнь для нас копейка,
Сухарь, чарка и ура!!
 

Благосклонно выслушав пение и одобрив солдата, прогуливающийся чиновник прямо приступил к кабатчику с расспросами. Кабатчик рад был утопить конкурента и с присовокуплением разных смягчающих слов, которые ровно ничего не значили, вроде: «конечно», «не наше дело», «а что надо говорить прямо», «точно что», «не по закону», весьма обстоятельно обвинил Кашина. Солдат поддакивал, говоря: «Как же можно?.. это непорядок!.. нет, брат!.. что тебе по закону, то и получай, а что не по закону… У нас, вашскродие, в полку…»

Чиновник поднес солдату водки; это еще более оживило его и пробудило все чувства подчиненного при виде начальства. Приступлено было к составлению плана нападения на Гаврилу Кашина так, чтобы он не знал, не ведал, так, чтобы захватить его на месте преступления… Ритор сидел в углу и изумлялся, как может столь благороднейший человек, которого дома ожидают самые последние нумера журналов, выказывать такое предательство относительно ближнего, расспрашивать и разузнавать о том, когда лучше всего можно напасть на Гаврилу Кашина; подкупать даже рюмкою водки солдата, чтобы он пошел к Гавриле, потребовал бы стаканчик вина и затеял бы с ним разговор, не прикасаясь к стакану до тех пор, пока не явится неожиданно чиновник.

Солдат спьяну соглашался на все. Положено было десятскому и солдату идти вперед, а чиновник пойдет за ними кустами, стороной. Солдат получил гривенник.

Сначала он бодро и храбро пошел вперед. Вслед за ним следовала вся компания; водка и жара сильно разгорячили солдата, но среди деревни попался колодезь, всем захотелось пить. Солдат попросил позволения опустить ведро.

– Сделай милость, – с добродушием разрешил ему чиновник.

Холодная вода освежила солдата. Он вытерся рукавом и попросил позволения отдохнуть. Ему позволили. Поглядел он на постоялый двор, видневшийся вдали, близ самого лесу, вспомнил, быть может, что Гаврило и ему отпускал стаканчик, и, обратившись к чиновнику, сказал:

– Ваше благородие! а ведь теперь навряд мы застанем Гаврилу-то…

– Ну вот! – сказал чиновник.

– Право, навряд…

Солдат, несколько опомнившись от холодной воды, понял, что втянули его в непутевое дело…

– Право, вашскродие… Он теперь, Гаврило-то…

– Ну, что там! – сказал чиновник, стараясь не замечать волнения солдата, – долго ли тут дойти?..

– По мне – как угодно… Я готов. Я что ж… Вашеблагородие! – воскликнул солдат. – Отпустите меня в город!

– Ты потом и пойдешь… ведь тут одна минута.

– Ваше благородие, у меня дела-с!.. Я при деле!..

– Ну что, пустяки!.. Пойдем-ка… мы сейчас всё кончим.

– Я устал! – сказал солдат и сел…

Солдат снял картуз, отер мокрый лоб, поглядел по сторонам, как пойманный заяц, встал с бревна, валявшегося около колодца, потом сел опять… Чиновник, десятский и ритор сидели на бревне неподалеку и молчали.

– Отдохнул? – спросил чиновник.

Солдат поднялся и сказал с умилением:

– Ваше благородие!

– Ну, будет, будет, не задерживай!

– Сделайте милость!..

– Пойдемте, пойдемте! что тут раздобарывать?.. Пора!.. Ну-ка, десятский, идите вперед…

Чиновник поспешно направился в сторону, намереваясь пройти задами и тщательно наблюдая за солдатом. Да и десятский тоже наблюдал за ним.

– Что стал? – сказал ему десятский.

– Эх, в какое дело вкатили меня!..

– Чорт тебе велел…

– Э-эх!..

– Дубина!

– Э-эх… в какое дело!..

– Ну пойдем, разговаривай теперь!

– Надо идти-то… Вот, поди тут; шел человек в город тихо-благородно, ничего не знал, не ведал… Хвать! в какое дело!..

– Ума-то у тебя нету. Я иду неволей. Порядок требует, а тебя-то черти пихают услуживать. Солдатская кость откликнулась! Пойдем! Иди, что ль?

Солдат махнул рукой и с горестью, с неохотою тронулся далее.

– Эй! Эй! – доносился к нему голос чиновника.

– Эхма! – убивался солдат, с каждой минутой убеждаясь в гнусности своего поступка. – Убечь бы? – шепнул он десятскому.

– Так я тебе и дал – убечь… Иди-ка, иди… теперь, брат, не уйдешь!.. Иди-ка, охотник!

– Не уйдешь! – бормотал солдат, подвигаясь помаленьку.

Он никак не мог не исполнить приказания и невольно шел вперед, чувствуя вполне, что делает подло. Иногда он вдруг останавливался – объявлял, что ему нужно закурить папиросу, принимался дергать спичкой по колену, по рукаву и, видимо, старался протянуть это дело: спички не горели или гасли, окурок попадал не тем концом в рот; но при всей его изобретательности он не мог долго протянуть эти отвлекающие от цели эволюции и, воскликнув с горестью: «Эх, в какую вбухали историю!.. Эх, куда всадили!..», должен был идти.

Гаврила Кашин был в это время дома; дом, или постоялый двор, стоял на пригорке, отдельно от деревни, по другую сторону оврага, близ проселочной дороги, поднимавшейся из оврага на пригорок; дом был длинный, но ветхий, окон в девять, разделенный в средине крыльцом; большая часть окон была заколочена… Гаврила Кашин стоял за прилавком в пустой горнице, где пахло водкой, щелкал на счетах и соображал; на полках, предназначенных для водочной посуды, не было ничего; вместо штофов и другой посуды лежали баранки, булки и другие невинные предметы. Жена Гаврилы, мещанка в ситцевом немецкого покроя платье, сидела на крыльце и вязала чулок; около ее ног и вокруг крыльца бегали и ползали полураздетые дети с измазанными лицами и лежало штук шесть собак, без которых трудно обойтись человеку, поселившемуся на юру, в стороне от жилья. Собаки эти были верные хранители хозяина: они принялись лаять, когда десятский и солдат были еще на горе, шагов за полтораста от двора. Необходимым оказалось, прежде нежели идти далее, – сломать в кустах по большой палке, и только с помощью их они могли добраться до крыльца, где хозяйка прикрикнула на собак.

– Цыть вы!.. Свои идут, о дураки…

Собаки поверили и стали обнюхивать пришедших, виляя хвостами.

– Здорово! – сказал солдат.

– Здравствуй! Что давно не был? – спросила дворничиха.

– Дела, – угрюмо и коротко ответил солдат. – Дома Гаврило-то?

– В горнице.

– Водочки бы надо…

– Ишь торговать-то боимся… Поди, войди туда!..

Солдат вошел к Гавриле, который продолжал сводить счеты; десятский присел отдохнуть на крыльце. Угрюмо поздоровавшись, солдат опросил винца; Гаврило достал штоф из подполья, налил ему стаканчик и поставил штоф в сохранное место.

– Ух, братец ты мой, жарко как! – сказал солдат, не прикасаясь к стакану, и медленно отирал пот со лба.

– Я от жары-то от этой сам не знаю, куда деться, – говорил Гаврила, тыкая карандашом в язык и выводя в книге какие-то каракули. – Пятый день бьюсь со счетами – толку нет никакого… Разорился, кажется, весь дотла…

– Что уж так, дотла-то?..

– Да так и разоришься… Нанимал двор у барина на совесть – видишь ты – ему деньги даны, а барин-то, надо быть, замотался да окромя меня и другому на бумаге отдал: – получать, мол, ему с Кашина аренду… тот теперь и ломит с меня двести целковых, а не то другому отдам: другие, вишь, больше дают… Я с барином не за двести ладил; за что ладил, почесть все отдано ему, а теперь вот на, возьми!.. Велики тут барыши – двести-то целковых ему платить… Смерть одна!

– Ты бы к барину-то!..

– Где его, барина-то, искать? Его и след простыл… Его уж боле полугода нету в городе – вишь, в Питере либо в загранице.

– Ах, братец ты мой!..

– Пойдешь с сумой, право слово, пойдешь… – говорил Кашин, задумавшись и оставив на время книгу.

– Ты, Гаврила, – начал солдат, оглядываясь: – я тебе вот что… против тебя завели махину…

– Какую?

– Я тебе буду говорить вот как…

Солдат, оглянувшись на дверь, хотел было продолжать свою речь, но на пороге показался чиновник. Солдат замер на месте и вытянул руки по швам.

– Бог на помочь! – сказал чиновник.

– Здравия желаю, вашскбродие! – не удержался солдат.

– Здорово, любезный! Это вода в стакане?

– Водка, вашскбродие!

– Здесь разве торгуют водкой? – устало проговорил чиновник, опускаясь на лавку – Где же у вас патент?

Воцарилось мертвое молчание.

– Десятский! – позвал чиновник.

Хозяин бросился было из-за стойки, чтобы позвать десятского и услужить таким образом чиновнику, но последний с истинной вежливостью предупредил его.

– Не трудитесь, пожалуйста, прошу вас, не беспокойтесь… Позвольте просить у вас чернил.

Хозяин засуетился, поискал чернил на полке, под лавкой, побежал к жене, разогнал кучу ребят, столпившихся в сенях.

– Напрасно вы так… Благодарю вас!.. – сказал чиновник… – Ваше имя и фамилия?

– Гаврила Кашин.

Началось писание протокола; чернильницу подавал сам хозяин, желавший ответить тою же вежливостью, которую оказывали ему. Оправдываться, просить, предлагать помириться – он и не думал, ибо вполне понимал, что теперь «не то время», что настала такая вежливость, от которой нет никакого спасенья. Отвечая на вопросы чиновника, он в то же время старался подать ему спичку, чтобы закурить папироску, советовал взять другое перо, так как в этом мало росчерку; с своей стороны чиновник, выводя предложенным пером фразы вроде: «незаконная продажа вина, что по силе… статья… устава о наказаниях…» и т. д., предлагал мимоходом самые доброжелательные вопросы.

– Семейство ваше при вас?

– При себе имею…

– Много ли деток?

– Пять человек.

– Слава богу!

– Благодарение богу!.. Это муха там в чернилах… Самый махонький хворает все… Не знаем, как быть…

– Вы бы к доктору…

– Где у нас доктора найдешь?.. Да надо!..

– Этого оставлять так нельзя, болезнь может развиться… Имеете ли имущество?..

– Лошадь имею…

– Мне следует, – с иронической улыбкой сказал чиновник, – следует с вас получить пятьдесят целковых за то, что я вас открыл.

Ироническая улыбка, относившаяся к самому факту получения этих пятидесяти рублей, играла на устах чиновника.

– Я знаю-с! Лошадь имею… Песочку? сию минуту.

– Не беспокойтесь… Не беспокойтесь, пожалуйста… Засохнет и так… – махая написанным листом и дуя на него, говорил чиновник…

– Потрудитесь подписать.

Гаврила Кашин подписал свою фамилию.

– Благодарю вас. А у вас, должно быть, здесь хорошо летом, в лесочке-то?

– У нас место хорошее…

– Я думаю, для детей… Им здорово…

– Конечно, что… На вольном воздухе…

– Да… это очень хорошо!.. Ну-ка, любезный, – обратился чиновник к солдату, – потрудись, пожалуйста, подписать твою фамилию. Ты был свидетелем…

– Я, ваше высокоблагородие, неграмотен. Уж вы меня, сделайте милость, увольте от этого…

– Как неграмотен? а ты же показывал мне объявление?

– Ваше благородие! Сделайте милость! Шел я в город… Сделайте одолжение, отпустите!

– Нельзя, друг мой. Потрудись подписать и иди…

– Все одно уж… – сказал хозяин солдату.

– Разумеется, – подтвердил чиновник.

Солдат поглядел на них обоих.

– Вот в какое дело попал, ваше благородие… Бог с вами!

Он засучил рукав, снял шапку, взял перо и стал прилаживаться писать.

– Что писать? Я ничего не могу.

– Ну, ты эти разговоры, однако, оставь, – сказал ему чиновник серьезно. – Пиши имя и фамилию. Как тебя звать?

– Я ничего-с… к слову… Эхма-а!.. Имя, что ли?

– Имя и фамилию.

Солдат писал долго, наконец кончил, весь красный и в поту.

– Ну, вот теперь ступай.

– Мне теперь и идти-то неохота… Всадили вы меня, ваше благородие, в ха-арошее бучило!.. Извините…

Чиновник засмеялся, хозяин тоже улыбнулся.

– В отличнейшее бучило всучили…

Чиновник захохотал этому оригинальному выражению и сказал солдату:

– Ты водку-то выпей.

– Я и коснуться ее боюсь…

– Пей. Чего же?

– Ну ее к богу! Вы теперича так благородно рекомендуете, а как выпьешь – завертишься, как кубарь… Подведете бумагу, всю жизнь проклянешь! Ну ее к богу!

– Ну, как хочешь. Десятский, пей!

– Благодарим покорно. Не потребляем.

– Ну, как угодно. До свиданья!

Хозяева провожали чиновника.

– Счастливо, вашскбродие, – не утерпел сказать солдат, и когда чиновник, вежливо раскланявшись с хозяевами и с солдатом, отделился от крыльца в сопровождении десятского, – прибавил:

– Попал в кашу, нечего сказать.

– Спасибо тебе, друг любезный, – сказал ему Кашин, побледнев.

– Гаврила!

– Благодарен тебе, что ты меня разорил!

– Гаврилушко, родной! – начал было солдат, но Гаврила и жена не отвечали ему. Солдат с глубоким порывом сердечной грусти махнул рукой и сел: – словно пришибленные, сидели они долго, долго…

* * *

– Какая прелесть! – сказал чиновник, догоняя ритора, который все время держался в стороне и во взгляде которого чиновник мог заметить ужас. – Посмотрите, что это за прелесть!..

По косогору, открывшемуся перед прогуливавшимися, двигалась с граблями в руках целая фаланга женщин, разодетых в лучшие платья, яркие цвета которых как нельзя более соответствовали яркой картине природы – зелени, солнцу.

Ритор ничего не отвечал.

Скоро женщины столпились в кучу, и раздалась песня; прогуливавшийся чиновник приблизился к певицам и некоторое время наслаждался молча; но так как неподалеку стоял староста, наблюдавший за бабами, то чиновник обратился к нему с вопросом насчет Гаврилы Кашина: может ли он уплатить штраф? – затем прилег на траву, похвалил целебные свойства полевого воздуха и развернул судебные уставы.

Песня упала…

– Пойте, пойте! – поощрял чиновник, перелистывая устав о наказаниях.

Но хор косился на него и слабел.

– Пойте, пожалуста, – просил любитель природы.

Но несмотря на гуманнейшее обращение путешественника с поселянками, последние мало-помалу разбрелись, не докончив песни…

– Пора домой, – сказал, наконец, чиновник молчавшему ритору. – Я думаю, теперь получились газеты… С нетерпением жду.

Ритор молчал.

– Не сегодня-завтра, – шопотом прибавил чиновник, – во Франции должна вспыхнуть революция… вот штука-то будет… Давно пора!

Ритор все молчал, соображая, что все это значит? Как назвать, как определить эту гуманность, образованность, которая повсюду вносит с собой уныние и грусть?.. Вон с измученной совестью сидит на крыльце солдат… Вон вздыхает целая семья мещанина Кашина, видя пред собою голод… Бабы перестали петь… ушли…

– Иван Петрович! – сказал, наконец, ритор, когда они возвращались домой…

– Что?

– Как же вы… как же… – теряясь в возможности определить виденное, лепетал ритор и вдруг воскликнул: – Да что ж это такое вы делаете?

– Порядок, батюшка, нельзя! – категорически ответил чиновник и продолжал дорогу молча, срывая васильки и цветы и сбирая из них букет для жены.