Текст книги "Одиссея. Песни IX-XII"

ПЕСНЬ ОДИННАДЦАТАЯ

 
Когда мы вышли к судну, на берег моря, —
сначала спустили корабль на светлую воду,
укрепили мачту, расправили парус на судне,
погрузили овцу и барана, поднялись на судно,
проливая в скорби горькие слезы. Цирцея,
пышнокудрая, ужасная богиня, которая
говорит как люди, пустила за черным судном
славного спутника – ветер, дующий в парус.
Закрепив канаты, мы сидели на палубе,
ветер и кормчий правили нашим судном.
Раздувался парус. Весь день мы плыли по морю.
Опустилось солнце. Потемнели морские дороги.
Достигли пределов глубокотекущего Океана,
там живут киммерийцы: племя и город
покрыты туманом и мглой. Сияющий Гелиос
вниз не посмотрит, не осветит лучами,
когда восходит на небо, покрытое звездами,
или когда он обратно к земле стремится;
тлетворная ночь простерлась над жалкими смертными.
Мы пристали к берегу, взяли овцу и барана,
отправились вдоль потока, пока не достигли
места, указанного Цирцеей. Эврилох с Перимедом
держали животных, назначенных в жертву.
Я вытащил острый меч, висевший в ножнах,
выкопал яму вширь и вглубь на локоть,
возле ямы устроил возлияние мертвым:
медовой смесью, после – сладкими винами,
после – водой, и посыпал мукой ячменной.
Долго молился немощным ликам мертвых:
«Вернусь на Итаку, в жертву принесу корову
нерожавшую, лучшую; алтарь наполню дарами
славными, Тиресию будет отдельно заклан
черный овен, самый приглядный в стаде».
После молитв и обетов множеству мертвых,
схватил овцу и барана, перерезал им горло
над ямой, и хлынула кровь, как туча, темная.
Души мертвых стекались из глубин Эреба:
невесты, юноши, старики, страдавшие много,
нежные девушки, с первой сердечной скорбью,
многие воины, пронзенные в битвах копьями
бронзовоострыми: доспехи испачканы кровью.
Отовсюду сходились толпами возле ямы,
вопящие страшно. Тогда, побледнев от страха,
я обратился к спутникам с приказом – тотчас
освежевать овцу и барана, лежавших рядом,
убитых лютой бронзой, и сжечь пронзенных,
помолившись Аиду и Персефоне ужасной.
Я вытащил острый меч, висевший в ножнах, —
сидел возле крови, запрещая немощным мертвым
приближаться, пока не выслушаю Тиресия.
Душа Эльпенора первая приблизилась,
ведь он еще не был предан земле просторной.
Мы оставили его неоплаканным у Цирцеи,
непогребенным, гонимые иной заботой.
Я увидел его и рыдал, и сочувствовал в сердце,
обратился к нему, говоря оперенное слово:
«Эльпенор, отчего ты явился в туманный сумрак —
пеший – быстрее, чем я на черном судне?»
Так я сказал. Тогда он вскричал и ответил:
«Лаэртид, сметливый Одиссей, потомок Зевса,
меня погубил избыток вина и злосчастный
жребий от бога: заснул, не догадался даже
спуститься по длинной лестнице в дом Цирцеи.
Я сорвался с крыши, сломались шейные
сочленения: душа спустилась в дом Аида.
Прошу тебя ради твоей семьи далекой,
ради жены и родителя (он тебя вырастил),
ради сына (он один во дворце остался).
Знаю, что ты уплывешь на крепком судне
отсюда, из дома Аида, на остров Ээю.
Там, умоляю, владыка, обо мне припомни,
неоплаканным не оставь, покидая остров,
без могилы, – не вызови гнев бессмертных;
сожги меня со всеми моими доспехами,
насыпь могильный холм возле пенного моря
над несчастным – на долгую память людям.
Исполни всё и воткни весло в могилу,
за этим веслом я сидел, помогая товарищам».
Так он сказал. Я промолвил ответное слово:
«Сделаю всё, о чем, несчастный, просишь».
Мы обменивались горькими словами:
я, держащий меч над кровью, а напротив
поместился призрак многословного спутника.
Приблизилась душа умершей матери, Антиклеи,
дочери Автолика. Когда в Илион священный
мы отплыли, она, живая, осталась дома.
Я увидел ее и рыдал, и сочувствовал в сердце,
но даже в глубокой скорби не позволил
приблизиться, пока не выслушаю Тиресия.
Подступила душа фиванца Тиресия, обладателя
золотого жезла. Он узнал меня и промолвил:
«Лаэртид, сметливый Одиссей, потомок Зевса,
почему, несчастный, ты оставил сияние солнца,
чтобы в печальном месте взглянуть на мертвых?
Отдались от ямы. Меч отведи заостренный,
чтобы я выпил крови и поведал правду».
Так он сказал. Я вложил среброгвоздный в ножны,
отступив от ямы. Тиресий пригубил крови,
безупречный провидец, и промолвил слово:
«Ищешь медвяного возвращения, славный
Одиссей, но бог устроит трудное: приметлив
Сотрясатель земли, вложивший в сердце ярость, —
он разгневан, ведь ты ослепил его сына.
Но, настрадавшись, всё же вернетесь, если
укротишь свое сердце и сдержишь спутников,
когда, спасаясь от шторма на пурпурном море,
подойдешь к Тринакии на крепком судне,
на пастбищах встретишь коров и тучных баранов
Гелиоса, который всё примечает и слышит.
Если не тронешь стадо, помня о возвращении, —
вернетесь домой на Итаку, хоть и натерпитесь.
Если же вред причинишь, предрекаю погибель
судну и спутникам. Если один спасешься —
возвратишься без спутников, поздно и горестно,
на чужом корабле, и встретишь несчастье в доме:
дерзкие домогатели проедают имущество, сватаясь
к богоравной жене, предлагая брачные подарки.
Когда вернешься и местью воздашь за насилие:
в своем дворце погубишь домогателей,
хитростью или открыто – острою бронзой, —
крепкое возьми весло, отправляйся в дорогу,
странствуй, пока не достигнешь народа, который
не знает моря и не подсаливает пищу,
неизвестны им краснощекие суда и весла
крепкие (они для судов все равно что крылья).
Открою верную примету, чтобы запомнил, —
когда наконец повстречается путник и скажет:
«На славном плече ты несешь губителя мякины»,
в землю крепкое воткни весло и владыке
Посейдону принеси прекрасные жертвы – барана,
быка и кабана, от которого плодятся свиньи.
Возвратишься, устроишь священные гекатомбы
бессмертным богам, владеющим широким небом,
каждому отдельно. Смерть, такая кроткая,
придет к тебе, неморская, сразит изнуренного
гладкой старостью, люди твои в округе
будут жить изобильно. Говорю тебе правду».
Так он сказал. Я промолвил ответное слово:
«Тиресий, сами боги, должно быть, выткали
твои слова, но скорей мне скажи, не скрывая.
Рядом – смотрю – душа умершей матери,
бессловесная, возле крови, не решается
взглянуть на меня, обратиться к сыну. Владыка,
что мне сделать, чтобы меня признала?»
Так я сказал. Он промолвил ответное слово:
«Легкое слово скажу, наставление сердцу:
тень мертвеца, которой ты позволишь
приблизиться к черной крови, не скроет правды.
Душа, которой откажешь, удалится обратно».
Так говорила душа владыки Тиресия;
замолчала и возвратилась в дом Аида.
Я оставался на месте, пока не приблизилась
мать, – пригубила черной крови и взвыла,
опознав меня, и сказала летучее слово:
«Как ты приплыл – живой – во мглу туманную,
сыночек? Невыносимо все это видеть живому:
в середине широкие реки, ужасные русла;
более всех – река-Океан, невозможно
пересечь ее, не имея крепкого судна.
Ты приплыл из Трои, блуждая на судне
долго, вместе с командой? Не возвращался
на Итаку? Видел ли Пенелопу в палатах?»
Так говорила. Я промолвил ответное слово:
«Необходимость отправила в дом Аида —
узнать предсказанье души фиванца Тиресия.
Нет, я не достиг Ахайи, не ступал на землю
отчую, но все блуждаю и терплю невзгоды
с тех пор, как отплыл за божественным Агамемноном —
в Илион, богатый конями, на войну с троянцами.
Но скорей мне скажи, ничего не скрывая:
что за смерть, бросающая навзничь,
тебя смирила – тяжелая болезнь иль Артемида,
лучница, подступив, убила стрелою легкой?
Скажи об отце, о сыне, оставленном на Итаке,
обладают ли властью, или другие властвуют
и верят твердо, что я не вернусь на Итаку?
Открой мне помыслы законной супруги,
осталась ли возле сына, стережет неизменно
дворец, или взял ее в жены лучший ахеец?»
Так я сказал, и ответила мать досточтимая:
«Она осталась, конечно, твердая сердцем
в доме твоем. Безотрадные дни и ночи
проходят, – она проливает горькие слезы.
Никто не сравнился с тобой прекрасною властью.
Телемах свободно владеет твоим уделом,
задает пиры, как творящему суд полагается,
приглашаемый всюду, а Лаэрт живет в деревне.
Он не ходит в город, не имеет своей постели,
ни плаща шерстяного, ни блестящего покрывала;
зимой засыпает в доме, вместе с прислугой,
в пыли, вблизи очага, тряпьем прикрытый,
но приходит лето и цветущая ранняя осень, —
повсюду на склонах, где растут виноградники,
готова подстилка из листьев, наваленных щедро.
Там он лежит, опечаленный, скорбь возрастает:
ждет твоего возвращения, стесненный старостью.
Вот почему я встретила смерть и погибла.
Нет, не лучница, прицельно бьющая, приблизилась
и умертвила меня в палатах стрелою легкой.
Не болезнь подступила, что изводит безжалостно
ненавистным мучением, вырывая жизнь из тела.
Прекрасный Одиссей, тоска по мудрости
и кротости твоей изъяла сладкое дыхание».
Так говорила она. Я возжаждал в сердце
обхватить руками тень умершей матери,
трижды стремился обнять по велению сердца,
трижды она ускользала, будто призрак,
во сне увиденный. Скорбь пронзила сердце.
Я окликнул ее, оперенное вымолвил слово:
«Почему избегаешь сына, который желает
обнять тебя, чтобы в доме Аида, прижавшись
друг к другу, насытиться ледяными слезами?
Призрак ли ты, встревоженный славной богиней,
Персефоной, чтоб скорбь умножить слезами?»
Так я сказал, и ответила мать досточтимая:
«Горе мне, сыночек, злосчастнейший смертный!
Персефона, Зевсова дочь, тебя не обманула.
Таков закон для всех, которые умирают:
жилы не сопрягают плоть и кости,
великая мощь огня смиряет тело,
как только дыхание покидает белые кости —
отлетает и носится, подобно сновидению.
Скорей устремляйся к свету, и всё запомни,
что видел здесь, – расскажешь потом Пенелопе».
Так отвечали друг другу, пока не приблизились
женщины, посланные славной Персефоной,
многие жены и дочери бесподобных героев.
Собирались толпами возле черной крови.
Я раздумывал, как расспросить бы каждую.
Лучшим представился в сердце замысел этот:
я выхватил острый меч, висевший в ножнах, —
не позволил совместно пригубить крови.
Они подходили одна за другой, и каждая,
пока я расспрашивал, говорила о детях.
Сначала я встретил благородную Тиро;
ее родитель (она сказала) – безупречный
Салмоней, а замуж вышла за Крефея Эолида.
Она полюбила речного бога, Энипея,
на земле он – прекрасней всех потоков.
Она приходила часто к любезным струям.
Приняв обличье реки, Держатель тверди
обнял ее, Сотрясатель, в водоворотном устье
(багряная волна окружила громадной грядою,
изогнулась, спрятав бога и смертную женщину),
 

 
развязал девический пояс, излил дремоту
на Тиро, а когда завершил труды любовные,
за руку взял и промолвил, назвав по имени:
«Женщина, радуйся близости! Год не окончится —
родишь прекрасных детей (не напрасна близость
с бессмертным); храни сыновей и вскармливай.
Возвращайся домой, никому не рассказывай,
что была с Посейдоном, Сотрясателем тверди».
Так он сказал и нырнул в штормящее море.
Забеременев, она родила Нелéя и Пéлия,
выросли сильными слугами мощного Зевса
братья: Пелий, богатый овцами, поселился
в просторном Иолке, Нелей – в песчаном Пилосе.
Владычица в женах Крефею родила Эсона,
Ферета, Амифаона, колесничного воина.
Потом я встретил Антиопу, дочь Асопа,
она хвалилась, что лежала в объятьях Зевса,
родила двух мальчиков – Амфиона и Зета:
они основали семивратные Фивы, построили
стены, потому что без стен в просторных Фивах
 

 
не могли остаться, обладая великой силой.
Повстречалась Алкмена, жена Амфитриона,
она сочеталась любовью с великим Зевсом,
родила бесстрашного Геракла с львиным сердцем.
Я видел Мегару, дочь отважного Креонта,
жену непреклонного сына Амфитрионова.
Я встретил мать Эдипа, прекрасную Эпикасту.
Она совершила ужасный поступок, в неведенье
вышла замуж за сына. (Убийца родителя,
он взял ее в жены, богами тотчас ославленный.)
Скорбный, он правил кадмейцами в любезных Фивах
по страшному замыслу небожителей. Эпикаста
спустилась в дом Аида, мощного привратника,
приладила петлю к стропилам высокой кровли,
охваченная скорбью, оставив Эдипу горести,
всё то, что приносят эринии материнские.
Встретилась прекрасная Хлорида, взятая в жены
за красоту – Нелеем, после многих подарков.
Она была младшая дочь Амфиона Ясонида
(всевластный, он правил минийским Орхоменом),
царствовала в Пилосе и детей родила Нелею:
Нестора, Хромия, рьяного Периклемена,
родила красавицу Перо на восхищенье смертным,
за нее соседи сватались, а Нелей стремился
отдать за того, кто угонит из Филаки стадо
неуклюжих, лобастых коров могучего Ификла.
Трудное дело. Один безупречный провидец
обещал привести, помешала пастушья свирепость,
тяжесть оков, жестокий жребий от бога.
Когда наконец исполнились дни и месяцы,
и круг годовой совершился, и периоды года,
мощный Ификл отпустил провидца, который
изрек пророчество: исполнилась воля Зевса.
Встретилась Леда, жена Тиндарея, родившая
отважных сыновей: искусный наездник Кастор,
Полидевк, изощренный в кулачной доблести.
Хлебородная земля удерживает братьев,
но даже под землей почитаемы Зевсом:
день один живут, на другой умирают —
поочередно, – выпала честь наравне с богами.
Встретилась Ифимедия, жена Алоэя.
Она рассказала, что сошлась с Посейдоном,
двух сыновей родила недолговечных:
славного Эфиальта, Ота, подобного богу.
Хлебодарная земля никого не вскармливала
выше ростом и прекрасней, за исключеньем
Ориона. В девять лет в плечах имели
девять локтей, на девять сажен выросли.
Они грозились затеять неистовый натиск —
битву против бессмертных богов олимпийских,
хотели Оссу поднять на Олимп, на Оссу —
Пелион чащобный, чтобы взойти на небо.
Осуществили бы замысел, если бы возмужали,
но Зевсов сын, рожденный пышнокудрой Лето,
убил обоих, прежде чем появилась
на скулах нежная поросль, густая бородка.
Я видел Федру, Прокриду, прекрасную Ариадну,
дочь жестокого Миноса, которую из Крита
Тезей увез к священной скале афинской;
не смог насладиться – на омываемой Дии
Артемида убила ее, по навету Дионисия.
Я видел Майру, Климену, отвратную Эрифилу,
предавшую мужа в обмен на хвалимое золото.
Встретились многие дочери, жены героев,
я не смог бы сказать обо всех, скорее сникнет
бессмертная ночь, теперь же настало время
ложиться спать во дворце или на судне, —
наравне с богами вы радеете об отплытии.
Так говорил. Они сидели, безмолвные,
плененные рассказом в потускневших палатах.
Белорукая Арета первая говорила с гостями:
«Феакийцы, ктó он для вас, человек, прекрасный
лицом и ростом, разумом ясным и сдержанным?
Он гостит у меня, но каждый – соучастник почестей.
Не спешите отсылать в дорогу, не скупитесь
на подарки, ведь он – в нужде. Богатство в избытке
хранится в ваших дворцах, по воле бессмертных».
Потом промолвил храбрый Эхеной, старейший,
рожденный раньше, чем другие феакийцы:
«Друзья, разумная царица говорила правильно,
не против ожиданья речь. Подчинитесь просьбе,
но крайнее слово принадлежит Алкиною».
Алкиной, отвечая, промолвил: «Это слово —
да будет оно исполнено так же бесспорно,
как то, что я действительно царь феакийцев,
любящих весла… Гость, хоть и жаждет вернуться,
пусть подождет до завтра, а я подготовлю
подарки достойные… Все порадеют о проводах,
я порадею особо – как облеченный властью».
Одиссей прозорливый промолвил в ответ Алкиною:
«Алкиной, повелитель, между народами славный!
Если прикажете нá год остаться на острове
и отправите в путь с прекрасными дарами,
я хотел бы остаться здесь, ведь гораздо выгодней
вернуться в отчизну, имея в руках прибыток;
тогда возрастет, конечно, приязнь и почтение
людей, которые встретят меня на Итаке».
Царь Алкиной промолвил в ответ Одиссею:
«Одиссей, взглянув на тебя, не станем думать,
что ты – один из многих хитрых обманщиков,
которые всюду на черной земле плодятся,
выдумывают ложь, неотличимую от правды.
Есть стройность в твоем рассказе и доблесть
мудрости: ты говорил, как певец искусный,
о всеахейских горестях, о своих злоключениях.
Скорей поведай, не скрывая, повстречался ли
кто-нибудь из богоравных героев, которые
отплыли с тобой в Илион и там погибли?
Эта ночь несказáнно длинна, еще не время
ложиться спать, расскажи мне чудесные вещи.
Я слушал бы до зари божественной, если
ты дерзнешь поведать о своих несчастьях».
Одиссей прозорливый промолвил в ответ Алкиною:
«Алкиной, повелитель, между народами славный!
Есть время для снов и время для разговоров.
Если желаешь слушать, не откажусь, поведаю
об этом и еще о том, что гораздо горестней,
о несчастье товарищей, погибших после,
когда избежали смерти в скорбных битвах,
возвратились, чтобы погибнуть по воле женщины
бесчестной… Когда безупречная Персефона
повсюду рассеяла женские тени, приблизилась
скорбящая душа Агамемнона, сына Атрея,
вокруг остальные, которые вместе с Атридом
встретили смерть, убитые в доме Эгисфа.
Он узнал меня, напившись черной крови,
горько рыдал, проливая обильные слезы,
руки тянул ко мне, порываясь дотронуться,
но не осталось надежной крепости в жилах,
упругости, ослабшим рукам присущей прежде.
Я увидел его и рыдал, и сочувствовал в сердце,
обратился к нему и сказал оперенное слово:
«Великий Атрид Агамемнон, властитель народов,
что за жребий смерти, бросающей навзничь,
сокрушил тебя? Посейдон ли – во время плаванья,
подняв безотрадный натиск ужасной бури,
или, быть может, погублен врагом на суше,
уводивший чужих коров или овечье стадо,
или в битве за город, ради захвата женщин?»
Так я сказал. Он промолвил ответное слово:
«Лаэртид, сметливый Одиссей, потомок Зевса,
не Посейдон одолел среди судов на море,
подняв безотрадный натиск ужасной бури, —
нет, не враги погубили меня на суше,
Эгисф подготовил убийство, обрек на гибель,
и проклятая Клитемнестра: во дворец заманили,
на пиру зарезали, будто быка над кормушкой, —
жалкая смерть, а вокруг убивали спутников,
скопом, будто кабанов клыкастых, закланных
в доме властного богача на веселый праздник,
или на свадьбу, на общинное пиршество.
Ты ведь знаешь, как умирают люди,
в схватке один на один или в натиске битвы.
Ты восскорбел бы, если бы нас увидел,
простертых возле кратеров и столов со снедью,
наша кровь текла по дворцовым плитам.
Но жалостней всех кричала дочь Приама,
убитая рядом двоедушной Клитемнестрой.
Пронзенный мечом, умирающий, я защищался
(опускались бессильно руки). Она отвернулась,
собачьелицая, не закрыла глаза уходящему
в дом Аида, не сомкнула рот приоткрытый.
Воистину, нет ничего постыдней и отвратней
женщины, вложившей подобный замысел в сердце —
позорное, непотребное дело, убийство
законного мужа. Я, конечно, рассчитывал,
что вернусь домой, любезный детям и слугам.
Она навлекла позор отвратным замыслом,
беспримерным, на себя и на женщин, которые
народятся после, даже на добродетельных».
Так он сказал. Я промолвил ответное слово:
«О, горе! Зевс, повсюду гремящий, ненавидит
потомков Атрея, которых губит коварство
женское: мы умирали во множестве за Елену,
Клитемнестра строила козни в твое отсутствие».
Так я сказал. Он промолвил ответное слово:
«Вот почему не доверяйся женщине,
не говори всего, что тебе известно, —
скажи одно, другое останется нераскрытым.
Тебя, Одиссей, жена не погубит, конечно, —
слишком она осмотрительна, не злокозненна,
дочь Икария, осторожная Пенелопа.
Пенелопу совсем еще юную мы покинули
(Телемах был младенцем), когда на войну отплыли.
Твой сын, должно быть, в числе мужей, счастливец,
восседает… Ты вернешься, увидишь сына,
который (таков обычай) прильнет к родителю.
Клитемнестра меня убила, не позволив
наполнить отцовский взгляд лицом сыновьим.
Скажу другое слово – запомни в сердце:
не открыто – тайком направляй корабль
в отчую землю, больше нет веры женщинам.
Но скорей поведай, не скрывая правды:
что вы слышали о сыне, до сих пор живущем
где-нибудь в Орхомене, или в песчаном Пилосе,
или в обширной Спарте, во дворце Менелая,
ведь не умер еще Орест, подобный богу?»
Так он сказал. Я промолвил ответное слово:
«Атрид, зачем ты расспрашиваешь? Я не знаю,
он жив или мертв; пустой разговор – постыден».
Так мы стояли, скорбные, отвечая друг другу
горькими словами, проливая обильные слезы.
Приблизилась душа Ахилла, Пелеева сына,
душа Патрокла, душа безупречного Антилоха,
душа Аякса (после славного Пелида
он превзошел данайцев видом и ростом).
Опознала меня душа проворного Эакида.
Ахилл восскорбел, сказал оперенное слово:
«Лаэртид, сметливый Одиссей, потомок Зевса,
настырный, что еще ты отважишься сделать?
Дерзнул сюда спуститься, где обитают
бесчувственные тени, призраки смертных?»
Так он сказал. Я промолвил ответное слово:
«Ахилл, Пелеев сын, храбрейший ахеец,
я приплыл за советом вещего Тиресия
о возвратном плаваньи на каменистую Итаку.
Я не достиг Ахайи, не возвращался в отчизну,
но терплю невзгоды… Никого не бывает,
Ахилл, блаженней тебя в минувшем и будущем.
Когда ты был жив, мы чтили тебя как бога,
все аргивяне. Теперь верховодишь мертвыми,
обитая здесь… Ахилл, не терзайся в смерти».
Так я сказал. Он промолвил ответное слово:
«Не утешай меня в смерти, Одиссей благородный.
Лучше бы мне батрачить, служить чужому,
безземельному, неимущему, живущему впроголодь,
чем верховодить всеми никчемными трупами.
Но скорее слово скажи о доблестном сыне:
отправился ратовать, был или не был первым?
Скажи, если слышал, о безупречном Пелее,
до сих пор он в почете среди мирмидонцев,
или больше не чтут Пелея в Элладе, во Фтии,
потому что старость стеснила руки и ноги?
Я не помощник Пелею под лучами солнца,
не тот Ахилл, что сражался в обширной Трое,
губитель лучших воинов, защитник ахейцев.
Если бы я появился в отцовском доме —
заставил бы всех, кто теснит и бесславит Пелея,
ненавидеть необоримые, мощные руки».
Так он сказал. Я промолвил ответное слово:
«Я ничего не знаю о безупречном Пелее,
но скажу тебе, не скрывая, как просишь,
всю правду о сыне, любезном Неоптолеме.
Это я доставил его на гладком судне
из Скироса – в лагерь крепкопоножных ахейцев.
Когда мы держали совет возле Трои, вначале
он говорил – никогда не ошибался словом,
уступал только мне и богоподобному Нестору.
Когда на троянской равнине сражались ахейцы,
он не медлил в толпе, за спинами воинов,
вырывался вперед, отважнее прочих ратников,
губитель множества воинов в страшной битве.
Я не смог бы сказать обо всех и назвать поименно
ратоборцев, которых убил он, защитник ахейцев:
Эврипила сразил, Телефида, – острою бронзой,
вокруг полегли во множестве кетейские воины
из-за подарков, поднесенных женщине (прекрасней
не было ратника, после дивного Мемнона).
Когда ахейцы влезли в конское брюхо
(конь – изделье Эпея), меня назначили
отворять, запирать переполненную засаду,
другие предводители войск и цари данайские
утирали слезы (от страха тряслись поджилки),
но я не видел, чтобы покрылось бледностью
его прекрасное лицо, чтобы он вытер слезы.
Он просился наружу из конского брюха,
сжимая рукоять меча и копье, отягченное
бронзой, замышляя недоброе против троянцев.
Когда мы разграбили высокий город Приама,
он отплыл, получив достойную долю трофеев,
ни единой раны от заостренной бронзы,
ни царапины в рукопашных, как бывает часто
на войне, где Арес без разбора беснуется».
Так я сказал, и душа проворного Эакида
удалилась широким шагом в луга асфоделей,
радуясь моим словам о сыновней славе.
Другие души умерших стояли скорбные;
каждая рассказывала о своей печали.
Только душа Аякса Теламонида
сторонилась, гневная из-за моей победы
(вдвоем мы спорили за доспехи Ахилла,
чья досточтимая мать устроила состязание,
а судьями были троянцы и Афина Паллада).
Лучше бы мне остаться без этой награды,
потому что земля покрыла такую голову!
Аякс – он видом своим и делами достойней
всех данайцев, после безупречного Пелида.
Я обратился к нему с примирительным словом:
«Сын безупречного Теламона, Аякс, неужели
не оставишь и в смерти ненависть из-за доспехов
проклятых? Это боги навредили аргивянам:
что за великий оплот уничтожен! Беспрестанно
ахейцы скорбели о столь же несносной смерти,
как смерть Ахилла, Пелеева сына. Виновник
единственный – Зевс, это Зевс обрек на гибель,
ненавидевший войско данайских ратников.
Но скорей подойди, владыка, и выслушай,
укроти свою горячность и гордое сердце».
Так я промолвил. Он не ответил, удалился
к душам отживших мертвых, в Эреб, и все же
он мог бы заговорить со мной, конечно,
даже во гневе; я отвечал бы ему, но сердце
желало видеть тени других умерших.
Встретился Минос, отпрыск Зевса, обладатель
золотого жезла: сидел он, судья над мертвыми,
а вокруг владыки собрáлись души в ожиданье
приговора – в широковратном доме Аида.
Потом я встретил Ориона, в лугах асфоделей, —
диких зверей, убитых некогда на вершинах
безлюдных, преследовал мощный охотник,
потрясая бронзовой палицей, несокрушимой.
Я видел Тития, сына славной Геи:
Титий на девяти распростерся плетрах,
два коршуна с обеих сторон терзали печень,
пропарывая брюшину. Он отбивался тщетно,
похитивший Лето, подругу Зевса, на дороге
в Пифон – в Панопее, где танцуют искусно.
Я видел Тантала, его жестокую пытку:
он стоял в воде, доходившей до подбородка,
испытывал жажду, не мог зачерпнуть и пригубить.
Когда нагибался старик, желая напиться, —
вода пропадала, втянутая, и земля появлялась
черная под ногами, божеством иссушенная.
Рослые растекались плодами сверху – яблони
с наливными яблоками, груши, гранатовые
деревья, оливы, любезные, сладкие смоквы.
Когда старик хотел дотянуться руками,
ветер забрасывал ветви к сумрачным тучам.
Я видел Сизифа, его жестокую пытку:
он руками подталкивал огромный камень,
упираясь ногами, руками, вкатывал камень
нá гору, и когда почти переваливал камень
через вершину – тот возвращался с грохотом,
бесстыдный, скатывался снова на равнину,
и снова, напрягшись, он подталкивал камень,
пот струился, пыль над головой всходила.
Потом я увидел призрак мощного Геракла,
а сам Геракл наслаждается на пирах с богами,
с Гебой, женою, прекраснолодыжной дочерью
Зевса и Геры, носящей золотые сандалии.
Вокруг кричали мертвые, будто смятенные,
напуганные птицы. Подобно черной ночи,
он держал оголенный лук (стрела лежала
на тетиве), озирался, прицеливался зловеще.
На Геракле – золотая перевязь, страшная,
на которой запечатлены дела чудесные:
медведи, вепри, львы с пылающим взором,
схватки, убийства, раздоры, кровопролития.
Пусть искусник, который сделал перевязь,
не станет изощряться, мастерить подобную!
Он тотчас узнал меня, как только увидел,
и восскорбел, оперенное слово промолвив:
«Лаэртид, сметливый Одиссей, потомок Зевса,
несчастный, и тебя постигла злая участь,
которая досталась мне под солнцем?
Зевса Крониона сын, я испытывал горести
бессчетные, служил тому, кто гораздо хуже,
он понуждал меня к трудам тяжелым.
Однажды отправил сюда – похитить Цербера,
полагая, что нет испытания непосильней.
Я похитил его и выволок из дома Аида, —
Гермес мне помог и светлоокая Афина».
Так он сказал и возвратился в дом Аида.
Я оставался на месте: что, если кто-нибудь
явится из героев, которые давно погибли?
Я увидел бы, желая встречи, древних
Тезея с Пирифоем, сыновей богов, героев,
но вокруг мертвецы собирались толпами,
вопящие страшно. Я побледнел от страха,
что благородная Персефона вышлет
голову страшной Горгоны из дома Аида.
Я возвратился к судну, приказал команде
взойти на корабль, отвязать кормовые канаты.
Тотчас взошли, расселись возле уключин.
Мы переплыли потоки реки-Океана,
сначала на веслах, потом – под благостным ветром.