Текст книги "Одиссея. Песни IX-XII"

ПЕСНЬ ДВЕНАДЦАТАЯ

 
Мы оставили теченье реки-Океана,
на волнах широкого моря достиг корабль
Ээи, óстрова, где рано встающая Эос
живет и танцует, где восходит Гелиос.
Когда корабль пристал к песчаному берегу,
мы спустились на землю возле прибоя,
спать улеглись, ожидая бессмертную Эос.
Розовым проблеском ранняя Эос явилась.
Я отправил спутников в дом Цирцеи,
чтобы забрали мертвого Эльпенора.
Мы нарубили поленьев, на закраине мыса
похоронили его, проливая слезы.
Когда вместе с трупом сожгли доспехи —
насыпали холм, затащили каменный надолб,
крепкое весло воткнули в могильную насыпь.
Исполнили всё. Цирцея узнала тем временем
о нашем возвращеньи из аида. Нарядилась,
пришла, а следом служанки принесли запасы
мяса и хлеба и вино сияюще-красное.
Она говорила со всеми, бессмертная Цирцея:
«Дерзкие, вы живьем спустились в дом Аида,
смертные дважды, а другие единожды смертны, —
насыщайтесь снедью, пейте вино до сумерек,
завтра плывите, только заря займется.
Расскажу о дороге, открою подробности,
чтоб на земле и на море вы не терпели
горестей из-за губительного коварства».
Так говорила. Послушались в сердце отважном.
До захода солнца целый день сидели,
угощались сладким вином и обильным мясом.
Когда опустилось солнце и настала темень,
заснули спутники возле кормовых канатов.
Она взяла меня за руку, отвела подальше,
усадила и расспрашивала, улегшись рядом.
Я рассказал богине обо всем подробно.
Тогда ответила досточтимая Цирцея:
«Ты всё сделал, как должно. Теперь послушай,
что поведаю (бог напомнит отдельно).
Сперва подплывешь к Сиренам (они прельщают
мореходов, которые подплывают близко).
Кто приблизится по неведенью и услышит
голос сирен, домой не вернется, не выйдут
жена и малые дети – встретить с дороги.
Сирены прельщают слух пронзительной песней,
на луговине сидят, а вокруг изгнивают
людские кости, покрытые сморщенной кожей.
Проплывай на судне, замазав уши команде
размягченным воском, чтобы не слышали.
Если же сам пожелаешь выслушать пение,
пусть тебя по рукам и ногам обвяжут
возле мачты – и закрепят концы каната,
тогда насладишься, слушая сдвоенный голос.
Если же взмолишься, прикажешь распутать,
пусть еще крепче сдавят тебя канатами.
Когда они отведут корабль от острова…
не доскажу тебе, из двух направлений
которое выберешь в дальнейшем плаваньи —
сердцем надумаешь. Открою два направления.
Нависшие скалы с одной стороны, а напротив
ревет волна темноглазой Амфитриты.
Блаженные боги назвали скалы Планктами.
Птица не пролетит, даже робкие голуби,
которые носят амброзию Зевсу-родителю.
Всегда одного похищают гладкие скалы,
родитель новую птицу шлет на замену.
Корабль, подплыв, не вырвется невредимым,
морские волны, порывы смертельного пламени
уносят людские тела, обломки крушений.
Один корабль проскользнул, плывя от Ээта,
мореходный «Арго», известный повсюду.
Даже тогда отбросило бы на скалы,
но Гера провела корабль ради Ясона.
Есть еще скалы: одна в широкое небо
забирается острой вершиной, объятая
темною тучей, неподвижной. Небо
вечно застлано, летом и ранней осенью.
Смертный наверх не поднимется, не одолеет,
будь он двадцатируким, двадцатиногим:
гладкие камни будто бы отполированы;
посередине – пещера во мгле, обращенная
в сторону ночи, к Эребу. Полый корабль
направишь мимо скалы, Одиссей бесподобный.
Даже стрела, которую мощный лучник
пустит с полого судна, не достигнет пещеры.
Там обитает Сцилла, несносно скулящая,
повизгивает как щенок, рожденный недавно,
чудовище, которому каждый ужаснется,
будь он даже богом, – если встретит Сциллу.
Двенадцатиногая (ноги – слабые, безобрáзные),
шесть удлинений шейных, сверху насажены
ужасные головы, зубы тремя рядами
теснятся в пастях, полные черной смерти.
Нижняя половина спрятана в пещере,
Сцилла выносит головы из жуткой впадины,
оглядывает море, отлавливает дельфинов,
тюленей, охотится на огромных рыбин,
которых питает бурлящая Амфитрита.
Никогда моряки не похвалятся, что проплыли
невредимые, но каждая пасть хватает
человека и уносит с черноносого судна.
Вторая скала, Одиссей, поменьше, неподалеку
от первой, на расстояньи выстрела из лука.
На скале – высокая густолистая смоковница,
внизу глотает черную воду Харибда,
бессмертная. Трижды в день глотает, трижды
извергает, ужасная. Не подплывай, когда глотает;
Сотрясатель земли – даже он не спасет от смерти.
Корабль направь к скале, где обитает Сцилла,
проскальзывай мимо, – лучше недосчитаться
шестерых, чем оплакивать всю команду».
Так говорила она. Я ответил Цирцее:
«Скорей мне скажи, не скрывая, богиня:
смогу ли спастись от гибельной Харибды,
отбиться от Сциллы, когда похищает спутников?»
Так я сказал. Ответила бессмертная Цирцея:
«Дерзкий, опять озаботился ратным подвигом,
изнуряющим? Даже богам уступить не хочешь.
Сцилла – не смертная пагуба, но бессмертная,
ужасная, непосильная, лютая, неодолимая.
Тщетна защита, лучше спасайся бегством.
Если в доспехах помедлишь вблизи от Сциллы,
боюсь, что снова набросится шестью головами,
утащит с собой в пещеру столько же спутников.
Разгонишь корабль, громко призвав Кратию:
она породила Сциллу на погибель смертным,
она не позволит Сцилле накинуться снова.
Приблизишься к Тринакии, где пасется
множество коров и тучных баранов Гелиоса:
семь коровьих, столько же стад бараньих,
пятьдесят голов на стадо. Приплод не родится,
не вымирают они, хранимые богинями,
пышнокудрыми нимфами Фаэтусой и Лампетией,
которых родила бессмертная Неайра – Гелиосу
Гипериону, родила и вырастила, досточтимая,
отправила в далекую землю, на Тринакию,
стеречь отцовских баранов и коров криворогих.
Если не тронешь стадо, помня о возвращении, —
вернетесь домой на Итаку, хоть и натерпитесь.
Если же вред причинишь, предрекаю погибель
судну и спутникам. Если один спасешься —
возвратишься без спутников, поздно и горестно».
Замолчала. Следом пришла златотронная Эос,
бессмертная Цирцея покинула берег моря.
Я возвратился к судну и приказал команде
взойти на корабль, отвязать кормовые канаты.
Тотчас взошли, расселись возле уключин,
веслами взбили пенное море. Цирцея
пышнокудрая, ужасная богиня, которая
говорит как люди, пустила за черным судном
славного спутника – ветер, дующий в парус.
Закрепив канаты, мы сидели на палубе,
ветер и кормчий правили нашим судном.
Я обратился к спутникам, сокрушаясь в сердце:
«Друзья, не один или двое, но каждый спутник
должен знать пророчество вещей Цирцеи.
Скажу, чтобы знали: нам предстоит погибель —
или, спасенные, мы ускользнем от смерти.
Она велит остеречься цветочного луга,
сладостной песни сирен, поющих чудно.
Мне одному повелела выслушать песню.
Свяжите меня, чтоб стоял, не двигаясь, возле
подножия мачты, закрепúте концы каната.
Если взмолюсь, призывая, чтобы распутали, —
крепче сдавúте добавочными канатами».
Так говорил, открывая подробности спутникам.
Наконец, подгоняемый ветром, крепкий корабль
приблизился к острову, где живут Сирены.
Тотчас улегся ветер, наступило безветрие
повсюду на море. Божество укротило волны.
Спутники встали, свернули парус и бросили
внутрь пустотелого судна, возле уключин
расселись и вспенили воду гладкими веслами.
Острым мечом я рассек на мелкие части
круг пчелиного воска, сдавил в ладонях:
быстро согрелся воск, побуждаемый мощью
крепких ладоней, лучами владыки Гелиоса
Гипериона. Тогда я замазал уши спутникам.
Они связали меня у подножия мачты,
по рукам и ногам, закрепили концы каната,
расселись и взбили веслами пенное море.
Подошли вплотную, на расстояние голоса,
спешили проплыть. Сирены заметили судно
скороходное, приготовили звучную песню:
«Скорей сюда, Одиссей блистательный, слава
ахейских мужей, остановись, послушай песню.
Никто не проплывет на черном судне, не выслушав
сладостной песни из наших ртов, но сначала
насладится – и плывет домой, насыщенный знанием.
Ведомо всё, что терпели в широкой Трое
аргивяне, троянцы, – по воле богов, мы знаем
всё, что бывает на земле, питающей многих».
Так они пели, издавая прекрасные звуки.
Сердце желало слушать. Опуская брови,
я приказал развязать канаты, но спутники
налегли на весла. Эврилох с Перимедом
поднялись, сильней обвязали меня канатом.
Когда наконец позади оставили остров,
в месте, где не было слышно певчего голоса,
верные спутники воск извлекли, который
застил слух, и отвязали меня от мачты.
Мы отплыли от острова. Я увидел вскоре
дым и громадные волны, услышал грохот.
Испугались спутники, весла выпали, лопасти
хлопали по воде. Корабль застыл на месте,
не подгоняемый заостренными веслами.
На судне я подходил поочередно к спутникам
и подбадривал, призывая ласковым словом:
«Друзья, не понаслышке нам известны беды,
но эта напасть, конечно, не страшней циклопа,
который нас притеснял свирепо в пещере,
оттуда я выручил вас, полагаясь на разум
доблестный. Верю, об этом вы тоже вспомните.
Скорей подчинимся слову, которое молвлю:
рассевшись возле уключин, ударьте веслами
по глубокой морской воде, тогда, быть может,
Зевс позволит спастись, уклониться от смерти.
Кормчий, тебе говорю (положи на сердце,
ты правишь кормилом на пустотелом судне),
отведи корабль подальше от волн и дыма,
ближе к другой скале, чтоб корабль случайно
не отнесло туда, не позволь погибнуть».
Так я сказал. Они подчинились слову
(я промолчал о Сцилле, неодолимой пагубе,
чтобы они не бросили вёсла от страха,
 

 
чтобы не забились в судовые трюмы).
Я пренебрег нелегким наказом Цирцеи,
ведь она не велела надевать доспехи.
Я облекся в доспехи, в каждой ладони
длинное сжал копье, на передней палубе
ходил, ожидая, когда появится Сцилла,
живущая в пещере, погибель спутников;
не было сил высматривать, глаза уставали
озирать скалу, окутанную блеклой дымкой.
Мы проходили узкий пролив и плакали.
Сцилла – с одной стороны, с другой – Харибда,
бессмертная, дико глотала морскую воду.
Изрыгая воду, будто котел, оставленный
на большом огне, бурлила, соленой пеной
дохлестывала до вершин, а когда глотала
морскую воду – изнутри открывалась, чудовище
смятенное, а вокруг скалы надрывалось море,
внизу, под скалой, появлялось дно, занесенное
черным песком. Объятые бледным страхом,
мы смотрели на Харибду, опасаясь смерти.
Тогда похитила Сцилла шестерых товарищей,
на полом судне, самых выносливых спутников.
Я оглядел команду на быстром судне,
над собой увидел руки и ноги спутников,
унесенных вверх. Они сокрушались в сердце,
в последний раз окликали меня по имени.
Как рыболов на выступе, с длинной удочкой,
бросает корм, приманку – невеликим рыбам,
закидывает рог быка, обитателя пастбищ,
и рывком вытаскивает скрюченную рыбу,
так же корчились спутники, взятые в пещеру.
Она сожрала их в проеме. Они вопили,
тянули руки ко мне в безмерных мучениях.
Из невзгод, что вытерпел, изведав море,
ничего не видел беспомощней этого зрелища.
Мы избежали Сциллы и ужасной Харибды,
достигли славного острова, владений бога,
где паслись прекрасные, широколобые
коровы и тучные бараны Гипериона.
Когда мы плыли по морю на черном судне,
я услышал коров, мычавших в ночном загоне,
и баранье блеяние, – врéзалось в сердце слово
ээйской Цирцеи и незрячего предсказателя,
фиванца Тиресия: велели остеречься острова,
которым владеет Гелиос, всеобщий утешитель.
Я обратился к спутникам, сокрушаясь в сердце:
«Выслушайте, хоть и натерпелись, спутники.
Я поведаю вам прорицанье Тиресия
и ээйской Цирцеи: велели остеречься острова,
которым владеет Гелиос, всеобщий утешитель.
Здесь, говорили, ожидает худшая пагуба,
держите черный корабль подальше от острова».
Так я сказал. Сокрушилось каждое сердце.
Эврилох ответил тотчас – озлобленным словом:
«Ты жесток, Одиссей, неутомимый, мощный
крепостью мышц, как будто весь – железный,
спутникам не велишь, измотанным трудами,
не смыкавшим глаз, сойти на землю, приготовить
желанный ужин на острове, окруженном волнами.
Велишь скитаться сквозь наступившую темень,
блуждать вдали от острова, в туманном море.
Ночью рождается убийственный ветер, погибель
для судна. Не спастись от неизбежной смерти,
если буря настигнет внезапным порывом
Нота и Зефира буйного, разбивающих судно
против воли богов всемогущих. Сейчас же
подчинимся черной ночи, приготовим ужин
возле быстрого судна, чтобы на рассвете
взойти на корабль и отплыть в широкое море».
Так говорил Эврилох, согласились другие.
Тогда я понял: божество замышляло погибель.
Я сказал Эврилоху, промолвив летучее слово:
«Эврилох, вы взяли верх надо мной, бесспорно,
но скорей клянитесь, каждый – крепкою клятвой:
если встретим коровье или баранье стадо,
пусть никто не погубит в лютом безумстве
ни одной коровы или барана – насыщайтесь
пищей, которую выдала вам Цирцея».
Так я сказал. Они подчинились и начали
клясться, а когда зареклись, закончив клятву, —
мы оставили судно в продолговатой гавани,
неподалеку от сладкого источника. Спутники
вышли на берег, тотчáс приготовили ужин.
Когда отвадили голод, утолили жажду, —
вспоминали, оплакивая, дорогих товарищей,
унесенных с полого судна, сожранных Сциллой.
Сладкий сон снизошел на рыдавших горько.
В последнюю треть темноты сместились звезды,
Зевс, собирающий тучи, поднял порывы
чудовищной бури, спрятал под тучами
землю и море. Ночь обрушилась с неба.
Розовым проблеском ранняя Эос явилась.
Поставили судно на якорь в полой пещере,
где нимфы живут, прекрасное место для танцев.
Я собрал своих людей, говорил со всеми:
«Друзья, на быстром судне – питье и пища,
пощадим коров, иначе претерпим горести;
это коровы и тучные бараны Гелиоса,
страшного бога (он всё примечает и слышит)».
Так я сказал. Послушались в сердце отважном.
Целый месяц распалялся Нот неистово,
только Эвр и Нот поднимались на море.
Пока хватало красного вина и снеди,
щадили коров, потому что желали выжить.
Когда на судне закончились все припасы,
скитались спутники, охотились поневоле
на птиц и рыб (если были они под рукою),
изогнутыми крюками; голод измучил брюхо.
Я отправился прочь от берега, помолиться:
вдруг мне кто-нибудь укажет дорогу.
Когда удалился от берега, избегая спутников,
в месте, где ветер не дует, омыл ладони,
всех олимпийских богов призвал в молитве,
а боги излили сладкий сон на ресницы.
Эврилох говорил, внушая недобрый помысел:
«Выслушайте, хоть и натерпелись, спутники.
Всякая гибель постыла несчастным смертным,
но гибель от голода – самый жалкий жребий.
Пригоните лучших коров из стада Гелиоса —
в жертву богам, хозяевам широкого неба.
Если мы вернемся на родную Итаку,
тотчас выстроим богатый храм Гипериону
Гелиосу – и посвятим прекрасные приношения.
Если рассердится из-за коров пряморогих
и погубит корабль (и другие помогут боги),
лучше погибнуть сразу, глотая волны,
чем изводиться здесь, на пустынном острове».
Так говорил Эврилох; согласились другие.
Сейчас же пригнали коров из стада Гелиоса,
лучших – с пастбищ близ темноносого судна —
прекрасных, широколобых, неповоротливых.
Они обступили коров, призвали бессмертных,
оборвали свежие листья с высокого дуба
(не осталось белого ячменя на судне).
Помолившись, забили коров и освежевали,
срезали мясо с бедер и обернули бедра
жиром в два слоя, а сверху положили мясо.
Не было вина – возлить на горящие жертвы,
возливали воду, затем потроха поджарили.
Бедра сожгли до конца, потрохов отведали,
рассекли остальные части, насадили на прутья.
Сладостный сон проворно оставил ресницы,
я отправился к берегу, к быстрому судну.
Когда я приблизился к двузагнутому судну,
сладкий запах жира растекся повсюду.
Я заплакал, прокричал богам бессмертным:
«Зевс-родитель, блаженные боги, вечные,
усыпили меня, жестокие, на погибель,
а спутники остались, задумали злодеяние».
Лампетия в длинных покровах оповестила
Гелиоса Гипериона, что мы погубили стадо.
Он разгневался в сердце и воззвал к бессмертным:
«Зевс-родитель, блаженные боги, вечные,
отмстите спутникам Одиссея, сына Лаэрта:
дерзко убили коров, которые в радость
были, когда восходил на звездное небо
или когда обратно к земле поворачивал.
Если же не отплатят достойным возвратом,
отправлюсь в дом Аида – светить умершим».
Зевс, собиратель туч, отвечая, промолвил:
«Гелиос, свети, как прежде, богам бессмертным
и смертным людям над землей хлебодарной.
Легко разломаю на части быстрый корабль
сияющей молнией в винноцветном море»
(все это я узнал от пышнокудрой Калипсо;
она, как сказала сама, – от Гермеса-вестника).
Когда я вернулся на берег, к нашему судну,
выбранил всех, одного за другим, но средства
не было выправить дело, коровы погибли.
Вскоре боги устроили знаменье спутникам:
ползали шкуры, мясо мычало на прутьях,
сырое и жареное, как будто звучало стадо.
Шесть полных дней угощались спутники,
приводили лучших коров из стада Гелиоса.
Зевс Кронион добавил седьмые сутки,
тогда прекратился порыв ураганного ветра.
Мы взошли на корабль, отправились в море,
поставили мачту, расправили белый парус.
Когда мы покинули остров, земля исчезла,
вокруг оставались только небо и море,
тогда Кронион выставил черную тучу
над пустотелым судном, почернело море.
Недолго бежало пó морю судно, вскоре
зашумел Зефир, налетел ураганным порывом.
От напора ветра лопнули мачтовые канаты,
мачта упала на палубу, судовые снасти
провалились в залитый трюм, кормовая мачта
обрушилась на кормчего, размозжила череп.
Он свалился, будто ныряльщик, с палубы
в море, и отважный дух оставил тело.
Зевс прогремел и бросил молнию в судно.
Корабль задрожал от удара молнии Зевса,
пропитался серой. Спутники упали в воду.
Возле черного судна носились, подобные
буревестникам. Бог отобрал возвращение.
Я метался по судну, покуда не отломился
киль от днища, и крутился рядом, отломанный,
следом мачту вырвало, прихваченную сверху
ременным канатом из крепкой воловьей кожи.
Я связал ременным канатом киль и мачту,
взобрался на связку, несомый гибельным ветром.
Когда Зефир прекратился, ураганный ветер,
поднялся Нот, и сердце во мне ужаснулось,
что снова отмерю путь до страшной Харибды.
Всю ночь носился по морю. Когда просветлело,
подплыл к пещере Сциллы, к страшной Харибде,
она глотала воду соленого моря.
Бросился вверх, ухватился за ствол смоковницы,
прильнул как летучая мышь, но был не в силах
упереться ногами или забраться повыше:
далеко внизу – основание; вздымались ветви,
длинные, разверстые, висящие над Харибдой.
Я держался упорно, пока она не извергла
мачту и киль (я ждал, и они появились).
В час, когда поднимается к трапезе из собрания
судья, уладив тяжбы повздоривших юношей, —
наконец показались обломки из недр Харибды.
Я ослабил хватку и бросился в море,
шумно ударился о воду, между обломками,
оседлал обломок, работал руками как веслами.
Родитель богов и людей не позволил Сцилле
увидеть меня, иначе – не избегнуть смерти.
Девять дней носило, а в десятую темень
боги вынесли – к Огигии, острову, где Калипсо,
пышнокудрая, страшная богиня, которая
говорит как люди, приветила, позаботилась,
но зачем повторять слова, что вчера рассказывал
тебе и твоей величавой супруге. Ненавистно
повторять, что однажды подробно изложено.
 

ОТ ПЕРЕВОДЧИКА

Предложенный перевод «Одиссеи» IX–XII – экспериментальный: вместо хорошо знакомой гекзаметрической строки я выбрал за основу пятиударный стих с «плавающим», свободным ударением. Красота гомеровской поэзии вещна, пишет А. Ф. Лосев (58). В этой книге я пытаюсь воссоздать помыслы, жесты, эмоции персонажей, неторопливые описания предметов, иными словами – представить вещественные доказательства гениальности греческого поэта.

Переводчик, использующий гекзаметр при переводе «Одиссеи», вынужден, возможно не отдавая себе в этом отчета, мериться силами с Жуковским и Вересаевым. Идеальный гекзаметрический перевод «Одиссеи» – это воображаемый сплав виртуозности Жуковского и переводческой точности Вересаева (роль Гнедича как переводчика Гомера следует обсуждать особо, в контексте его «Илиады»). Переводящий «Одиссею» гекзаметром, так или иначе, оказывается между двумя полюсами: на одном – мастеровитость романтизированной «Одиссеи» Жуковского, для которого точность не была самоцелью, на другом – «суровая простота» (Лосев, 65) и дотошливая аккуратность вересаевского перевода. Я сознательно ушел от соперничества: хотелось говорить напрямую с Гомером, без оглядки на «Одиссеи» Жуковского и Вересаева. Напомню, что русский тонический гекзаметр – размер условный; мы акцентируем русские дактили, делая их трехдольными, в то время как греки использовали четырехдольные метрические дактили (Егунов, 375–377). Если русский гекзаметр – лишь слепок с греческого, почему бы не попробовать перевести античный текст иными средствами, сделать иной слепок? К слову, включенные в книгу рисунки Славы Полищука именно об этом – о возможности иного прочтения «Одиссеи».

Мой перевод не является прескриптивным: вариантов переложения Гомера может быть великое множество, от ритмической прозы до того же гекзаметра. Наверное, лучшее доказательство возможности сосуществования разных «Одиссей» – англофонские опыты по переложению Гомера. Джордж Стайнер (365) насчитал 12 послевоенных переводов гомеровских поэм, в том числе прозаический перевод «Одиссеи» Рью, переводы Латтимора, Фицджеральда, Фейглза. Все эти переводы уживаются в одной культурной среде: например, «Одиссею» Латтимора читают в Колумбийском университете, перевод Фицджеральда – в Монтклерском университете (штат Нью-Джерси); «Одиссею» Фейглза читают старшеклассники в школах Нью-Джерси.

Пользуюсь случаем выразить признательность Владимиру Гандельсману, Сергею Завьялову, Илье Кутику, Борису Ривкину и Валерию Черешне за критический разбор отдельных пассажей и песней, а также Андрею Бауману – за участие в подготовке этого издания.

Гр. Стариковский