Текст книги "Анастасия или Анна? Величайшая загадка дома Романовых"

17
«Как я скажу вам, кто я такая?»

На третью неделю октября 1963 года в миллионы почтовых ящиков Америки и на прилавки газетных киосков легли экземпляры нового номера журнала Life. Вирированная[8]8
  Вирирование – это когда-то распространенная, а ныне забытая техника окраски черно-белой фотографии в коричневые или в сине-черные тона путем ее обработки в специальном растворе, вираже. – Прим. пер.


[Закрыть] в коричневый цвет фотография пяти детей Николая II и Александры смотрела с обложки журнала, на которой красовался интригующий заголовок «Дело новой Анастасии». Очерк в журнале рассказывал о притязаниях некоей женщины по имени Юджиния Смит, которая жила никому не известная поблизости от Чикаго, до тех пор пока мелкий издатель из Нью-Йорка не приобрел рукопись, выдаваемую ею за мемуары. В предложенной этой женщиной рукописи подробно рассказывалось, как сочувствующий ей солдат по имени Александр спас ее после казни в Екатеринбурге и тайно вывез ее из России в Румынию, и во всем этом сюжете четко прослеживалось влияние претензий Андерсон. Смит выдержала испытания на детекторе лжи, однако фотографические, почерковедческие и антропологические обследования – все они опровергли притязания последней; они были также опровергнуты и княгиней Ниной Георгиевной, которая встретилась со Смит и не колеблясь объявила ее самозванкой {1}.

В домике в деревне Унтерленгенхардт весть о притязаниях Смит ввергла Андерсон в состояние негодования и ярости. Она считала, что появление Смит было разработано и осуществлено при финансовой поддержке лорда Маунтбэттена, чтобы таким путем отвлечь внимание от рассмотроения ее собственной апелляции в Гамбурге. «Вся эта грязь направлена против меня, – написала она однажды, – грязь, что (sic!) эта тварь Баттенберг (лорд Маунтбэттен) публикует!» {2} Находясь в Соединенных Штатах, Глеб Боткин уверял Андерсон, что Смит «не имеет ни малейшего сходства с Вашим императорским высочеством» {3}. Вскоре эта история с новой «Анастасией» выдохлась, особенно после того как было установлено, что последняя родилась в Румынии в 1899 году, однако ее первое выступление стало свидетельством большого интереса, порожденного историей Андерсон. Вслед за триумфальным шествием кинофильма «Анастасия» появились новые книги, поддерживающие или оспаривающие позицию Андерсон; в новых журнальных статьях содержались отчеты о юридических баталиях, проведенных ею, а в телеверсии пьесы Моретта, воссозданной компанией NBC Джули Харрис играла главную роль будущей великой княжны. В 1965 году Констанс Тауэрс и Лилиен Гиш появились на сцене в «Ане» – новом бродвейском мюзикле по мотивам истории жизни Андерсон, а в 1967 году сэр Кеннет Мак-Миллан выступил с премьерным показом своего прославленного балета «Анастасия» в Лондоне. В том же году вышла в свет книга Роберта Мэсси «Николай и Александра». Эта книга более чем любое другое издание рассказала широкому кругу читателей о жизни последнего русского царя и его семьи и ознаменовала переход в отношении к их жизни не как к полной неясных догадок истории, но как к одному из явлений современной массовой культуры. «Кто он такой, этот Мэсси?» – допытывалась Андерсон у принца Фридриха Саксен-Альтенбургского. Хотя когда принц Фридрих сказал ей и дал экземпляр его книги, она взорвалась гневом. «Я не хочу эту книгу! – кричала она. – Мне не нужна эта книга! Я не хочу читать ее! Возьмите эту книгу, унесите ее!» {4}

Возможно, что такая резкая реакция Андерсон обязана интересом, который вызвала эта книга и который последняя, судя по всему, связывала, и, возможно, правильно, с неожиданным повторным наплывом автомобилей и автобусов с незваными туристами, которые снова заполнили улицы Унтерленгенхардт и вновь старались заглянуть за стены ее сада, пытаясь своими глазами увидеть эту женщину, которая может быть является великой княжной, образ которой запечатлела на экране Ингрид Бергман, эту одинокую и загадочную фигуру, занимающую центральное место в одной из величайших загадок века. Даже то обстоятельство, что в 1967 году суд вынес отрицательное решение по ее апелляции, не смогло в сколько-нибудь значительной степени ослабить эмоциональный настрой или интерес общества, проявляемый к ней. Ни один человек не мог дать удовлетворительное объяснение природе ее шрамов или объяснить очевидное наличие у нее знаний, которыми могут владеть только близкие люди; никто не мог удовлетворительно объяснить полученные в ряде случаев положительные результаты фотографического сопоставления и графологических исследований или же дать исчерпывающее объяснение убедительным на вид признаниям права на титул великой княжны, сделанным великим князем Андреем Владимировичем, княгиней Ксенией Георгиевной, братом и сестрой Боткиными или же Лили Ден. И данный процесс продолжался и продолжался – это медленное накапливание занимательных подробностей, которые капля за каплей наполняли содержанием современную легенду. В июле 1965 года Йен Лилбэрн уговорил обычно неуступчивую претендентку встретиться с князем Александром Никитовичем Романовым, внуком великой княгини Ксении Александровны. Александр никогда не встречался с Анастасией, но после того как он провел два часа с Андерсон, беседуя в ее саду, он признался Лилбэрну, что, по его мнению, последняя не может не быть великой княжной, поскольку она так сильно похожа на его бабушку и на его тетку княжну Ирину Юсупову {5}. Нечто похожее на данный случай произошло в 1967 году, когда репортер брал интервью у старой балерины Матильды Кшесинской в ее доме в Париже. Кшесинская, которая была любовницей Николая II до его женитьбы, а затем морганатической супругой, а позже вдовой великого князя Андрея Владимировича, видела Анастасию на расстоянии и только в ходе редких общественных церемоний, но ее муж представил ее Андерсон, когда та останавливалась во Франции в 1928 году, на пути в Америку. Даже спустя тридцать девять лет бывшая балерина говорила: «Я по-прежнему убеждена, что она – это Анастасия. Вы должны понять, когда она посмотрела на меня этими своими глазами, ну, как бы это сказать, она посмотрела на меня глазами императора, это был в точности тот же взгляд, который был у императора» {6}.

Замеченное сходство с родственниками старшего поколения, сохраняемая в течение семидесяти лет память о глазах бывшего любовника – все это было настолько неопределенным, настолько напоминающим то непостижимое нечто, которое убедило таких людей, как Татьяна и Глеб Боткины и княгиня Ксения Георгиевна. Но для Андерсон все это ничего не значило. Слишком все запоздало, для того чтобы внести какие-то изменения в жизнь, катившуюся к концу. Если она когда-либо и была заинтересована в достижении юридическим путем целей своего иска, то после решения не в ее пользу, которое было вынесено Ганзейским высшим земельным судом, ей стало все безразлично. В то время как юристы Андерсон готовились оспорить это решение в Верховном суде Западной Германии, Андерсон отказалась от дальнейшего участия в этом процессе. Когда суд вынес свое решение, ей – если считать годом ее рождения год рождения Анастасии – было шестьдесят шесть лет, и она стояла перед будущим, столь же неясным, как и все, что было в ее бурном прошлом. Полностью зависимая от щедрости покровителей и от помощи ряда пожилых дам, которые ухаживали за ней, Андерсон не имела ничего, что она могла бы назвать своим – даже имени и социального положения. Аристократическая роскошь апартаментов семьи фон Клейст, а также замка Зееон и поместья Ксении Георгиевны на Лонг-Айленде уходила в далекое прошлое, а ее владения теперь уменьшились до размеров небольшого домика на окраине Шварцвальда и заросшего сада при нем. Вопреки воле владелицы они оказались низведенными до уровня развлечения для приезжих экскурсантов, стали исторической диковиной, дразнящим ложными надеждами вопросительным знаком, по поводу которого в мире спорят и ломают копья завороженные самим фактом существования их хозяйки.

Те годы, и это верно, вместили в себя и некоторое краткое отклонение от привычного течения событий. Русский эмигрант по имени Алексей Милюков приехал в деревню Унтерленгенхардт, вооруженный рекомендацией от Глеба Боткина. В ходе бесед, в которых Андерсон и ее гость разговаривали о ее жизни и часами обсуждали перспективы ее дела, Милюков оказался для Андерсон скорым на ответ противником в этом словесном поединке. Вскоре Милюков попросил разрешения записать их разговор на магнитофонную ленту, и, как ни странно, она согласилась. Эти беседы, которые шли на английском языке с дополнениями на немецком, лишь только изредка касались вопросов, имеющих отношение к ее иску, но соображения, высказанные ею, были то забавными, то возмутительными, а то и наводящими на размышления. «Вы знаете, – сказала она Милюкову, – я не самый приятный в общении человек, я не сахар» {7}. Андерсон неохотно говорила о ранних годах своей жизни, зато она с большим удовольствием выбалтывала имена и рассказывала о запутанных отношениях среди некоторых аристократов Германии, а также высказывала свои соображения по вопросам морали и нравственности, поскольку она читала все, что рассказывалось об их деяниях в прессе. Когда Милюков пытался убедить ее, чтобы она рассказала о событиях в Екатеринбурге, она почти всегда отказывалась, говоря: «Пожалуйста, не надо, пожалуйста, не надо грязи!» {8} Однако временами она говорила поразительные вещи: однажды она резко оборвала Милюкова, когда тот напомнил о ее попытке самоубийства в 1920 году, заявив: «Я никогда не прыгала в тот канал! – и даже гордо добавила. – У меня есть на что опереться!» {9}

Однажды она так отозвалась о жене князя Кирилла Владимировича, великой герцогине Виктории Мелите: «Свинья, самая настоящая свинья» и резко осудила ее дочь Киру, ту, которая открыто выступила против ее иска, сказав, что «у нее ума не больше чем у официантки!» Однако больше всего презрения она припасла для «моего смертельного врага», «для той твари Баттенберга» – такие слова она припасла для лорда Маунтбэттена. Казалось, она винила его не только за Юджинию Смит, но также и за книгу Мэсси, за то, что она проиграла дело в суде, за всех тех, кто не хотел признавать в ней Анастасию, и даже за автобусы с туристами, которые приезжали в Унтерленгенхардт; все это, настаивала она, было «заговором», направленным против нее, имеющим целью измотать ее и свести с ума {10}.

Она не сомневалась, что вокруг нее были одни враги и что, возможно, они были подосланы Маунтбэт-теном. Андерсон не доверяла никому из тех, кто был возле нее в деревне Унтерленгенхардт. Наверное, не было более преданных ей людей, чем принц Фридрих Саксен-Альтенбургский и баронесса Моника фон Мильтитц, которая принадлежала к числу тех дам, которые жили вместе с Андерсон и ухаживали за ней, но в беседе с Милюковым она для этой пары не нашла ничего, кроме презрения, постоянно унижая их и стараясь убедить всех, что никому из них доверять нельзя. Принц, говорила она, «постоянно интригует против меня», и она заставила Милюкова поклясться, что он будет хранить в тайне содержание ее планов и писем, поскольку преданному ей Фридриху «было невозможно доверить хоть что-либо!» {11} Что же касается баронессы фон Мильтитц, то чтобы та ни делала, все было плохо для Андерсон, и если принцу Фридриху она просто не доверяла, то баронессу она откровенно ненавидела, называя ее «змеей» и «исчадием ада» {12}.

«Боткин – это мой единственный друг, – с нескрываемой грустью сказала Андерсон Милюкову, – я доверяю только Боткину и никому больше» {13}. И хотя Глеб вел регулярную переписку с ней, эти двое не виделись друг с другом с 1938 года. В том году он окончательно расстался с канонами установленной религии, основав свое собственнное течение «Церковь Афродиты». Будучи по характеру мистиком, в юности Глеб всерьез думал о том, чтобы стать священником; в своей первой книге, которую он издал в 1929 году и назвал «Бог, который не смеялся», он изложил автобиографическую в своей основе повесть о молодом русском, который в поисках ответа на свои религиозные чаяния обращается к культу Афродиты {14}. Убежденный в том, что ответственность за все беды современного мира лежит на мужчинах, Боткин в своей новой «Церкви Афродиты», которую он возглавлял в ипостаси самоназначенного архиепископа, воспринял истину как торжество женского начала и как воплощение надежды на то, что все ужасы двадцатого столетия для него остались в прошлом. Конечно же, это была языческая церковь с поклонением языческой богине и стремлением соединить в одно целое и чувства, и плоть, однако несмотря на весь свой эксцентризм и особенности «Церковь Афродиты» прочно стояла на традициях русского сектанства, взяв на вооружение обряды и традиции русских староверов {15}.

В 1965 году Глеб Боткин и его жена Надин переехали в город Шарлотсвилль, штат Вирджиния, где жила их дочь Марина вместе с мужем-адвокатом Ричардом Швейцером и детьми. В письмах к Андерсон Глеб описывал свой новый дом в лирических тонах. «Здесь все напоминает мне о Царском Селе, – писал он, – поскольку тут стоит много очаровательных зданий восемнадцатого века» {16}. Он писал также о том, что город расположен «в углублении», окруженном одетыми в зелень горами, и о том, что населен он «приветливыми и хорошо воспитанными людьми», главным образом «английской породы» {17}. Глеб медленно, но верно закладывал основу предложения, которое вскоре приобрело конкретную форму, в соответствии с которой Андерсон нужно оставить Германию и переехать на постоянное жительство в Шарлотсвилль, в США. Действительно, существовал ряд веских причин для переезда. Боткин был убежден в том, что если Андерсон останется жить в Шварцвальде, это не принесет ей ничего хорошего, он был озабочен не только тем, что ветшал ее дом и ухудшались условия жизни, Глеба также беспокоило финансовое положение женщины, которая по его глубокому убеждению являлась великой княжной Анастасией. Ее приверженцы, которые терпели ее несносный характер, ухаживали за ней, оплачивали ее счета и защищали от внешнего враждебного мира за стенами дома в Унтерленгенхардте, старели. Следовательно, требовалась уверенность, что за Андерсон будут ухаживать и будут обеспечивать всем необходимым в последние годы ее жизни. Люди, которые обвиняли Глеба в том, что он поддерживает Андерсон, исходя из своих собственных финансовых интересов, не представляли себе, насколько ненадежным было положение, в котором находился он сам: часто бывало так, что у Глеба едва хватало средств, чтобы обеспечить свою собственную семью, ведь его жена серьезно болела, а сам он был измотан и его здоровье тоже оставляло желать лучшего. Глеб тревожился, что после его смерти некому будет взяться за это дело и бескорыстно помогать и обеспечивать Андерсон.

Заботы подобного рода привели Боткина к доктору Джону Айкотту Мэнехену, личности хорошо известной и пользующейся всеобщей симпатией в Шарлотсвилле. Мэнехен, которого друзья звали Джеком, был сыном бывшего декана Университета Вирджинской школы преподавания и являлся обладателем многих ученых степеней этого учебного заведения, кроме того, он обладал любовью к истории, которую он преподавал в прошлом, и страстной любовью к генеалогии. Что еще более важно, Мэнехен располагал немалыми средствами, и, проникшись интересом к личности Андерсон, он согласился финансировать ее «посещение Америки на длительный период времени». Глеб как-то сказал о Мэнехене, что это «не человек, а небольшое торнадо», и Мэнехен своей эксцентричностю до какой-то степени напоминал Андерсон {18}. Он регулярно посылал ей письма, содержание которых даже тревожило ее – настолько полными энтузиазма и разнообразных идей были его беспорядочные послания. «Мистер Мэнехен, – доверительно сказала она в 1967 году Милюкову, – написал мне такое странное письмо, что я просто боюсь ехать в Америку» {19}. Прошел еще целый год, прежде чем Боткин наконец смог убедить Андерсон, что под опекой Мэнехена она будет в полной безопасности.

Не приходится сомневаться, что положение дел в Унтерленгенхардт становилось все более и более плачевным, и это помогло ей принять решение. В третью неделю мая 1968 года местные власти уведомили принца Фридриха, что претендентка обязана очистить от мусора и свое жилище, и запущенный сад, в котором последняя взяла за правило хоронить в неглубоких могилах своих умерших собак и кошек. Запах стоял ужасный. Не лучше была обстановка внутри дома. Однако услышав эту новость, Андерсон заперлась ото всех и, забаррикадировав свой дом, отказалась впускать в него кого бы то ни было. Принц Фридрих в течение трех дней простоял у ее дверей, выслушивая ее поношения, в которых она обвиняла его в предательства; на четвертый день его стук в дверь остался без ответа. Встревоженный, он вызвал местных пожарных, и, взломав замок, они открыли дверь. Андерсон лежала на полу, истощенная и почти без сознания. Ее отправили в больницу города Нойенбург и положили в палату № 85, где она провела семь недель. За время отсутствия Андерсон принц Фридрих произвел генеральную уборку ее дома, который, по воспоминаниям Йена Лилбэрна, «был приведен жившими у нее кошками в полный хаос». Всего родившихся в результате кровосмешения и больных кошек в доме было более шестидесяти, зловоние стояло такое, что потребовалась целая неделя на то, чтобы запах выветрился. Принц Фридрих распорядился усыпить всех кошек, а также Детку, последнюю из громадных и свирепых собак Андерсон, выкопать и вывезти разлагающиеся останки животных, закопанных в саду. К тому времени, когда запах в доме стал не таким невыносимым, и принц Фридрих и Йен Лилбэрн смогли войти и начать уборку внутри, они были изумлены тем, что открылось их глазам. «Это было невероятно, – вспоминает Лилбэрн, – подписанные фотографии императора и императрицы, письма от кронпринцессы Прусской, носовой платок, который принадлежал императрице Александре Федоровне, – самые необычные памятники того времени были разбросаны по полу, валялись забытыми в заброшенных кормушках для кошек и собак среди остатков гниющей пищи». Лилбэрн спасал все, что только мог спасти, упаковывая коробки с вещами Андерсон, пытаясь сохранить живые свидетельства истории ее жизни в ее изложении {20}. Когда об этом стало известно Андерсон, она посчитала все это самым большим предательством со стороны принца Фридриха, после чего она в течение десяти лет отказывалась видеть его и разговаривать с ним {21}.

После того как она потеряла всех своих животных, а святость крова в ее представлении оказалась поруганной, Андерсон согласилась на предложение Боткина поехать в Америку. В сопровождении Милюкова 13 июля 1968 года Андерсон с большой неохотой взошла на борт самолета, который доставил ее из Франкфурта в Вашингтон, округ Колумбия. Это был первый в ее жизни полет на самолете, и Андерсон не испытывала никакого восторга по этому поводу. Самолеты, говорила она Милюкову, были «противоестественны», и она ругала их и называла «дьяволами» даже во время перелета над Атлантическим океаном {22}. Так Андерсон впервые оказалась на американской земле, с тех пор как ее почти сорок лет назад бесцеремонно выставили из дома отдыха «Четыре ветра» и отправили в Германию. Андерсон нравились Соединенные Штаты, ей нравились люди, местности и общий дух этой нации, и она с радостью приняла предложения Мэнехена – пока продолжалось лето, он знакомил ее с Вашингтоном и штатом Вирджиния. Вскоре они оказались в Шарлотсвилле, где нанесли визит Боткину и его семье, а также совершали поездки на расположенную неподалеку от города ферму Мэнехена Fairview Farm площадью 660 акров.

Андерсон была счастлива, здесь ей не приходилось постоянно доказывать, что она является великой княжной Анастасией, и после первоначального всплеска интереса, которым сопровождалось ее прибытие, средства массовой информации оставили ее в покое. Однако это спокойствие было нарушено в августе, когда на сцене появилось еще одно имя из прошлого императорской России. Но это имя пользовалось дурной славой. Это была Мария Распутина, дочь печально известного Григория Распутина, она приехала в Шарлотсвилль, чтобы встретиться с Андерсон. Перед революцией Мария могла встречаться с Анастасией в лучшем случае пару раз, хотя, как сказала Мария сопровождавшей ее журналистке Пэтти Бархэм, у нее сложилось впечатление, что Андерсон вспомнила много эпизодов из прошлого, которые сама Мария забыла. Всеми своими поступками, как позднее она сказала Бархэм, Андерсон заставила дочь Распутина вспомнить «о царственных манерах» Романовых {23}. Однако на деле все это оказалось не более чем спекуляцией: когда Андерсон отказалась поехать с Марией в Лос-Анджелес в поисках славы и признания, Распутина бесстыдно изменила свое мнение и заявила, что Андерсон не является Анастасией {24}.

Затем судьба совершила еще один невороятный поворот: зимой, 23 декабря 1968 года, Андерсон вышла замуж за Джека Мэнехена; поспешно организованная церемония бракосочетания состоялась в Судебной палате графства Олбемарл, и за ее ходом с гордостью наблюдал Глеб Боткин, присутствовавший здесь в роли шафера. В свои сорок девять лет Мэнехен был почти на два десятилетия моложе своей невесты, но он был миллионером и мог обеспечить ее финансово. «Если вы спросите ее, – сказал он репортеру, – она скажет, что вышла за меня замуж, потому что хочет жить в Америке, а срок действия визы, выданной ей на шесть месяцев, истекает» {25}. Возможно, что так оно и было, но после десятилетий, прошедших в неопределенном состоянии, это соглашение гарантировало Андерсон необходимые средства. Помимо материальной независимости это соглашение давало ей кое-что еще: в первый раз в своей взрослой жизни она получила не подлежащее обсуждению и признанное законом имя – Анастасия Мэнехен.

Если бы здоровье Глеба не было столь слабым, а его экономическое положение столь шатким, он и сам вполне мог бы жениться на Андерсон, поскольку к тому времени был уже вдовцом. В лице Мэнехена он нашел человека, готового взять на себя бремя заботы об Андерсон и обеспечить ее будущее. Тем не менее появление третьего лица разрушило бывшие до этого очень тесными отношения Боткина и Андерсон. До этого последняя считала Глеба своим советником, заслуживающим самого большого доверия, она могла быть уверена, что он позаботится об ее интересах. Теперь эту роль взял на себя Мэнехен, постепенно, но неуклонно влияние Боткина пошло на спад. Кроме того, у него были и другие проблемы – в течение 1969 года его здоровье неуклонно ухудшалось. Сердечный приступ, случившийся с ним сразу же после Рождества того года, Боткин пережить не смог.

Было нечто в высшей степени странное и вместе с тем вполне уместное в той жизни, которую теперь вела наиболее знаменитая и существующая во плоти тайна двадцатого века. «Мистер Джек, – говорил в доверительной беседе Джеймс Прайс, дворецкий Мэнехена, – ну…он, как бы сказать, так и не сумел стать взрослым». Будучи в душе таким же ребенком, как и его новая жена, он очень любил выставлять ее напоказ, как если бы она была «чем-то вроде приза», вспоминает частый посетитель их дома Бернард Раффин, описывающий ее «подобно тому как затейник стал бы расписывать диковины карнавала» {26}. Анастасия и Джек делили свое время между фермой Fairview Farm и небольшим элегантным домом в палладианском стиле, стоящим в тени деревьев на площади University Circle в Шарлотсвилле. Друзья Джека стали ее друзьями, правда, она изъявляла готовность к общению только на своих условиях, то есть отнюдь не всегда, без особой охоты и часто со злостью, особенно если на этом общении настаивал ее супруг, потому что она не любила, чтобы ей указывали, что делать. Тем не менее, когда ей случалось оказаться в общительной и дружески настроенной компании, она могла быть очаровательной, с головой опущенной немного вниз, с улыбкой на губах и с живым взглядом. Джек покупал ей одежду, все более и более экстравагантную одежду, в частности, шокирующую коллекцию брюк из шотландки, костюмы из полиэстера и пронзительно яркие дождевики и шляпы из пластика. Это сильно отличалось от одетой в модную одежду особы, которая в дорогом белоснежном зимнем пальто прибыла в Нью-Йорк в 1928 году. Создавалось впечатление, что подобного рода вещи больше не занимают ее. Как вспоминает биограф Андерсон Петер Курт, она «ела очень немного и обычно после долгих уговоров», отдавая предпочтение в основном вегетарианской пище. Она не курила, не пила вино, хотя сама часто настаивала на том, чтобы ее гость выпил стаканчик-другой; единственным ее пристратием был кофе, который она начинала пить, едва проснувшись, и продолжала, пока снова не ложилась в постель {27}.

«Анастасия! – бывало, кричал ее муж. – К тебе гости!» Достаточно скоро она выходила к ним, «завораживающая взгляд старая дама, – вспоминает Раффин, – тонкая, стройная, с прекрасным безупречно белым цветом лица, густыми коротко подстриженными волосами, как правило, обесцвеченными до белизны, длинным четко очерченным носом с высоко поднятой переносицей и прекрасными сверкающими голубыми глазами» {28}. А следом за ней шествовали животные – несколько десятков кошек и более двадцати собак, «и ни одно из животных не выглядело плохо и не внушало страх» {29}. Она не любила тех, кто приветствовал ее, обращаясь «Ваше императорское высочество», называл «великой княгиней» или даже «Анастасией». Ей хотелось, чтобы ее просто звали «миссис Мэнехен» {30}. Она по-дружески поддерживала любую беседу, когда видела, что тем, кто пришел к ней, ничего от нее не нужно. Однако, если кто-нибудь донимал ее расспросами, она обычно становилась сердитой или просто прекращала обращать внимание на задаваемые вопросы. «Какое это имеет значение, если он думает, что я – это не я? – такой вопрос, сидя за обедом, задала она о каком-то скептике. – Кому это важно? Может быть, я и не есть я. А может, и наоборот. Если что меня сейчас и интересует, то это мороженое – давайте его съедим!» {31}

Между собой муж и жена Мэнехены говорили на английском языке, по крайней мере в первые годы их брака. Однако теперь, после столь многих лет, прожитых в Германии и в окружении дам из немецкого общества, английский язык Андерсон в значительной мере ухудшился, хотя он и до этого не производил особого впечатления. Миссис Мэнехен говорила с акцентом, который никто не мог точно определить, это был неясный горловой поток слов, пересыпанных вышедшими из употребления идиомами и оборотами, бессистемно соединенными вместе в совершенно безграмотных предложениях. Однако вскоре семья Мэнехенов приспособилась пользоваться смесью английского и немецкого языков, а затем, когда они были предоставлены самим себе, то только одним немецким, вследствие чего ее навыки в английским с течением времени только ухудшались. Мэнехен звал свою жену «Анастасия», произнося это имя в нос и врастяжку, как того требовал его акцент джентльмена из южных штатов, тогда как она называла своего мужа «Ганс», уменьшительное имя от немецкого имени «Иоганн» или «Йон» {32}.

О русском языке не могло быть и речи. В 1973 году юрист Брайан Хорэн, который оказался под сильным впечатлением от дела Андерсон, устроил ее встречу с князем Давидом Чавчавадзе, сыном княгини Нины Георгиевны. Сама Нина Георгиевна встречалась с Андерсон и не признала ни одной из ее претензий, однако его тетка Ксения восприняла ее как великую княжну Анастасию, и в силу этих обстоятельств его очень интересовала та хрупкая женщина, с которой ему наконец довелось встретиться. Задумав испытать ее знание русского языка, он повторил, очень медленно и четко выговаривая слова, рассказ, который передавался в его семье, о том, как сама Андерсон однажды случайно заговорила на этом языке, когда речь зашла о ее любимцах – длиннохвостых попугаях. В прошлые годы она вполне понимала, о чем шла речь в разговоре на русском языке, даже в тех случаях, когда для ответа на вопрос пользовалась немецким, но теперь, выслушав Чавчавадзе, она смотрела на своего гостя и выглядела совершенно изумленной {33}. Хорэн и князь покинули дом, убежденные «что она не поняла ни слова» из того, что сказал Чавчавадзе {34}.

На первых порах все это выглядело мало правдоподобно, но занятно – эта женщина с претензиями на титул великой княжны, которая вместе со своим мужем жила теперь в Шарлотсвилле. Люди были очарованы ими, но случаи появления этой пары на публике стали постепенно превращаться в эксцентричные сцены. Эта супружеская пара была среди наиболее выдающихся жителей Шарлотсвилля, и хотя публика в массе своей не слишком беспокоила претендентку вниманием, но нелегко было не обращать внимание на некоторые из ее поступков. Семья Мэнехен принадлежала к членам исключительно привилегированного загородного клуба Farmington Country Club, и ей нравилось обедать в ресторане этого клуба, если слово «обедать» применимо к тому действу, которое имело место быть: пока Джек расправлялся с выбранными им блюдами, его жена, едва поковыряв в тарелке, терпеливо ждала, когда муж закончит есть. После этого она вынимала из сумки кусочки фольги и заворачивала в них остатки угощения со своей тарелки. Затем аккуратно укладывала все в сумку, чтобы отнести своим собакам и кошкам. Один из жителей Шарлотсвилля не мог забыть поразившее его зрелище, когда так называемая великая княжна осторожно наливала чай из чашки в блюдце, а затем тянула этот чай с блюдца через край {35}. Но дело было не только в дурных манерах. Складывалось впечатление, что атмосфера этого изысканного загородного клуба больше всего страдает от неожиданных взрывов гнева этой гостьи. Если Мэнехен слишком медленно ел или говорил что-то, что не нравилось Андерсон, или ей казалось, что супруг не проявляет к ней должного уважения, на него обрушивался поток обвинений и оскорблений, выкрикиваемых на смеси немецкого и английского языков. Посетители не могли не обращать внимания на этот шум, а смущенные официанты только многозначительно покашливали. В конце концов постоянные посетители клуба решили, что с них этого хватит, и клуб дал понять Джеку, что будет лучше, если он, не привлекая особого внимания, перестанет быть его членом {36}.

Приближаясь к некогда элегантному дому супружеской пары на площади University Circle, журналисты, которые приходили, чтобы взять интервью у предполагаемой великой княжны, испытывали сильное потрясение. Мэнехен старел и делался все более эксцентричным, теперь неухоженные деревья затеняли окна, сохранившиеся газоны оставались нестриженными годами, вокруг дома были разложены кучи банановой кожуры, груды поленьев и мешки с мусором, чтобы остановить «нашествие нежелательных посетителей». Позднее мешки с мусором просто выбрасывали из окон или из дверей и оставляли гнить {37}. Два журналиста из Великобритании, которые заглянули к этой супружеской паре в 1974 году, назвали гостиную этого дома «полнейшим хаосом, в ее центре стоял огромный уродливый обрубок древесного ствола; на стенах старые картины, напоминающие о былой славе Российской империи, множество безделушек и детские каракули; в доме царит всепроникающий запах кошек. Балкон, который должен был быть прекрасным местом, откуда можно любоваться открывающимся видом, доверху засыпан горой картошки, высыпавшейся после того, как перевернулась большая пластмассовая ванна, где она раньше хранилась. Все это, говорит Мэнехен, представляет собой образ жизни, избранный Анастасией» {38}.