Текст книги "Последние распоряжения"

Ленни

Да, надо было подумать, прежде чем затевать драку без всякой надежды на победу. Но как раз этого я никогда и не умел – подумать. Ребята говорят, из меня давным-давно мозги вышибли на ринге, но, честно сказать, у меня их и раньше было с воробьиную кучку. Иначе после армии я не пошел бы снова в спорт. Конечно, если в тебя пять лет стреляли и ты тоже стрелял и собирал куски своих мертвых товарищей, это могло бы заставить тебя поискать заработок получше, чем пытаться свалить с ног другого парня, но выбор у меня был простой: либо дерись, либо толкай тележку с овощем, а с этого ни славы, ни денег не поимеешь.

Но все равно я ему, падле, влепил пару хороших. Аж дышать больно – грудь как мешок с гвоздями.

Тут уж какой уродился. Против своей натуры не попрешь, если у тебя в натуре драться. Мы ведь сегодня поминаем Джека и отдаем ему дань уважения не потому, что у него хватило характера измениться и стать кем-то другим. Нет – мы здесь потому, что он был Джеком.

В общем, когда я вернулся с драки за свою страну и увидел, что в Бермондси больше воронок, чем в Бенгази, а для нас не приберегли ничего, кроме сборного домишки да продпайка, я сказал Джоан: чем кидаться со зла на всех подряд, уж лучше пойти на ринг и поколотить там такого же дурня, который тоже готов рискнуть своей вывеской. Будешь размазней – ни хрена не добьешься. В этом мире надо уметь брыкаться и бить в морду. А она ответила: «Чушь собачья. Это не обязательно. Надо просто не вешать носа, пораскинуть мозгами и выбрать лучшее из того, что есть, как все кругом делают». Она у меня такая. Я сказал: «На полкроны в день да продуктовую книжку не шибко разживешься». Сказал ей: «Представь, что я выиграл Уордингтонский турнир, это целых полсотни. А я уж постараюсь». Сказал: «Раньше тебе нравилось, когда я выигрывал бои, девочка». А она сказала: «Ты стал на семь лет старше, теперь ты проиграешь».

Но, кажется, по-настоящему я завязал с боксом, когда появилась Салли, – тогда я уже окончательно повесил перчатки на стенку вместе с надеждами и перестал зря трепать языком. Так что, можно сказать, Ленни Тейт не сам справился со своей натурой – ему помог в этом кое-кто другой, хотя из той же плоти и крови. Малышка Салли Тейт.

Между прочим, благодаря этому я понял, когда познакомился с ним и услышал его историю – чего не произошло бы, если б Салли с Винсом не подружились на школьном дворе, – как тяжело пришлось Джеку, у которого не было такой маленькой помощницы, а была только Джун. Не говоря уж о том, каково было Эми. Так что и Винс, в общем, не виноват, что у него с детства мозги набекрень. Но и я, наверно, тоже не виноват, что был таким дураком и размечтался насчет того, чтобы пристроить Салли в их семейку.

И я думаю, что мог бы простить Винси в конце концов, если б Салли не снюхалась с Томми Тайсоном, а Томми не пригнал Винсу почти что новенькую БМВ, сменившую только одного хозяина, – он, конечно, знал, что Винси поймет, что она краденая, но рассчитывал на его покладистость как бывшего Саллиного дружка. Но Винси не взял у него машину, мало того, заложил Томми, у которого и так уже были приводы и разные нарушения, – тогда-то его в первый раз и посадили. И я сказал Винсу: «Сволочь ты, сволочь. Можно было не брать машину, но зачем же закладывать Томми? Ему, допустим, в тюрьме самое место, но ты мог бы подумать о Салли».

Он сказал, что это был его долг, видали? Как честного гражданина. А о Салли я сам должен был думать, потому что со стороны похоже, что я вроде как от нее отрекся.

«Краденая тачка – дело серьезное, – сказал он. – А одной ошибкой другую не исправишь».

Я мог бы простить Винси. Салли могла бы простить меня. Можно было не лезть в эту дурацкую драку.

Но все равно я ему отомстил, этому гаду, врезал как следует.

Бомбардир Тейт. Так меня звали, потому что я был в артиллерии, а еще из-за моего вспыльчивого характера. Это звучало неплохо – как будто у меня не кулаки, а бомбы. И в полуфинале Уордингтонского турнира меня поставили против этого тощего паренька, который еще даже не дорос до призывного возраста, которому было столько же, сколько мне, когда я начинал заниматься боксом до войны. Я сказал: «Тоже мне нашли бойца. Разве есть у этого сопляка что-нибудь, чего нет у меня?» И Дуги ответил, завязывая мне перчатки: «Полный самоконтроль и отличная правая». В тот раз, не успев выйти на ринг, я уже мечтал о финале. Думал: двадцать фунтов, можно сказать, в кармане, это успокоит Джоан, а если в финал выйдем мы с Даном Фергюсоном, у меня неплохие шансы. Потом прозвенел гонг, и я сразу выскочил вперед, кулаки так и чешутся, а в голове одна мысль: за два раунда я с ним справлюсь, если не раньше. Бомбардир Тейт. Потом это прозвище так за мной и осталось: Бомбардир Тейт, средний вес. Где сел, там и слез. Я кинулся на него, а он ушел в оборону, кружит вокруг меня, и я думаю: ничего ты в жизни не видал, салажонок, и никогда не увидишь. Ты не таскал противотанковые пушки по Ливии, по Сицилии, по всей солнечной Италии, где зреют апельсины-мандарины-груши и так далее. Ты ничего не заслужил, не то что я. Каждый должен отхватить свою горстку деньжат, свою капельку славы, прежде чем на него наденут деревянную шинель в конце срока. Мало радости, если тебя запишут в небесные реестры как отличившегося на фруктово-овощном фронте. Я снова пошел вперед для решающего удара и увидел его лицо, холодное, внимательное и спокойное, как у машины. Я подумал: между нами шесть лет, сынок, а это и хорошо, и плохо. Потом я увидел его перчатку там, где раньше было лицо. А потом уже совсем ничего не видел, ровным счетом ничего. Вообще-то нет. Знаете, как говорят: у него искры из глаз посыпались. Вот их я и увидел.

Ферма Уика

Мы шагаем обратно через луг, не говоря ни слова. Слышно, как тяжело, дуэтом дышат Ленни и Винс. Винси несет банку с прахом. Он держит ее очень крепко и бережно. Как будто мы очутились на этом лугу из-за того, что банка выскочила и драпанула от нас, а нам пришлось бежать и ее ловить. Как будто банка виновата. Но мы-то знаем, что это не так, что все наоборот. Виноваты только мы сами. Затеяли драку над прахом покойного. А банка в руках у Винса точно качает головой, укоряя нас, словно Джек подглядывает за нами изнутри и вздыхает насчет того, что какая-то его часть разбросана по лугу и теперь ее топчут овцы. Да, не ожидал я от вас этого, никак не ожидал.

Ветер хлещет нас по спине, а когда мы подходим к калитке, нас щедро окатывает ливень. Мы успеваем забраться обратно в машину как раз вовремя, а то вымокли бы до нитки. Садимся на свои старые места. Винси отдает банку мне – я вижу, как он морщится, залезая на шоферское место, – потом озирается в поисках чего-нибудь, чем можно вытереть пятна на рукаве и брюках, но ничего не находит и бросает это дело, и мы все сидим какое-то время молча, с выключенным двигателем, а дождь заливает стекла, словно мы на катере в открытом море. Я гляжу на Винси – он смотрит куда-то вдаль, а на заднем сиденье с сипом дышит Ленни. Как будто у нас не обычный автомобиль, а «скорая помощь». Иначе говоря, тот же мясной фургон. Как будто мы все задумались, стоит ли ехать дальше или пора признать свою несостоятельность и повернуть назад. Два отклонения от прямого пути, одна драка, попойка, да еще угодили под дождь.

Потом Винси словно бы встряхивается, включает зажигание и «дворники». Мы видим, как дождь молотит по узкой дороге, а небо серое и разбухшее, но наверху, над вершиной холма, где торчит старая мельница, виден слабый проблеск около купы деревьев – наверное, скоро облака разойдутся.

– Так, – говорит Винси. – Нам надо ехать на Кентербери. Ищите указатели, где сворачивать. А28 и Кентербери. – Он заводит мотор.

– Кентербери? – говорит Ленни. Он перестает пыхтеть. – А чего бы нам и туда не заехать? Собор посмотрели бы заодно.

Он говорит так, будто шутит, но Винс пару секунд сидит молча, глядя на ветровое стекло, не трогая машину с места. Потом отвечает свирепым тоном:

– Как скажешь, Ленни, как скажешь. Почему бы не прогуляться с ним по Кентерберийскому собору?

Я чувствую, как Вик с Ленни переглядываются на заднем сиденье.

Еще один крюк, еще одна дурацкая задержка. Теперь очередь Ленни.

Винс выводит машину на проселок. Он ничего не говорит, но по его лицу я вижу, что он настроен серьезно: он и правда собирается ехать в Кентербери и даже жалеет, что не ему пришла в голову эта идея.

Это будет получше синего «мерседеса».

Вик молчит, точно считает, что и так сегодня наговорил лишнего.

Поэтому говорю я, но словно бы вместо Вика, сжимая в руках мокрую банку:

– Хорошая мысль, Ленни. Хорошо придумано. Он это оценил бы.

Рэй

Он смотрит на меня прямо и строго, так прямо и строго, что мое лицо по сравнению с его, наверное, кажется дрожащим, как кисель. Я думаю: ты должен сидеть неподвижно, позируя для своего последнего портрета, не шевелиться, не прикидываться, ничего не прятать. Потом он говорит, точно видит, что творится у меня в голове, какой вопрос я хочу задать: «Некоторые ударяются в панику, Рэйси. Главное, не паникуй».

Так говорили у нас на войне. Первая заповедь солдата: не паникуй. Хотя я никогда не понимал, как можно отдать такой приказ, нельзя же приказать человеку не верить, что огонь его обожжет. Однако Джек успешно применял эту заповедь на практике. Как, например, под Соллумом, когда мы ввязались в бой и на том месте, где секунду назад был лейтенант Крофорд, вдруг оказалось только кровавое месиво, и следующий по рангу вопил: «Что мне делать? Что делать?», и Джек ответил ему: «Принимать командование, сэр, вот что. А если вы его не примете, это сделаю я». И я подумал: слава Богу, что мне не надо принимать командование, меня вполне устраивает, когда другие командуют мной.

По-моему, он и сейчас делает то же самое – принимает командование, берет власть над собой.

«С этим не так просто сладить, Джек», – говорю я, словно не понимаю, что с ним на самом деле, словно это всего лишь очередное испытание, из которого можно выйти целым и невредимым.

«Эми придется труднее, – говорит он. И смотрит на меня в упор. – Если у тебя будет выбор, Рэйси, если это будет от тебя зависеть, уходи первым. Жить дальше – вот что трудно. А помирать как раз легко».

«Ну, мне-то выбирать не придется, верно? – говорю я. – Да и никто таких вещей не выбирает. Тем более если он один».

Он смотрит на меня.

«Насчет этого не загадывай. Но все равно, я счастливчик, что уйду первым».

«Эй, погоди, Счастливчик-то у нас я».

Он не улыбается, это не похоже на старую шутку. Я не счастливчик, Счастливчик у нас ты. Он смотрит на меня. У него такой взгляд, точно он все видит, такое лицо, что на него нельзя не смотреть. Я думаю: он был передо мной много лет, но теперь я по-настоящему вижу его. Не Джека Доддса – классного мясника из Бермондси, не Джека – завсегдатая нашей «Кареты». Даже не Большого Джека, Грозу Пустыни, или моего друга-приятеля из Каирского Верблюжьего корпуса. Я вижу самого человека, его собственного, личного Джека Доддса, который принял командование.

«Эми будет труднее, – говорит он. – Кому-то надо о ней позаботиться».

«Она придет с минуты на минуту, – говорю я. – Вместе с Винсом».

«Я не очень-то много оставляю ей на жизнь».

Я смотрю на то, что у него есть. Кровать да тумбочка рядом. Пожалуй, теперь у него осталось примерно столько же, сколько всегда было у Джун.

«Если я могу чем-то помочь, Джек...» – говорю я.

Его худая рука лежит на одеяле, в ней ничего нет, и я вижу, как его пальцы слегка сгибаются. Потом он закрывает глаза. Вернее, его веки сами скатываются вниз, как шторки, как глаза у той куклы, которую я когда-то подарил Сью на Рождество. На секунду мне кажется... Не паникуй, не паникуй. Во всяком случае; легкие у него работают. Опухоль вокруг шрама, оставшегося после операции, чуть поднимается и опускается.

Я гляжу на его лицо, на руку, лежащую поверх одеяла. И думаю: каждый занимает какое-то пространство, и никто не может туда ступить, а в один прекрасный день оно освобождается. Это вопрос территории.

Он открывает глаза. Можно подумать, что он обманывал меня и все время подглядывал из-под ресниц, чтобы узнать, не становлюсь ли я другим, когда на меня не смотрят. Но веки поднимаются медленно. Сначала видны только белки, потом все глаза целиком.

«Еще не ушел, Счастливчик? – говорит он. – Да, кое-чем ты и вправду можешь помочь. Как по-твоему, счастье тебе еще не изменило?»

Винс

Пока он еще лежит там, с маской на лице и дополнительными трубками, в маленькой палате, куда их вывозят после операции, чтобы понаблюдать первое время, и до сих пор ничего не знает, потому что не успел даже толком проснуться, находится в сладком неведении. Не знает, что он неоперабелен. И этот тип Стрикленд говорит мне, что все заняло только десять минут, вскрыли и зашили обратно – он называет это каким-то специальным словом, длинным и необычным, чем-то вроде трамтамтам-содомии. Он словно доволен, что так быстро отделался. Вместо того чтобы объяснить все коротко и ясно, он предоставляет мне додумывать самому. И я делаю вывод: ведь раньше он говорил мне, что, если они смогут что-нибудь сделать, это будет двухчасовая работа. Неоперабелен – так он это называет. Неоперабелен.

И я смотрю через коридор, сквозь стеклянную перегородку туда, где лежит Джек, первый справа, и думаю: он неоперабелен, его нельзя оперировать. Он еще здесь, но уже на обочине дороги, сошел с дистанции. И это чувство вдруг перекидывается на все вокруг. Точно и я тоже очутился в таком месте, где все замерло, а остальные люди и вещи проносятся мимо, как машины по скоростному шоссе.

«Миссис Доддс здесь?» – спрашивает он. «Да, она пошла выпить чашку чаю, – говорю я. – С моей женой». Тогда он кидает взгляд на свои часы и говорит: «Если вы ее позовете, я переговорю с ней сейчас же, пока я тут. Найдем тихий уголок. Да вот хотя бы в ординаторской». И я думаю: ах ты дерьмо. Потому что мои переживания его не интересуют – может, он думает, что для меня это неважно, или просто не берет меня в расчет, разве что в качестве мальчишки-посыльного, и мне хочется ударить его, врезать как следует по этой рябой четырехглазой физиономии. Но я говорю: «Сейчас позову». А он уже отворачивается, не дожидаясь моего согласия, потому что какой-то младший докторишка сует ему стопку бумаг. Он бросает мне: «Я буду здесь». Подталкивает пальцем очки и оделяет меня скупой, вежливой полуулыбкой.

Я отправляюсь искать Эми и Мэнди. Но у меня такое ощущение, точно я никуда не иду, а коридоры и вертящиеся двери сами двигаются мимо меня, как в одном из старых игральных автоматов, где ты сидишь за рулем, а на тебя бежит лента дороги и кажется, что ты куда-то едешь, хотя это всего-навсего обман зрения.

Они сидят за своим чаем и еще ничего не знают, только то, что Джек жив, что он не отдал концы прямо на столе – вариант номер три. Но я вижу, что она сразу же обо всем догадалась, ей достаточно было на меня посмотреть, и теперь мне не надо повторять словами то, что написано на моем лице. «Он еще не пришел в себя, – говорю я. – Стрикленд в палате. Хочет с тобой поговорить». Потом чуть-чуть наклоняю голову, точно она с трудом мне подчиняется, и Эми смотрит на меня так, будто хочет сказать: молчи, не надо. Будто она сама во всем виновата и признает это, но не понимает, зачем ей идти к директору за лишним наказанием, когда ее уже наказали, просто поставив в известность. Но, может, директор помилует ее на первый раз. Скажет: больше так не делайте. И она встает, а Мэнди в это время пожимает ей руку. Потом встает и Мэнди. Посылает мне легкий вопросительный кивок. Она хорошо выглядит, моя Мэнди. И я киваю ей в ответ.

Потом мы идем по коридорам обратно, они скользят мимо нас и под нами, словно мы только притворяемся, что идем, и Эми молчит почти до самой палаты, а там говорит «Надо передать дяде Рэю». «Что?» – спрашиваю я. Она уже много лет не говорила так: дядя Рэй, дядя Ленни. Как будто я снова стал малышом.

Стрикленд видит наше приближение и быстро говорит что-то одной из сестер, потом ведет нас в кабинет – он больше похож на склад для белья, чем на ординаторскую, – и закрывает за нами дверь. Здесь только два стула, и он подвигает один к Эми, а Мэнди садится на другой, у двери. Я стою сразу за Эми, а Стрикленд – перед столом, опершись на него задницей, и когда он начинает говорить, я кладу Эми на плечо правую руку, а она находит своей рукой мою левую и вцепляется в нее в ответ на мое пожатие.

Он говорит, что не считает правильным скрывать факты, от этого один только вред. Сначала он смотрит на Эми, но очень скоро переводит глаза на меня – то ли для разговора с Эми ему необходимо передаточное звено, то ли он увидел в ее лице что-то такое, на что не хочет смотреть. Мне ее лица не видно. Я гляжу прямо вперед, точно подсудимый, которому зачитывают приговор перед тем, как отправить на нары. Мне приходится смотреть этому ублюдку прямо в глаза.

А когда он умолкает, у Эми такой вид, будто она его не слышала, будто она вообще не в этой комнате. И мне приходится брать инициативу на себя, задавать вопросы, хотя вопрос, по сути, всего один: сколько еще? Стрикленд выглядит довольным, ведь теперь беседа перешла в другую область, где он ни за что не отвечает: он занимается ремонтом, а не сдачей в утиль, и все это перестанет его касаться, как только он выйдет из ординаторской. Он заводит разговор о «подавлении симптомов», что звучит для меня примерно так же, как «неоперабельность», и именно тогда я замечаю, что руки Эми начинают цепляться за мои и сжимать их, и слышу, как она пытается дышать ровнее. Стрикленд все бубнит что-то насчет подавления симптомов, глядя прямо мне в лицо, а Эми все цепляется за меня, как будто ей самой надо подавить симптомы. Ее руки словно взбираются, карабкаются по мне, точно по лестнице, ведущей к какому-нибудь запасному выходу, прочь из этой комнаты. Но мне кажется, что Эми больше никогда не выйдет отсюда, она будет заперта здесь навечно, это ее собственная тюрьма. Теперь она стала как Джун. И я весь застываю, твердею, как мачта, как башня, а она все хватается и цепляется за меня. И я думаю: она мне не мать, не родная мать.

Но вдруг мы оказываемся в коридоре – опять так, словно не приложили к этому никаких усилий, а сам мир просто сдвинулся, повернулся вокруг нас, – и Стрикленда уже нет, он удрал через свой собственный запасной выход. Мэнди взяла Эми на себя, она поддерживает ее и ведет к дверям, как бы отстраняя меня взглядом – мол, теперь они, женщины, сами разберутся. Но Эми и ей не родная мать.

Ну что ж – мое дело мужское. И перед тем как выйти за ними, я опять захожу в палату и минуту-другую стою у его кровати, просто глядя на него. Он еще и пальцем не шевельнул, лежит с закрытыми глазами, по-прежнему в маске. Стрикленд говорил, что он сам ему скажет, сам все объяснит, но не раньше чем через сутки после того, как Джек придет в себя: надо ведь подождать, чтобы закончилось действие обезболивающего и всяких других лекарств, иначе он и не поймет толком, о чем речь. Но мне кажется, что это должен сделать не Стрикленд, не его это забота.

Я стою рядом с кроватью, как башня, как неподвижная мачта, но Джек не пытается взобраться по мне, он лежит около меня пластом, и я думаю: лучше бы ему умереть сейчас, не просыпаясь, чтобы так ничего и не узнать и чтобы никто не должен был ему рассказывать. Разве плохо: он никогда не узнает, а мир спокойно покатится дальше без него. Чего не знаешь, то не причиняет боли. Вот я, например, не помню взрыва того снаряда, никогда не мог вспомнить. Мне говорили: пока их слышишь, с тобой все в порядке, а вот если звук обрывается, значит, хана. Так что если бы тот снаряд убил и меня, я никогда не узнал бы, что родился, и никогда не узнал бы, что умер. То есть мог бы быть кем угодно. Я смотрю на него, как на панораму внизу. Где мои золотые деньки? И я думаю: кто-то ведь должен сказать ему. Кто-то должен.

Рэй

Я поглядел поверх очков на часы Слэттери.

«Теперь он тебе не очень-то и нужен, правда?» – сказал он.

«То есть?» – сказал я.

«Ну, ты ведь теперь один, – пояснил он. – Она небось уже не вернется».

«Как раз наоборот, – сказал я. – Теперь мне можно ездить куда захочу, я теперь вольная птица. Свободен как ветер. Захочется съездить куда-нибудь на несколько дней – пожалуйста, и крыша над головой всегда есть».

Я как следует глотнул пива и причмокнул губами, как человек, который знает, что говорит.

«Это для мужика не жизнь, – сказал он. – Одному катать. Спать на стоянках, на обочине дороги».

«Может, как раз это и есть настоящая жизнь, – сказал я. – Для меня, по крайней мере». Тут я немного помолчал. Потом сказал: «А зачем ты вообще спрашиваешь, Джек?»

«Да я вот подумал, – сказал он. – Если тебе не нужно, если ты не против, я мог бы его у тебя забрать».

«Ты? – спросил я. – На кой ляд тебе жилой фургон?»

«Ну, когда Кэрол взяла да отчалила – извини меня, Рэйси, – я задумался. О нас с Эми. Естественная вещь».

Я посмотрел на него и выудил из пачки сигарету.

«В смысле, не то чтобы Эми... просто мы вроде как малость завязли в своем болоте. Дальше собственного носа не видим, так? И я подумал, что есть на свете воскресенья, да и в будни можно за прилавком кого-нибудь оставить и прокатиться».

Он повозил стаканом по стойке.

«Ну вот, Винси-то теперь слинял окончательно. За океан. И Сью... В общем, всех куда-то несет. Кроме нас с Эми».

Я внимательно поглядел на него, закуривая сигарету. И сказал: «Ты ведь знаешь, что и я то же самое думал, верно? Что мы с Кэрол сидим как в тюрьме, света белого не видим, так? Раздобуду-ка я средство передвижения. Вот как я думал. И смотри, что из этого получилось».

«Она слиняла. – Он отхлебнул пива. – Но Эми-то не...»

Тут мы ненадолго перестали говорить. Вокруг был только шум «Кареты», обычный для вечера пятницы. Громыхать громыхает, а ехать не едет.

«А Эми знает про все это?» – спросил я.

«Нет, я хотел ей сюрприз сделать», – сказал он.

«Сюрприз? – сказал я. – Вот и я своей тоже хотел».

«Ты деньги потратил, ясное дело, – сказал он. – Я тебе тысячу дам. Наличными, без дураков. Зачем тебе фургон, Рэйси, тебе и маленькой тарахтелки вполне хватит».

Я поглядел на него. Цена хорошая.

«Конечно, если ты не надеешься, что она еще вернется», – сказал он.

Я отвел от него взгляд. И сказал: «Ладно, подумаю».

И я правда думал об этом, всю ту зиму, которую провел один-одинешенек. Я даже спрашивал его: «Твое предложение пока в силе?» – как будто уже почти собрался продать, а он отвечал: «Конечно. Эми будет в восторге». Но я думал и еще кое о чем, еще об одном употреблении для своего фургона. И после того как мы пропустили визит к Джун, в тот первый раз, и поехали в Эпсом, я сказал ему: «Извини, Джек. Не буду я его продавать».