Текст книги "Черные руны"

Халлдор Стефаунссон
Черные руны

1

Этот рыбацкий поселок, жители которого издревле занимались промыслом сельди, не в пример другим таким же местечкам никогда и нигде не упоминался, о нем молчали; лишь однажды поселок привлек к себе внимание, потому, очевидно, что на протяжении всей своей историй полностью отвечал исконному назначению, тогда как другие изменяли этому назначению под влиянием неумолимого времени.

Поселок лежит в глубине длинного фьорда, у подножия крутых гор, и плодородной почвы вокруг почти нет – впрочем, основатели поселка намеревались черпать достаток из глубин морских, притом в кратчайшие сроки, а не выжимать из скудной пашни жалкие урожаи. Край этот был, таким образом, землей суровой, первобытной, неспособной что-нибудь родить. Формально он входил в состав одного из церковных приходов, но священники и взглядов не удостаивали эту землю, до тех пор пока одному норвежскому авантюристу, еле сводившему у себя на родине концы с концами, не предложили взять весь этот участок в аренду и расширить промысел сельди. Стараниями норвежца жизнь здесь забила ключом, а в руки его быстро потекло богатство. И люди потянулись сюда даже из тех мест, где земли были плодороднее, и начали ловить сельдь для норвежца. А раз появились люди, значит, и за событиями дело не стало. Потом вдруг селедка пропала, и норвежец куда-то исчез, а у людей осталась масса свободного времени, кое-какие воспоминания и никаких средств к существованию. Однако спасение было не за горами, и вскоре во главе растерявшихся людей стал другой, а назначение поселка осталось прежним – давать барыши ловким дельцам. Этот другой не был таким авантюристом, как норвежец, и богатство его росло не столь быстро. В нынешние времена сказали бы, что для человека его способностей он обладал хорошей хваткой.

В ту пору в поселке, помимо помещения для обработки сельди, было всего несколько маленьких домишек. Владельцы их, люди предприимчивые, хотели в период лова быть поблизости, помогая превращать селедку в золото, в простодушной надежде, что за труды кое-что перепадет и им. Но вот золотая рыбка стала так тщательно обходить это место, что все рабочие помещения и причалы были проданы с молотка. Покупатель был человек дальновидный, он понял, что если подхватит знамя, упущенное иностранным дельцом, то еще долгое время сможет загребать деньги в поселке, оправдывая таким образом его существование. Торговлю он открыл, когда сельдь еще ловилась хорошо, и наживался на тех, кто добычей этой сельди зарабатывал себе на жизнь. Когда же сельдь вопреки всем статьям своего договора с господом богом и норвежским арендатором ушла от берегов, он по мере сил попытался извлечь из этого выгоду, начав торговлю в кредит – ведь денег теперь не стало ни у кого. Потому только поселок и не разорился дотла, люди продолжали ловить рыбу, выходя на промысел в маленьких весельных лодках, а торговец скупал улов по самой высокой цене, какую давали в этих местах, – правда, он был единственным, кто вообще покупал здесь рыбу.

Жизнь в старом рыбацком поселке продолжалась, хотя и не так бурно, как раньше, когда сельди было вдоволь; люди едва сводили концы с концами, и длинные счета заменяли теперь звонкую монету. Только погода, равнодушная к заботам поселка, давала простор своим причудам и иногда была просто великолепна.

В то утро она показала себя во всем блеске: солнце золотило все вокруг, щедро одаривая теплом и цветы, и камни, в небесной голубизне воды отражались дома и горы, и теплый ветерок ласкал каждое существо, которое приходило в себя после ночного обморока и попадало в прелестный мир воздуха, света и благоухания.

Не все, однако, в равной степени радовались наступлению утра и тому, что нужно вставать и выходить на улицу. Радовались чудесному утру куры, коровы, радовались старики, каждый на свой лад расхваливая погоду. Но нисколько не радовалась Йоусабет, дочь торговца; она с презрением взирала на мир, не обращая никакого внимания на погожее утро. Она никак не могла понять, зачем ее подняли в такую рань, ведь ее ожидало одно-единственное занятие – целый день, долгий, благословенный богом день, прогуливаться в нарядной одежде, на которую и посмотреть-то никто не смел – мигом получишь выговор или еще чего похуже. По ее мнению, только мать виновата в том, что ее вырвали из объятий сна, из теплой постели и вытащили на улицу, как корову или какую-нибудь другую домашнюю скотину.

– Какого черта, – громко сказала она, выражаясь несколько грубее, чем подобало бы ранним утром, таким чудесным летним утром. Выражения вроде этого не употребишь ни дома, ни там, где могут услышать домочадцы, поэтому приятно было облегчить душу в одиночестве, сидя на ограде пристани и болтая ногами. Неподалеку присела белая чайка и молча стала наблюдать за Йоусабет желтым глазом; девочка прикрикнула на нее. Причиной недовольства Йоусабет была мать, воспитывавшая ее без всякой пощады. Делала она это по системе, которую постигла на собственном горьком опыте; сама она в детстве не получила никакого образования, и вся система ее была нацелена на то, чтобы обеспечить Йоусабет достойное место в высших слоях поселкового общества. Обиженная птица взлетела, показав девочке хвост.

Ловиса была простой работницей, когда решила стать женой торговца и подчинить себе поселок. Чтобы добиться этого положения, потребовалось много женской хитрости, многим пришлось пожертвовать, поскольку торговец был столь же осторожен, сколь и предприимчив. Но теперь она уже побывала с мужем в Копенгагене и, несомненно, стала достойнейшим членом поселкового высшего общества; правда, общество это было немногочисленно, всего-навсего две семьи – священника и торговца. И хотя семья священника была велика – восемь детей – и священник к тому же был ученым человеком, семья торговца со своим единственным чадом по положению стояла гораздо выше в силу богатства и внешнего блеска. Жена торговца всячески старалась придать своей семье еще больший блеск, что в первую очередь отражалось на маленькой Йоусабет, которая пока еще не в полной мере прониклась исключительностью родительского воспитания и ненавидела свою мать за ее стремление к культуре. Эта светловолосая толстушка, которая уже в двенадцать лет обзавелась всеми внешними признаками хитрого женского пола, проявляла куда больший интерес к домашнему хозяйству, к работе на рыбопромысле или в поле, чем к тому, чтобы быть изнеженным комнатным растением. Однако такие склонности, по мнению супруги торговца, следовало подавлять. Немногим лучше Йоусабет относилась и к отцу, который целиком находился под каблуком жены и поэтому был плохим союзником своей мятежной дочери. Подруг у нее, кроме дочерей священника, по понятным причинам не было, да и те были значительно старше ее, а их нехитрые мечты о браке и домашнем очаге внушали ей отвращение. В душе она питала недетскую ненависть ко всему чисто женскому и играла в основном с местными мальчишками – тайно, конечно. У них она научилась множеству полезных и интересных вещей: например, управлять лодкой и не в последнюю очередь выражаться просто и откровенно, чтобы ни у кого не оставалось сомнений в истинном значении произнесенных ею слов.

Гейра – так звали прислугу, работавшую в доме торговца; заполучить такое место было большой удачей для девушки из бедной семьи, и она держалась за него изо всех сил, хотя не раз была на волоске от увольнения, так как частенько шла на поводу у Йоусабет, нарушая установленные хозяйкой дома правила. Гейра подчинялась Йоусабет по одной простой причине: раз темным осенним вечером Йоусабет заметила, как прислуга тайком взяла из-под кадушки на заднем дворе какой-то сверток и поспешила с ним домой, к своим родителям. Йоусабет, уделившая значительное время подслушиванию и подглядыванию, поскольку это хоть как-то скрашивало ее серое существование, накинулась на Гейру; выяснилось, что в свертке была кой-какая провизия, которую девушка собиралась отнести родным, зачастую сидевшим, без куска хлеба.

– Воровка! – сказала Йоусабет.

Девушка расплакалась и запросила пощады: потерять работу по обвинению в воровстве было равносильно полному разорению всей ее семьи.

Гейра была красивой девушкой, хотя плоть ее явно свидетельствовала о том, что, подобно своим родным, она ела не больше, чем это необходимо для поддержания жизни в ее теле, легком и стройном. Она скорее плавно скользила, чем шла, у нее всегда была наготове улыбка для других, но порой, при всяких затруднениях, настроение ее резко менялось. Мир ее чувств был устроен таким образом, что она чаще внимала голосу рассудка, нежели голосу души.

Йоусабет пощадила девушку, но пощада эта стоила Гейре дорого: ей приходилось лгать и изворачиваться ради девчонки, которая занесла над ее головой острый меч, готовый в случае неповиновения в любую минуту упасть.

Забот у фру Ловисы всегда было по горло, и ей совсем не улыбалось остаться без надежной и энергичной прислуги, поэтому она старалась сдерживаться и не обижать девушку до такой степени, чтобы та могла подумать об уходе; все же промахи Гейры были иной раз настолько удивительны, что хозяйка думала: это она нечаянно, – поскольку не в силах была найти другое объяснение. Недовольства – вот чего больше всего боялась хозяйка, маленькая светловолосая женщина, из всех неприятностей эта была для нее самой невыносимой. Она охраняла честь своего дома решительно и властно, властолюбие ее не знало компромиссов, что только упрочивало уважение сограждан – разумеется, уважение без любви. Действовала она всегда быстро и бесцеремонно; каждый сразу же понимал, чего она хочет, и предпочитал подчинение ссорам с нею. Пределом ее мечтаний был красивый дом, добропорядочное семейство, и ее изобретательность во всем, что могло способствовать воплощению этого идеала в жизнь, не знала границ: здесь и чтение датских развлекательных журналов, и общение с богатыми людьми – дома и за границей, – и многое другое. Теперь вот она выписала из Копенгагена новую мебель – и практичный, расчетливый Вальдемар, хозяин, решил продать старую. Когда покупка была доставлена на место, хозяйка сказала:

– Обернем чем-нибудь старую мебель и спрячем ее в кладовой на чердаке.

– Нет, продадим не откладывая, – сказал торговец.

– Кто же, по-твоему, в состоянии купить ее?

– Продадим по частям: один купит стол, другой – стул…

– Думаешь, мне приятно знать, что мебель, которая столько лет стояла у нас в доме, будет теперь разбросана по жалким лачугам? Наверняка можно продать всю мебель сразу какому-нибудь порядочному человеку в другом городе.

– Может быть, – задумчиво проговорил торговец Вальдемар, – но, если хранить мебель слишком долго, ее попортят мыши.

– Ха, – сказала фру Ловиса, – а кошки на что?

Все кончилось победой хозяйки, хотя в данном случае речь шла о коммерческом предприятии, а коммерция находилась в ведении торговца.

Нелегко было также решить, кого из приезжих взять на постой на тот или иной срок. Желанными гостями были иностранцы; правда, все они были не бог весть кто – обычные путешественники или потерпевшие кораблекрушение, – однако сам факт, что они изъяснялись на чужом языке, датском или норвежском, придавал им значительность и возвышал семью торговца в глазах окружающих. Из исландцев у них останавливался сислумадюр,[1]1
  Высшее должностное лицо в сисле, административной единице Исландии.


[Закрыть] которого дела порой приводили в этот поселок и которого они всегда привечали. Благодаря ему летом в дом торговца заезжали студенты, усталые после экзаменов; гостили они бесплатно. Этой честью семья торговца в немалой степени была обязана усилиям хозяйки, поскольку студентов, собственно говоря, больше тянуло останавливаться у священника, у которого были дочки на выданье, да и с своеобразным домашним укладом хозяев было интересно познакомиться.

Для всех этих гостей Йоусабет была девочкой, обязанной демонстрировать свои таланты, хорошо воспитанным ребенком, который вскоре станет подавать еще большие надежды. Она любила общаться с гостями мужского пола, особенно с теми, с кем ей удавалось поговорить на своем доморощенном датском, но женщины, иной раз приезжавшие издалека, чтобы повидать фру Ловису, с трудом верили, что этот ребенок воспитывается в соответствии с новейшими педагогическими методами. Когда одна из женщин попросила прислугу принести ей кувшин воды, Йоусабет ответила за нее:

– Сама сходишь, а Гейре приказываю только я.

И это был далеко не единственный случай, подтверждающий уже сложившееся у женщин мнение о девочке. Йоусабет не выказывала им ни капли гостеприимства, разве что по настоянию матери. Другое дело общаться с хозяином дома: хотя у, него был тот же воспитатель, что и у дочери, гостеприимство его и поведение были в высшей степени похвальны; правда, в общении с клиентами он придерживался иных этических норм, но на это хозяйка не обращала никакого внимания.

Торговец Вальдемар был уроженцем других мест, он вырос в деревне, но еще в ранней юности решил, что ему на роду написано разбогатеть, и занялся сельдью – не промыслом, а торговлей ею. Не было среди его имущества вещи, которую он не захотел бы продать, чтобы получить прибыль, – такой уж у него был характер. Вот почему только благодаря жене дом его был обставлен красивыми вещами, которые никто не собирался продавать. Норвежец, распоряжавшийся в свое время в поселке, по нраву был викингом, и его нисколько не волновали мелкие аферы. У Вальдемара поэтому не было конкурентов, и он быстро богател. Порой торговля шла хуже, но он и тут находил выход: продавая ходкий товар, обязательно навязывал в придачу вещи, на которые не было спроса – бери, мол, и то и другое, или не получишь ничего, – и таким образом легко сбывал все свои запасы. Вальдемар был некрасив, с невыразительным лицом и большой молчун, словоохотлив он становился разве что по указке жены, изображая радушного хозяина. Многие принимали его молчаливость за высокомерие и относились к нему почтительно. С его внешностью трудно было устоять перед чарами красотки работницы. Глаз у девчонки был острый, и она мигом заметила, как легко вскружить голову молчаливому мужчине, к тому же ей до смерти надоело выполнять домашнюю работу, кроме случаев, когда приходилось заниматься этим в доме поселкового властелина, норвежца.

Когда Вальдемар стал владельцем сельдяных, складов и фактическим королем этого заброшенного поселка, выяснилось, что втайне он не прочь пофилософствовать.

Дело происходило за кофе у священника; стол был уставлен пирожными и чашками со взбитыми сливками. Как обычно, беседа, сделав несколько сложных зигзагов, подошла наконец, к тем добрым старым временам, когда селедка приносила людям золото, обеспечивая всем приличные доходы.

– Я считаю, – сказал торговец Вальдемар, – что нынешние времена не так уж и плохи. Нехорошо, когда у людей на руках слишком много денег. Тогда они могут позволить себе лишнее, могут привыкнуть ко всяким ненужным вещам. Наилучшее общество – это бедное общество, у которого один или несколько мудрых руководителей. Я хорошо разбираюсь в рыбопромысле и, когда рыба ловится хорошо, немного поднимаю цены в лавке. Тогда люди не расслабляются в борьбе за существование, даже если год и удачный; они приходят к мысли, что гораздо лучше, – если положение не меняется, если все идет по-старому, и необдуманные поступки предотвращаются. Очень надежно чувствуешь себя, когда есть твердо установленный порядок, в котором не приходится сомневаться.

Священник вынужден был признать, что эти слова не лишены здравого смысла, он и сам придерживался того же мнения, ничуть не проигрывая от бедности прихода. Что бы ни делал торговец, народ терпеливо сносил все, ведь ему испокон веку внушали, что так уж природа постановила: большинство должно бедствовать и во всем подчиняться богатым и, следовательно, необычайно мудрым.

Йоусабет сидела на ограде пристани и отчаянно болтала ногами, до крайности рассерженная тем, что ее подняли на ноги, поскольку незадолго до того ей снился совершенно необычный и очень полезный сон.

«Обязательно отомщу ей». Она без устали повторяла эту присказку, сидя в одиночестве и размышляя о том, как несправедливо обходится с нею мать. Однако месть ее всегда кончалась ничем; побаиваясь матери и не решаясь открыто показывать свою непокорность, она набрасывалась на прислугу. То, что в это время она, надев соломенную шляпку, должна совершать утреннюю прогулку, служило слабым утешением; она тотчас забралась за ограду, где ее почти не было видно, и с презрением повесила шляпку на ржавый гвоздь. Усевшись поудобнее, девочка еще сильнее заболтала ногами, пребывая в самом дурном расположении духа.

Уже давно пи дома, ни в поселке не происходило ничего из ряда вон выходящего, уже давно ей не удавалось выведать секретов, хотя она постоянно выискивала их а даже имела договоренность с двумя мальчишками о том, что, если случится нечто необычное, они сразу дадут ей знать. Вообще же она на собственном опыте убедилась что сыщики из мальчишек неважные.

Однако кое-какие новости все же были. Удивительно, что может произойти в небольшом поселке; не всегда происшествие облечено в форму поступка или действия, порой брошено всего-навсего несколько слов, а вызывают они ничуть не меньшее беспокойство, чем сообщение о катастрофе или крупном преступлении, и через миг уже вынесен приговор, не подлежащий обжалованию. Такие смутные вести обычны, и, кого бы они ни касались, богатого или бедняка, ясно одно: если не хочешь надолго остаться притчей во языцех, старайся не слишком отличаться от соседа. С другой стороны, долг каждого человека – сохранять самостоятельность и не подражать другим, особенно тем, кто выше его, иначе будешь выглядеть дураком. Однако сия нехитрая мораль частенько дает повод придраться к тем, кто ее исповедует, и, по правде говоря, нельзя не согласиться, что в этом смысле старый поселок не уступал никакому другому.

Поскольку Йоусабет не достигла еще той ступени умственного развития, которая позволяет осмыслить абстрактную новость, поселок казался ей скучным и она не видела причин так рано начинать день. Вдруг девочка заметила, что к пристани направляется Йоун, один из ее сверстников. Йоун и Ислейвур, его брат, он двумя годами старше, – с этими мальчиками она играла очень редко, потому что они были скрытны и необщительны, чаще всего их видели вдвоем или вместе с отцом. Их семейству уже доставалось от поселковых сплетников, поэтому они всегда были готовы к тому, что в любой момент могут снова стать предметом людских пересудов. Я говорю так, поскольку наверняка знаю, что в тихом омуте водятся черти.

Мальчик притворился, что не замечает Йоусабет, хотя та сидит на перекладине прямо над ним.

– Йоун! – кричит она, отчаянно болтая ногами.

Он бросает взгляд вверх и быстро отводит глаза, но не отвечает. Боясь, что он уйдет, она быстро спускается вниз, ничуть не заботясь о том, что может порвать свою нарядную одежду, и вот, раскрасневшись, уже стоит веред ним. Он тоже останавливается, смущенный. Забавно ощущать, что симпатичный мальчик целиком в ее власти, это вроде награды за все, что ей пришлось вытерпеть сегодня утром, теперь-то уж она потешится над ним! Йоусабет обнимает его и начинает целовать, увлекая к ограде. Он не сопротивляется, в блаженной рассеянности вбирая аромат и тепло, исходящие от этого милого существа. Внезапно, бросив взгляд через плечо мальчика, она видит неподалеку от пристани старика в лодке. Оттолкнув мальчика, она делает резкий прыжок и спешит скрыться. Йоун отступает назад и, потеряв равновесие, падает в воду. Широко раскрыв глаза, Йоусабет из своего убежища смотрит, как он тонет.

Таким образом, это летнее утро не обошлось без происшествий, и, может быть, далее будет даже упомянуто, какая погода стояла в момент этого события – ведь и погода, и то, каков был мальчик, являются важной частью хорошего повествования.

Услыхав крик мальчика и всплеск, старик энергично заработал веслами и подоспел к месту происшествия как раз вовремя, чтобы вытащить мальчика еще живым. В тот же миг Йоусабет выбежала из своего укрытия с веревкой в руках и закричала:

– Я как раз собиралась бросить ее Йоуну!

Старик посмотрел на нее, устало сказал:

– Да, это на тебя похоже, – и погреб назад.

Сердце Йоусабет отчаянно билось; подобрав свою шляпку, она прибежала домой, спряталась у себя в комнате и, дрожа всем телом, натянула на голову одеяло. Так она и лежала, обессиленная, дрожащая от возбуждения, пока ее не нашла прислуга, обыскав предварительно весь дом. Пора идти вниз завтракать.

– Ты легла в постель в нарядном платье? Интересно, что скажет на это твоя мама, а?

– Гейра, – говорит девочка, приподнимаясь на постели, – мне плохо, я умираю. Но если ты скажешь маме, я расскажу ей про тебя все, и она выгонит тебя, и никто на тебя никогда даже и не посмотрит больше.

Немало изумленная этой вспышкой – хотя слыхала от хозяйской дочери еще и не такое, – Гейра подошла к постели, не подав виду, что обратила внимание на ее слова.

– Молчи, чудовище. Только и знаешь, что мучить меня, а ведь я не собиралась ни о чем говорить, меня это не касается, хотя ты и валяешься тут в постели и мнешь свое новое платье, когда тебе надо быть внизу и корчить из себя пай-девочку… У тебя, бедняжка, голова болит? – добавила она, желая помириться со своей мучительницей.

– Пошла ты к дьяволу, – сказала девочка и громко заплакала.

Гейра пропустила мимо ушей и это оскорбление, размышляя о том, что сказать хозяевам про их дочь и про то, как она нашла ее, – что-нибудь такое, что выставило бы ее, Гейру, в выгодном свете. Да, служить в этом милом доме было несладко, но эта работа давала девушке возможность кормить семью.

Богатые всегда несправедливы. Так думали многие до нее, и так будут думать после нее.

Йоусабет целый день была в смятении и даже не грубила матери: ведь если бы разразилась гроза, не миновать ей побоев.

Неужели старый черт все видел? Почему он сказал: «Это на тебя похоже»? Как будто она закоренелый убийца. А Йоун, рассказал ли он о случившемся дома? Ведь все могло кончиться гораздо хуже, и не видать ей ясного дня, если бы мальчик утонул. А люди, конечно, сказали, бы, что она сделала это нарочно, детям запретили бы играть с нею, отовсюду бы ее гнали. Йоусабет плакала от раскаяния и страха. Но мало-помалу повеселела: мать наверняка проучила бы тех, кто слишком много болтает.

Однако девочка не подозревала, что свидетелей происшествия было больше, чем она думала. На берегу, по другую сторону причала, находился Ислейвур, который наблюдал за ней с той самой минуты, как она забралась на ограду. Она бы очень удивилась, если бы узнала, как часто мальчик с благоговением глядел на нее, но он был стеснителен, потому-то Йоусабет и не догадывалась, какие чувства бушуют в его груди.

Ислейвур был слишком далеко от причала, чтобы прийти па помощь брату, к тому же помощь и так подоспела очень быстро. Придя домой, он увидел, как отец порет Йоуна за отчаянный проступок, чуть не приведший его к гибели.

Ислейвур молча наблюдал за поркой, понимая, что Йоун скрыл, как все было на самом деле, сказал только, что упал в воду. Но он же ни капельки не виноват, он ведь чуть не утонул по милости Йоусабет, и раз Йоун смолчал, то ясно было, что оба брата питают к ней одинаковые чувства. Сердце Ислейвура сжалось от ревности, когда он вспомнил, как они целовались, но лучше не думать об этом, иначе он не промолчит, как Йоун.

Дом их отца не отличался от соседских; один из многих домов в норвежском вкусе, построенных еще при хозяине-норвежце, когда тот решил разбогатеть в этом полупустынном фьорде на добыче сельди и основал поселок, где теперь заправлял торговец Вальдемар. Эти маленькие, убогие деревянные домишки принадлежали людям, непосредственно занимавшимся ловлей сельди; крыши были покрыты толем и все равно протекали. Дома были возведены на болотистой почве без всякого фундамента, вокруг – ни луга, ни огородов; вообще земля была возделана лишь возле дома торговца. Первоначально эти дома давали временный кров тем, кто ловил здесь сельдь, а после путины перебирался в другие края. Поодаль от фьорда стоял дом священника с прилегавшим к нему большим лугом и хозяйственными постройками; там же была и церковь. Надежды на удачные уловы в других местах не сбывались, и люди продолжали жить в этих домах по привычке, а также из-за отсутствия инициативы, под предводительством человека, который наживался на их трудностях в плохие годы, когда рыба не ловилась, и правил всеми, кто терпел крушение, держа в кулаке это забытое богом местечко с помощью созданной им экономической системы. Теперь этот порядок вещей утвердился настолько прочно, что, заслышав об иных возможных вариантах общественною устройства, люди пугались и враждовали с теми, кто хотел этот порядок изменить; люди надеялись прожить при торговце Вальдемаре так, как жили до них и будут жить после, хотя при всей бережливости и хороших уловах долги их непрерывно увеличивались.

В таком вот доме и выросли братья; их отец овдовел, когда младшему исполнилось пять лет, и, несмотря на го, что холостяцкая жизнь, не казалась ему ни приятной, ни выгодной, так и. не женился снова; он сам воспитывал сыновей, учил их, как обеспечить себе пропитание, а в случае чего просил соседку сшить им одежду. Он учил их работать, ни в чем не зная снисхождения, сурово наказы«? вал за любой проступок, не забывая, однако, одарить братьев скупой похвалой, когда они того заслуживали; он устанавливал для них все жизненные правила, что в политическом понимании означало: заведенный в поселке порядок незыблем, и будь прокляты те, кто стремится к каким бы то ни было переменам. Он был крупным мужчиной с, окладистой бородой и большими руками, зубы его были постоянно стиснуты, точно он все время себя обуздывал.

– Он чуть не угробился, – сказал отец Ислейвуру, объясняя причину порки, – а ты, конечно, и пальцем не пошевелил, чтобы удержать его.

– Я что, должен его охранять? – спросил Ислейвур, пытаясь обратить все в шутку. Но говорить этого не стоило: еще крепче стиснув зубы, отец влепил ему затрещину.

– Ты что же, решил быть похожим на Каина? Хорош брат! – Старый Кристбергур в свое время читал кое-что и братьев тоже заставлял читать Библию. – Ну, поди сюда, бедняга, – сказал он Йоуну, перенося таким образом свою любовь на выпоротого и возлагая вею ответственность за происшедшее на Ислейвура. – А ты выжми его одежду я повесь сушиться.

Нелегко было одновременно выжимать мокрую одежду брата и мечтать о том, чтобы утонуть с поцелуем Йоусабет на губах; брат же явно наслаждался своим приключением, поскольку даже не попробовал избежать наказания, объяснив причину происшедшего.

Их отец, Кристбергур, был весьма суров и независим; он сам, вдвоем с женой, построил себе дом – никого из посторонних и близко не подпускал; жене приходилось к тому же солить сельдь и рожать детей, а если она начинала жаловаться, он немилосердно колотил ее, так как считал, что всякая хворь и усталость не более чем притворство. Мальчикам тоже часто доставались побои, но они от этого словно даже лучше росли и набирались сил, в отличие от матери, которая постепенно чахла и наконец умерла. Теперь, когда рыба ушла от берега, Кристбергур стал выходить на лодке в новое место лова, на другой конец фьорда, и брал он с собой только двух своих маленьких сыновей. Как и прежде, он не желал ни видеть посторонних подле себя, ни тем более работать вместе с ними. Ночевали они во время путины в стоявшей на отшибе старой рыбацкой хижине, сложенной из торфа и камней, с одним окошком и покосившейся дверью. В хижине было довольно просторно, и мальчики благоденствовали в этой непритязательной обстановке, ведь в их жизни было так мало радости. Отец был хорошим моряком, учил их ходить под парусом, искать уловистые места. В сезон здесь собиралось много рыбаков, среди них были и молодые парни, но братья почти не общались с ними.

– Ну что вам ходить к другим? – сказал однажды отец. – Вас двое, и этого вполне достаточно, дурная компания никому пользы не приносит.

Братья слушались его, поскольку им не хотелось, чтобы товарищи видели, как их наказывают: ведь отец всегда наказывал их, когда они поступали против его воли. Семья Кристбергура не принимала чужой помощи ни когда приходилось спускать на воду лодку, ни в иных трудных делах.

– Не надо, – говорил отец, – мальчики должны попробовать свои силы.

Братья росли крепкими, сильными и незлобивыми. Йоун, как и отец, был суров, Ислейвур – чувствителен; пытаясь добиться благосклонности отца, он без понуканий и просьб делал все, что требовалось, но отцу не нравилось, когда его лишали хлопот, связанных с отдачей распоряжений. Он любил мальчиков и по-своему гордился ими, однако никогда не признался бы в этом. Вот почему он всегда сохранял душевное равновесие, даже когда рыба ловилась плохо; но уж если ему случалось потерять в море рыболовные снасти, он ни за что ни про что обрушивался на сыновей, хотя отлично понимал причину неудачи, раз один из немногих выходил на лов в плохую погоду.

Время от времени они все вместе возвращались под парусом или на веслах в глубь фьорда, в поселок, чтобы сдать рыбу торговцу, которую тот затем пускал в обработку. И тогда братьям порой удавалось увидеть Йоусабет: она то сидела на веранде, то гуляла в соломенной шляпке по зеленому лугу, не подозревая, что они поблизости.

После случая с Йоуном Ислейвур еще сильнее затосковал по Йоусабет, он понимал, что она так же далека от него, как звезды, но не мог запретить себе бывать там, где Можно ее увидеть. Поскольку братья были неразлучны, это обстоятельство не укрылось от Йоуна, хотя он никогда не упоминал об этом.

Однажды на исходе лета, о котором мы здесь ведем речь, Йоусабет снизошла до, них. Встретив братьев, она спросила:

– Рыба хорошо ловятся?

– Да, – в один голос ответили оба, – да.

– Неважные вы, наверно, моряки, – насмешливо продолжала она, – просто отец позволяет вам выходить вместе с ним в море.

Они было промолчали, но потом Йоун все-таки не сдержался:

– Это еще неизвестно, какие мы моряки.

Ислейвур взглядом попытался остановить брата: не подобает спорить с членом семьи торговца.

– Ничего-то ты не умеешь, – сказала она, – иначе бы не упал в воду, или, может быть, ты не падал в воду этим летом?

– Падал, – подтвердил Йоун, улыбаясь как-то особенно, – я даже чуть не утонул.

– Пойдем! – с мольбой крикнул Ислейвур. – Отец ждет. – Невыносимо было стоять и слушать, как они говорят о своей общей тайне. Теперь уж совершенно ясно; почему Йоун не нажаловался.