Текст книги "Снайпер"

Хью Пентикост
СНАЙПЕР

Часть первая

Глава 1

Кабинет директора Пелхам-Холла казался прохладным оазисом в этот жаркий, душный августовский полдень. Причиной тому был работающий кондиционер. Это было просторное помещение, одна из стен которого состояла из вереницы окон, выходящих на школьный дворик и небольшой пруд. В следующем месяце тенистые аллеи, спокойные, безлюдные пока жилые помещения и классные комнаты, гимнастический зал и лодочные эллинги наполнятся беготней по меньшей мере четырех сотен мальчишек. Пока же Пелхам-Холл вполне походил – если отрешиться от доносящегося издалека гула мощных газонокосилок – на город-призрак.

Два человека, сидевшие в кабинете директора, были полной противоположностью друг друга – как по внешности, так и по многим другим качествам. Мужчина, сидевший за широким письменным столом и казавшийся занятым бесконечным перекладыванием и выравниванием лежавших на нем предметов, был строен, не слишком высок, темноволос и аристократичен, имея почти боттичеллевскую привлекательность. Вот только линия рта выдавала некоторую нерешительность характера, да и глаза постоянно бегали из стороны в сторону. Его светло-серый шерстяной костюм был отлично скроен, а из нагрудного кармашка выглядывал край платочка из ирландской пряжи, который он бесконечно извлекал наружу и снова убирал обратно. Столь же последовательно он копался в боковом кармане пиджака, но так и не находил искомый в нем предмет. Он относился к числу людей, недавно бросивших курить.

Второй мужчина, вольготно разместившийся в зеленом кожаном кресле, производил иное впечатление. Встав, он мог заметно возвыситься над своим собеседником, будучи ростом под метр девяносто. Плечи тоже производили впечатление своей массивностью, хотя талией он скорее походил на танцора. Толстые пальцы были подвижны, как у пианиста, а глаза – голубее невозможно представить. Массивную челюсть и широкий рот отчасти скрывали бурно произраставшие ярко-рыжие борода и усы. Под стать им были и волосы на голове – густые и такие же рыжие. Одет добротно, даже богато, с налетом беспечной вальяжности – сшитые на заказ туфли, серые фланелевые брюки, легкий шерстяной пиджак и темно-синяя рубашка, распахнутая у горла. Белые зубы сжимали мундштук изогнутой трубки. Всем своим видом он походил на древнего викинга.

– Вас могут заинтересовать фотографии на задней стене, – проговорил стройный джентльмен. Речь его отличалась отменной изысканностью и казалась немного эмоциональной. – Выпускной класс в Гарварде. Отец в тот год был капитаном стрелковой команды. Вот отец в студенческом спектакле – он исполнял роль Клавдия в «Гамлете». Вот он в форме капеллана в Первую мировую войну. Вот в двадцать девятом закладывает первый камень в основание Пелхам-Холла. Вот отец в теннисном костюме. Говорили, что в четырнадцатом он победил самого Мориса Маклафлина. А вот отец в обществе попечителей Пелхам-Холла в двадцать пятую годовщину его основания – тысяча девятьсот пятьдесят пятый.

– Это в том самом году было? – спросил рыжебородый.

– Да, весной. Завтра, мистер Джерико, будет десятая годовщина «Дня С».

– «Дня С»?

Аристократический рот изобразил кривую ухмылку.

– Имеется в виду «День Смерти», – пояснил ее обладатель, сделав элегантный жест в сторону окон. – Вот, через одно из этих окон. Десять лет назад здесь еще не было кондиционера. А день выдался жаркий, как сегодня. Окна были распахнуты. Отец сидел на этом же самом месте, где сижу я. – Улыбка на лице говорящего увяла. – Прямо между глаз, мистер Джерико.

– Вы сказали «день»? Но это же было поздним вечером?

– Да. «День» – это просто фигура речи. – Платок покинул карман, но тут же снова вернулся на место. – А что это за табак вы курите, мистер Джерико?

Джерико усмехнулся:

– Это не для людей из Гарварда, мистер Пелхам. Эту смесь делает табачник из Нью-Хейвена. Она так и называется – «Смесь мистера Грина». – Он перекинул ногу на ногу. – Но мы уклоняемся от темы, мистер Пелхам.

– Честно говоря, я не особенно понимаю причину такого интереса к личной жизни отца. Осталось множество фотографий. Он… он любил фотографироваться.

– Фотографий мне будет недостаточно, – сказал Джерико. – Портрет вашего отца увидит огромное число людей: члены семьи, десяток тысяч мальчишек, закончивших Пелхам-Холл за те двадцать пять лет, что ваш отец возглавлял его, сотни учредителей и сотрудников – бог знает кто еще. Поэтому в картине должна быть отражена индивидуальность вашего отца, а для этого мне необходимо лучше узнать личность человека, портрет которого я пишу.

– Ха! – воскликнул Фредерик Джордж Пелхам-младший с горечью в голосе.

Ярко-голубые глаза Джерико неотрывно смотрели на Пелхама, и тому пришлось отвести взгляд.

– Каждый человек по-разному представляется разным людям, – сказал он. – Для меня отец был одним человеком, для двух моих сестер – другим. Моя мать и племянник – его внук – воспринимали отца совсем не так, как его бывшие зятья. Но поскольку мадам Дю Барри заказала вам этот портрет, я полагаю, что вы должны удовлетворить ее желание.

– Мадам Дю Барри?

– Я о своей сестре Луизе. Вы разве не знали, что на протяжении нескольких поколений мальчики Пелхам-Холла называли ее не иначе как Дю Барри? Царственная, золотая особа! Богиня секса. Знойная красавица, созданная лишь для богов. Впрочем, как в свойственной ему манере заявлял мой вульгарный зять Артур Фрост, «в ванну она должна ходить, как и любой другой человек».

– Я уже обсудил деловую сторону вопроса с вашей сестрой, – сказал Джерико, причем тон его голоса заметно похолодел. – Художественное решение портрета остается за мной. Не будет понимания личности Джорджа Пелхама-старшего, не будет и картины.

– Каждый человек должен жить по своим стандартам, мистер Джерико. Но держу пари, что, когда вы подойдете к осознанию того, что называете «личностью» моего отца, вы окажетесь в таком смущении, что, боюсь, никакого портрета вообще не получится.

– Ну что ж, – сухо ответил Джерико. – Десятки других людей хотят иметь свой портрет.

К своим сорока двум годам Луиза Пелхам оставалась поразительно красивой женщиной. Выше среднего роста, с роскошной фигурой и золотистыми волосами, обрамлявшими гордо посаженную голову, она в другие времена обрела бы имя Юноны. Она была и оставалась всегда самым очаровательным членом семейства Пелхамов, затмевая собой и собственную мать, и младшего брата Фредерика Джорджа Пелхама-младшего, и свою сестру Джорджиану, и внучатых родственников, которые лишь изредка появлялись на сцене. Работа Артура Фроста часто разлучала его с женой Джорджианой и их сыном Уолтером. Дрю Стивенс, бывший муж Луизы, продолжал наведываться в ожидании очередного шанса, но та, похоже, окончательно вычеркнула его из своей жизни. Даже его имя теперь никогда не упоминалось. Она презирала его постоянную манеру заниматься безуспешным выпрашиванием денег.

Пока художник Джон Джерико беседовал с Фредом Пелхамом в директорском офисе, Луиза лежала на жесткой кушетке на балконе своей спальни в фамильном доме. Свои длинные, изящные руки она уложила под золотистые волосы. Прекрасное, стройное тело покрывал красивый загар. Она вообще обожала бывать на солнце. В зимнее время солнечные лучи заменяли лампы. Четверых парней исключили из Пелхам-Холла после того, как их застали подглядывающими в бинокль за Луизой – та возлежала на кушетке как будто в ожидании любви.

Приглашение Джерико братом Фредом в директорский кабинет показалось ей вполне естественным. Фред всегда мечтал о том дне, когда он сможет сесть за отцовский рабочий стол. Сам он не обладал ни силой, ни знаниями, ни человеческой теплотой, чтобы заниматься этим делом. Из вежливости его назначили председателем Правления учредителей – должность скорее почетная, нежели ответственная. Но покуда директор, доктор Джеймс Инглиш, находился в кратком отъезде, Фред принимал Джерико, сидя именно в директорском кресле.

Джерико!

Легкая дрожь пробежала по пунцовым губам Луизы. Всю жизнь, как она уверяла себя саму, ее окружали вниманием слабые мужчины. Ни у кого из них не было ни энергии, ни силы характера, ни воли, достойных ее отца. Когда Дрю Стивенс занимал должность преподавателя истории в Пелхам-Холле, Луиза была еще подростком. На семнадцать лет старше ее, он был учтивым, в меру остроумным и довольно симпатичным господином. Но отнюдь не рыцарем со сверкающим мечом, готовым сразиться с драконом. Он влюбился в это золотое дитя. Она же в некогда возникшем порыве отчаяния из-за невозможности добиться внимания отца вышла замуж за этого привлекательного джентльмена. Сейчас же Дрю Стивенс уже не мог удовлетворять желания и страсти, бушевавшие в ее душе, – с таким же успехом он мог бы отправиться на Луну. И она возненавидела его за эту слабость, за то, что он стал стареть, за то, что не помог ей стать ярчайшей звездой на небосводе семейной империи. Она развелась с ним вскоре после таинственной гибели отца.

Мужчины вились вокруг Луизы, она играла ими, то подпуская совсем близко, то отбрасывая, подобно мифологическим вакханкам, охаживавшим своих поклонников ударом плети. И вот так, лежа в полном одиночестве и пустоте, она с вожделением ждала того дня, когда в ее жизни появится настоящий мужчина. Хорошо бы, молила она Бога, чтобы он не появился слишком поздно – и так уже сорок два, а время утекает как вода меж пальцев.

Джерико!

Познакомились они три дня назад в художественной галерее на Мэдисон-авеню. В сущности, это была выставка произведений одного из учеников Пелхам-Холла. На Луизу она произвела удручающее впечатление. Новое искусство – бессмысленное сочетание краски и прочих материалов, брошенных на холст. Фантазия ребенка, не более того…

В противоположной стороне зала она увидела рыжебородого мужчину, возвышавшегося над остальными. Выглядел он просто потрясающе. Луиза не могла отвести от него глаз. Сам же мужчина уставился на картину, представлявшую собой серию разноцветных перекрестий, перемежаемых вкраплениями известки, металла и дерева – складывалось впечатление, будто какой-то человек стоял на некотором отдалении от холста и швырял в него всем, что попадало ему под руку.

Ярко-ярко-синие глаза сверху донизу окинули фигуру Луизы.

– Я собираюсь вернуться в студию на Джефферсон-Мьюз, чтобы заново осмотреть свои работы, – сказал он. – Хотелось бы убедиться в качестве. Не желаете присоединиться?

– Желаю.

Крепкая рука сжала ее предплечье и повела сквозь толпу на улицу. За углом располагалась стоянка для машин. Он подвел Луизу к красному «мерседесу» с откинутым верхом и открыл дверцу. Когда оба уселись, машина направилась в сторону центра города. Всякий раз, когда светофор останавливал движение, он переводил взгляд на спутницу. Зрелище ему явно нравилось. Перед этим он даже не представился – вообще не упоминались никакие имена.

Джерико припарковал «мерседес» у ворот здания, в котором находилась студия, они прошли к лифту и поднялись на второй этаж. Отомкнув замок, он отступил в сторону, давая ей пройти.

Это была просторная, почти пустая комната с окном в потолке в северной части помещения. Там стоял мольберт с полотном, а вдоль стены располагались картины. Луиза почувствовала, как у нее перехватило дыхание. Краски, жизненная сила, энергия – все это было настолько мощно, что она испытала дрожь. В уголке одного из полотен она заметила простую подпись – «Джерико».

Она уже слышала это имя.

– Джон Джерико, – прочитала она. – А меня зовут Луиза Пелхам, если это имеет какое-то значение.

– Имеет, – сказал он, окидывая взглядом вереницу картин. Потом вздохнул, словно испытал какое-то облегчение. – На мгновение там, наверху, мне показалось, что я сошел с ума.

– Они прекрасны, – сказала Луиза.

– Вы разбираетесь в живописи? – спросил он, не поднимая на нее взгляда. Впрочем, с момента входа в студию он так ни разу и не взглянул на нее.

– Уроки искусствоведения в школе и колледже, – ответила она.

– Бог вам в помощь. В искусстве вы ничего не понимаете, но зато знаете, что вам нравится.

– С этим как раз проблема. Я не знаю, что мне нравится.

– В таком случае вы не безнадежны, – проговорил он, все так же рассматривая свои картины. – Кофе или что-нибудь покрепче?

– Что-нибудь покрепче.

– Выбор прост – ирландское виски или джин. Для своих натурщиц я держу джин – они его обычно чем-то разбавляют.

– Я предпочитаю виски. Но прежде скажите, где можно помыть руки.

Все так же не глядя на нее, он махнул рукой в сторону зашторенной двери. Но если бы он посмотрел, то заметил бы нервные порывистые движения, порозовевшие щеки, неестественную пронзительность темно-синих глаз.

Через зашторенную дверь она прошла прямо в спальню. Там располагалась просторная квадратная кровать, сделанная явно на заказ. Луиза посмотрела на себя в зеркало и осталась довольна – она была действительно красива.

Потом сняла маленькую шляпку и изящными пальчиками принялась приглаживать прическу. Присмотрелась и к помаде на губах – все ли в порядке. После этого подошла к окну и посмотрела на росшие внизу деревья. И наконец глубоко вздохнула.

– Джон! – позвала она.

Занавеска распахнулась – он стоял в дверном проеме, взирая на нее сияющими, но холодными глазами.

– Джон Джерико, – проговорила она дрожащим голосом, – я бы очень хотела заняться с вами любовью.

Уголки его рта тронула тень легкой ухмылки.

– Погодите минутку, – проговорил он и скрылся в студии. Меньше чем через минуту он вернулся с большим мольбертом и кусочком рисовального угля в руках.

– Повернитесь чуть левее, – сказал он.

Ошеломленная, Луиза подчинилась, тогда как он начал широкими, размашистыми движениями набрасывать ее портрет. Затем резким движением руки оторвал лист бумаги и положил его на постель рядом с ней.

– Для вашего памятного альбома, – заявил он и снова направился в сторону студии.

– Джон! – раздался отчаянный возглас Луизы. – Я уродлива?

– Взгляните, как я вас изобразил. Возможно, вы – самая красивая женщина, которую я когда-либо встречал.

Она опустила взгляд на лист бумаги, лежавший рядом на постели, – на нем была изображена обнаженная женщина с лицом Луизы.

– Да что с вами такое? Вы что, голубой? – спросила она резким голосом.

– Нет, – ответил он, на мгновение полыхнув белозубой улыбкой. – Знаете, Луиза, я люблю сам планировать свои действия. Напиток ожидает вас, когда вы «помоете руки».

Луиза почувствовала жуткий стыд. За всю свою жизнь она ни разу не совершила ни одного ошибочного шага в ситуациях, где нужно было проявить решительность и инициативу. Позже ей пришла в голову мысль о том, что причиной тому было общение со слабыми инфантильными мужчинами, которым так и не удалось подарить ей чувство истинного женского наслаждения. И все же она явно просчиталась с этим рыжебородым, что остался в соседней комнате. У нее не было сомнения в том, что он не станет тратить время попусту на стыдливые заигрывания, намеки и всякие кошки-мышки. Ей было ясно, что великий момент – вот он, и ей надо лишь вовремя воспользоваться им. Она умышленно утратила контроль над ситуацией, за что и получила вполне бесцеремонный тычок в зубы.

Луиза взяла с бюро свою шляпку и подрагивающими руками водрузила ее на золотистые волосы. Глянув на себя в зеркало, она заметила на щеках пунцовый налет от стыда за перенесенное. Ей стоило немалого усилия заставить себя быстрым шагом пройти в студию и направиться к двери.

Он стоял перед мольбертом и рассматривал какую-то картину. На маленьком квадратном рабочем столике рядом с полотнами стояли два старомодных бокала с виски и льдом.

«Лучше уйти без слов», – подумала Луиза.

– Сядьте, – резко проговорил Джерико, даже не взглянув на нее.

Ее ладонь уже держалась за дверную ручку, но она так и не повернула ее.

– Вы неверно рассчитали время, – сказал он. – Хотите разбавленное виски или предпочитаете со льдом, как я?

Ей хотелось уйти, но ноги не слушались.

– Я думаю, что мне нужно объясниться, – неуверенным голосом проговорила она.

– А я думаю, что как раз этого вам делать не следует, – ответил он, глянув на нее, при этом бородатый рот скривился в легкой усмешке. – Хотите узнать, как я стал художником?

– Нет. – Она все так же стояла у выхода, сжимая дверную ручку, готовая к бегству.

– Мне хотелось так много сказать людям, – проговорил Джерико. – Но я понял, что тону в океане слов. А ведь они так многозначны. И тогда до меня дошло, что я просто не смогу установить контакт с людьми посредством слов. Они не понимали, что именно я хотел им сказать, а я не мог найти ключ к языку, который они бы поняли. Ведь каждый человек все понимает по-своему. Это же, – он сделал жест в сторону полотна на мольберте, – нечто базовое, основное, что понимается всеми людьми. Вы оставили мой рисунок в соседней комнате.

Луиза не могла произнести ни слова.

– Принесите его, – сказал Джерико.

К своему крайнему изумлению, она повернулась и, как послушный ребенок, отправилась в спальню. Взяв с кровати набросок углем, она снова вернулась в студию.

– Какое впечатление она на вас производит? – спросил Джерико. – Но только по-честному. Не надо никакой смеси смущения и гнева. Как она вам нравится?

Луиза облизнула губы:

– Она кажется мне соблазнительной женщиной.

– Ну что ж, с вами не все потеряно, – сказал Джерико. – Вот ваш напиток. А теперь слушайте. Разговоры о том, что сегодня произошло, способны разрушить все то, что может завязаться у нас в будущем, Луиза Пелхам. Вы вполне способны произнести два слова: «До свидания…»

Стакан, протянутый им, холодил ладонь. У нее было такое чувство, что она вот-вот уронит его, а потому прошла к столику и для надежности поставила стакан на гладкую поверхность. Потом заставила себя перевести взгляд на полотно – это было изображение негра с искаженным от страха лицом.

– Похоже на что-то из эпизодов Гражданской войны, – проговорила Луиза.

Джерико одарил ее благодарной улыбкой.

– Не в бровь, а в глаз, – сказал он. – Да, это действительно один из борцов за гражданские права, который исчез из Джексона и так и не был найден. Негуманность человека по отношению к человеку. Как видите, мой язык живописи не столь уж невразумителен, как могло бы показаться. – Он поднял ее бокал и вновь протянул ей. – Ну, давайте, вам это сейчас нужно. Расскажите мне о себе, мисс Луиза Пелхам. – И поднял свой бокал.

Луиза пригубила напитка:

– А вам, Джон, имя Пелхам ничего не напоминает?

– Это как звук далекого гонга, – сказал он нахмурившись, – но я с трудом его различаю.

– Десять лет назад Пелхамы были притчей во языцех, – сказала она. – Наше имя не сходило со страниц всех газет.

– Преступление, – сказал Джерико, медленно кивнув. – Убийство? Вашего отца?

– Да, моего отца.

– Большая часть последних десяти лет моей жизни прошла в жестоких местах. И мои картины – протест против насилия в Суэце, Алжире, Конго, Вьетнаме, Бирмингеме, где убивали младенцев в церкви, в жарком Техасе, где застрелили президента. И я еще столько мест пропустил – как и то, где что-то произошло с вами.

– Мы боремся за право быть собой, – сказала Луиза, – но другие люди делают нас такими, какие мы есть.

– Ерунда все это, – сказал Джерико, – если вы сражаетесь достаточно жестко. – Он пристально смотрел на нее. – Вы ведь не убивали своего отца? Признаюсь, что отрицать данный факт было бы трудновато.

– Разумеется, нет.

– Расскажите мне об этом деле, если это, конечно, не причинит вам боль.

– После десяти лет, Джон, это всего лишь отголосок боли.

– Вы сказали, что другие люди делают нас такими, какие мы есть. Жизнь или смерть вашего отца сделали вас такой, какой вы стали, Луиза?

Глава 2

В тот августовский день в 1955 году в Пелхам-Холле находилось восемь человек, умевших неплохо стрелять из винтовки.

Доктор Фредерик Джордж Пелхам, директор и основатель Пелхам-Холла, был убит выстрелом через окно – пуля попала в переносицу, причем, согласно выводам экспертов, выстрел был произведен со значительного расстояния. По меньшей мере в пятьдесят ярдов. Убийца, следовательно, был первоклассным стрелком.

Все восемь человек, умело владевших оружием, были обучены самим же доктором Пелхамом. Он всегда увлекался пулевой стрельбой и привил ту же страсть остальным членам семьи – жене, двум дочерям, сыну, внуку, двум зятям и мажордому, служившему у него уже сорок лет.

Подозрение в отношении внука казалось почти безосновательным – мальчику было всего восемь лет, хотя оружием он владел не хуже своих старших родственников.

А уж странностей и нелепостей в этом деле хватало.

Практически ни у кого не было алиби в тот вечер. Все они находились где-то на территории школы. Все произошло поздно вечером, однако полиция штата и частные детективы, нанятые учредителями, так и не смогли обнаружить следов стрелявшего. Более того, не нашлось и мотивов для убийства – ни у кого-либо из членов семьи, ни у мажордома Берта Уолкера.

Спустя некоторое время, хотя и с явным запозданием, эта восьмерка лишилась повышенного внимания к себе. Выяснилось, что тысячи мальчиков и все преподаватели, перебывавшие здесь за двадцать пять лет существования заведения, также усердно разделяли увлечение директора стрельбой. Иными словами, были тысячи человек, контактировавших со Стариком и умевших управляться с винтовкой.

Дальнейшее расследование не прояснило ситуацию. Саму винтовку, из которой был произведен выстрел, так и не удалось обнаружить. Не нашли и гильзу, хотя были обысканы все лужайки в зоне Эссембли-Холла, где проходили занятия. Провели массу научных исследований того места, где мог стоять убийца, однако никаких следов на густой траве так и не удалось найти.

Советом учредителей было назначено вознаграждение для тех, кто предоставит ценную информацию по этому делу.

Вознаграждение назначила и семья.

Слухов была масса – жестоких и недоказуемых. Загадка же так и осталась неразрешенной, о чем Луиза и рассказала Джерико при их первой встрече в тот день.

Луиза радовалась возможности выговориться – смерть отца была для нее слишком важной темой. И все же ей не давала покоя одна мысль: был ли Джерико тем, кем хотел казаться, и его действительно волновала трагедия семьи Пелхамов, или вежливый интерес Джона к ее рассказу вызван чувством вины за свое недавнее поведение. Однако ближе к концу дня, когда он пригласил ее на обед, она снова почувствовала себя полноценной женщиной.

Джерико, казалось, был искренне заинтересован личностью Старика. Все называли отца Луизы Стариком.

– Вы знаете, что мне понравилось в вас сегодня днем, Джон, в галерее? Некоторое сходство с отцом.

– Я похож на него? – спросил Джерико, непроизвольно трогая бороду.

– Только ростом, – ответила Луиза. – Он был так же высок, как вы, но потяжелее. В молодости у него были темные волосы, но потом, с возрастом, они стали снежно-белыми, а вот брови не поседели и оставались густыми и черными до самой его смерти. В семьдесят лет он все еще мог сыграть партию в гольф, переплыть озеро. Он явно гордился своей мужской силой. Да и на внешность не жаловался.

– Вроде меня? – с ухмылкой спросил Джерико.

– Вроде вас.

– А это я отрастил, – сказал он, снова трогая бороду, – когда учился живописи в Париже. Я казался себе настолько молодым, что просто нуждался в каком-то камуфляже. Потом это стало своего рода торговой маркой.

Она снова заговорила о Старике.

В двадцать лет он с честью окончил Гарвард. Все ожидали, что он станет писателем или журналистом – со словом он всегда умел обращаться. И он взял да и написал роман, практически сразу после выпуска. Он был опубликован и тут же запрещен Палатой надзора и цензуры Бостона или кем-то еще.

– Сейчас бы на него даже внимания не обратили, – сказала Луиза. – Ну да, были в его романе парочка крепких англосаксонских выражений и описание любовной сцены, которое даже в подметки не годится тому, что публикуется в обычных для домохозяек журналах. Правда, мне кажется, что в те годы запрет на издание отнюдь не автоматически превращал его в бестселлер. Не знаю, то ли из-за разочарования в работе, то ли было что-то еще, о чем мы не знаем, но отец стал спиваться. К двадцати двум он стал завсегдатаем всех наиболее посещаемых нью-йоркских забегаловок. Вырваться из этого болота ему помог какой-то священник. В итоге отец ударился в религию – он отправился в Гарвардскую богословскую школу, где тут же был посвящен в сан пресвитерианского священника. Службу свою он начал в маленькой церквушке на окраине Массачусетса. Насколько я поняла, освоиться с делом ему помог старый однокашник. Потом началась Первая мировая, и отец сразу же определился капелланом в канадскую армию. Вместе с ней он отправился за океан и оставался там до тех пор, пока Штаты в семнадцатом году не вступили в войну. Тогда он подключился к американским экспедиционным войскам. Находился в Лондоне и все четыре года был на передовой. Он был превосходным оратором, умел вдохновлять людей, за что его искренне любили. Берт Уолкер, которого я уже упоминала, – он был мажордомом отца – повстречался ему в одном из санаториев. Он стал ординарцем отца. После войны отец вернулся домой в Нью-Йорк на кафедру проповедника. Там он познакомился с моей матерью, и они поженились. Она была из семьи Тотроев – Алисия Тотрой. Это было состоятельное, известное в обществе семейство. В двадцать первом году отца снова пригласили в Лондон и предложили возглавить там одну из наиболее популярных церквей. Он принял предложение. А вскоре родилась я – это произошло в Швейцарии, куда мама поехала на лето. Как я полагаю, у нее были какие-то проблемы с беременностью. Когда мне исполнился год, мы переехали в эту страну – мамино здоровье требовало того. Отец восстановил контакт со своим старым армейским ординарцем Бергом Уолкером и взял его с собой. Он до сих пор с нами – как член семьи. А потом, в двадцать восьмом, если так можно выразиться, крышу сорвало с дома.

Луиза почувствовала, что почти механически перешла к этой части рассказа. Ей тогда было шесть лет, но за прошедшие годы ее сотни раз расспрашивали о случившемся. На какое-то время все было вроде бы забыто, но когда отца убили, все возродилось вновь. Некоторые люди интересовались с затаенной злобой в душе; другие спрашивали просто из любопытства, но после расспросов в их глазах обычно оставалось выражение сомнения.

В шестилетнем возрасте все это не имело особого значения для Луизы, равно как и для ее сестры Джорджианы, которой к тому времени исполнилось четыре года, для двухлетнего младшего брата Фреда, – разве что изменился их привычный образ жизни, причем, как им самим казалось, к лучшему. Отец оставил кафедру в нью-йоркской церкви, покинул службу, купил дом в Фэйерчайлде, что в штате Коннектикут, где им предстояло подрасти, повзрослеть и приступить к писательской деятельности. У отца к тому времени появились какие-то деньги, и они знали об этом. Да и расти в провинции им нравилось гораздо больше, чем торчать в Нью-Йорке.

Годом позже доктор Пелхам решил создать на своей земле школу для мальчиков – вот так и образовался Пелхам-Холл, признаваемый ныне одним из лучших подготовительных учебных заведений на востоке страны.

Впрочем, произошло это лишь после того, как несколько девочек в той школе, где она училась, тайком заговорили о некоей «женщине», и Луизе захотелось разобраться в этом деле. Мать ее не отличалась особой разговорчивостью. Как выяснилось, отец получил от одной из своих лондонских прихожанок весьма солидную сумму денег.

– А что это за женщина? – спросила Луиза у матери.

– Прихожанкой была леди Чиллингем, – ответила та. – И эти деньги она оставила твоему отцу на добрые дела.

Луиза была удовлетворена ответом, пока снова не встретилась со школьной «доносчицей». С понимающей улыбкой на лице и со ссылкой на долетевшие до нее слухи та выразила сомнение в том, что леди отдаст «миллионы долларов» просто на какие-то добрые дела.

В итоге большую часть информации Луиза получила от Берта Уолкера – того самого Берта, который следил за одеждой отца, выполнял функции его шофера, помогал в обустройстве тогда еще новой школы и казался самым близким ему человеком, даже по сравнению с мамой.

До войны, как Берт сказал Луизе, леди Чиллингем была актрисой. Тогда ее звали Марго Стэндиш. Это была яркая звезда в мюзик-холлах, на сцене в Вест-Энде, в ранних британских фильмах. По словам Берта, это была очень красивая женщина, в чем Луиза позднее убедилась и сама. Портрет Марго Стэндиш являлся частью частной коллекции, выставленной в Лондоне известным Огастосом Джонсом.

Марго Стэндиш ушла со сцены в самом начале войны, чтобы посвятить себя служению госпиталям и войскам на фронте.

– Тогда-то Капитан и повстречался с ней, – сказал Берт Луизе. – Он никогда не упоминал духовного сана Пелхама и по сей день продолжал называть его именно так – Капитан. – Она и Капитан часто оказывались в одних и тех же местах, помогая раненым и поддерживая боевой дух в войсках. Они были большими друзьями, мисс Луиза, но все тем и ограничивалось.

Десятилетняя Луиза внезапно поняла причину ухмылок своих одноклассниц. Отца заподозрили в супружеской измене – довольно интересная мысль для десятилетней девочки.

– Марго должна была выйти замуж за Дэвида Уордена, лорда Чиллингема, с кем уже была помолвлена, – объяснил Берт Луизе. – Он был одним из первых в стране пилотов. Симпатичный, героический, чертовски отчаянный. Они и Капитан познакомились во время отпуска Дэвида. Почти все время проводили втроем. Через три дня после перемирия Марго и Дэвид поженились.

– Капитан так и не видел их вплоть до своего возвращения в Лондон на службу в церкви. Там он и женился на твоей матери. Там же твой отец нашел меня, после чего я поселился в его лондонском доме. Чиллингемы часто бывали в гостях, а Капитан и миссис Пелхам отвечали им взаимными визитами в лондонской квартире. Марго частенько посещала проповеди Капитана, хотя сам Дэвид, кажется, не был примерным прихожанином.

– Именно в ту весну вы и родились, мисс Луиза. И мы все в ту же осень вернулись в Америку. Не думаю, чтобы Капитан с тех пор видал кого-то из Чиллингемов. А потом, в двадцать восьмом, произошла трагедия.

Речь шла о трагической автомобильной аварии, в которой погибли лорд и леди Чиллингем. Сразу после этого до доктора Пелхама дошли слухи о том, что он стал наследником имущества леди Чиллингем. Оценивалось оно примерно в миллион фунтов – где-то в четыре миллиона долларов. При этом не последовало никаких неувязок – Фредерик Джордж Пелхам становился не опекуном наследства, а его прямым собственником.

– В общем-то этого не должно было случиться, – пояснил Берт Луизе. – У Марго было всего лишь несколько сотен тысяч фунтов, и она намеревалась оставить их Капитану, чтобы он распорядился ими по своему усмотрению. Но там возникла одна юридическая тонкость. Оказывается, Марго прожила на несколько часов дольше Дэвида, а потому именно она являлась наследницей всего состояния. Все имущество было расписано по его владельцам, однако это не распространялось на несколько миллионов наличностью, которыми обладал Дэвид как конструктор авиационной техники и владелец нескольких ценных патентов. Поэтому все они перешли к Капитану.